— Я вырежу печенку у этого бесовского мошенника, который сделал для меня эту ногу! — кричал барон, вне себя от бешенства. — Его следует четвертовать, а потом повесить за то, что осмелился пустить в дело потрескавшееся дерево! Будь это хорошая нога, сударь, вы полетели бы кувырком через все эти пни, ибо удар был нанесен согласно всем правилам, да-с! Джимс остановился и, затаив дыхание, ждал. Его несказанно удивило то обстоятельство, что ответа на слова барона не последовало. Он осмелился сделать еще несколько шагов вперед и увидел дядю Эпсибу, сидевшего на земле, прислонившись спиной к пню, с безжизненно повисшими руками, с широко открытыми глазами и с глупой, бессмысленной улыбкой на устах. — Это неслыханное издевательство, сударь! — снова послышался голос Тонтэра. — Из орешника! Не из ясеня, не из вяза, не из каштана, а из орешника, выдержанного целый год, как он уверял меня! Орешник с трещиной во всю длину! И старая трещина, заметьте, — это сразу видать даже с закрытыми глазами! Джимс в изумлении смотрел на дядю. Эпсиба отчаянно ворочал белками и силился ответить. Выражение невыносимой боли мелькнуло на его лице. — Я вам сделаю другую ногу, Друг мой… такую, которая долго будет держаться, — тихо произнес он. — Хорошую ногу… лучшую, чем эта… из настоящего орешника… без трещины. — О, с такой ногой я бы вас на тот свет отправил! — воскликнул Тонтэр, причем Джимс все еще не мог никак определить, где он находится. — Я ловко хватил вас, как только вы кинулись на меня. Я сам себе этим ударом чуть было не вывихнул позвоночник. Позвольте вас спросить, признаете ли вы себя побежденным или вы намереваетесь еще воспользоваться беспомощным положением человека, у которого осталось лишь одно копыто и больше никакого оружия? — Я немного оглушен еще, брат мой, — признался Эпсиба, с трудом поднося руку к голове. — Помимо вашей удачи, я не вижу ничего такого, чем вы могли бы похвастать. Мне не такие еще удары доставались в жизни, но никогда не приходилось мне иметь дело с деревом. Другой раз это вам не удастся, и как только я вам изготовлю другую ногу, я докажу вам на деле. Джимс услышал громыхание колес приближающейся повозки, и тогда он счел возможным открыть свое присутствие. Отец Туанетты находился на земле, так же, как и Эпсиба. Одежда его была в беспорядке и вся в грязи, а одна щека здорово вздулась. Его деревянная нога раскололась до самого колена. Анри Бюлэн раньше всего приблизился к нему, чтобы оказать ему помощь. — Если это бесчестье и позор станут кому-либо известны, я погибший человек, сударь. Да-с, погибший человек! — твердил барон, поднимаясь на ноги с помощью Бюлэна и держась на одной ноге. — Подумать только, что я должен скакать, как лягушка, что меня должны возить, точно куль муки! Боже мой, я краснею при одной мысли об этом! Джимс подошел к дяде и помог ему подняться на ноги. Эпсиба стоял, слегка покачиваясь, и глядел с веселой усмешкой на Тонтэра, которому Анри Бюлэн помогал взбираться на повозку. — И лжет же он, Джимс, этот Тонтэр, — сказал Эпсиба, обращаясь к племяннику. — Готов биться об заклад, что удар был нанесен не ногой, а каким-то железным предметом! Или же один из пней сам по себе полетел мне в голову. Ну и здоровый же был удар! Он сделал попытку двинуться вперед и, наверное, свалился бы, если бы Джимс не поддержал его, напрягая при этом все свои силы. Анри Бюлэн благополучно устроил барона в повозке и вернулся, чтобы помочь также и шурину. Шатаясь, словно пьяный, и стараясь по мере возможности сохранить равновесие, бродячий негоциант позволил усадить себя рядом с бароном. Катерина Бюлэн, сторожившая у окна, издалека завидела приближение повозки с грузом из человеческих тел. Глава VI Никогда еще за всю жизнь Катерине не приходилось переживать столько событий в течение одного дня, как в это памятное майское воскресенье. Она никак не могла постигнуть этого: люди дрались и увечили друг друга, а потом заявляли, что они лучшие друзья в мире! Когда ее муж опорожнил повозку от «груза», Катерина чуть было не потеряла сознание, так велико было ее потрясение. Но первый перелом в ее настроении, близком к отчаянию, наступил, когда она обнаружила, что враги ведут себя как самые нежные друзья. Эпсиба Адамс, еще не совсем очухавшийся от удара, тем не менее настаивал на том, чтобы, не мешкая ни минуты, приняться за изготовление ноги для барона, а для этой цели он принес обрубок орешника, твердый, как кость, который Анри Бюлэн хранил, предполагая использовать его когда-нибудь на ось для мельницы. Тонтэр пришел в восторг и заявил что никогда еще не видел лучшего материала. Катерина все это видела и слышала, оставаясь за окном, затянутым занавеской. Убедившись в том, что ни тому, ни другому не был нанесен какой-либо физический ущерб, она решила вести себя так, точно ничего не случилось. А для того, чтобы ее невинный обман не был обнаружен, она потихоньку посвятила в свой план мужа и сына. Тонтэр, оставшийся к обеду, прибег ко лжи, чтобы объяснить причину своей распухшей скулы, треснувшей деревянной ноги, растерянного вида Эпсибы и вынужденного путешествия в повозке. Он не догадывался, что Анри Бюлэн перед тем, как отправиться на поле, вбежал в дом и рассказал жене о сражении между ее братом и бароном. — Состязание в силе, мадам, это развлечение богов, — сказал Тонтэр, обращаясь к Катерине, разрезавшей в это время огромный пирог. — Пристрастие к борьбе у меня с самого детства. Мы с вашим братом состязались по всем правилам борьбы, как это подтвердит ваш супруг, как вдруг моя проклятая деревянная нога застряла в горе пней, которую ваш брат и сын навалили на поле. Все это полетело нам на головы, и надо только удивляться, как мы вообще живы остались. Огромный дубовый пень свалился моему другу Адамсу прямо на живот, и он почувствовал себя очень нехорошо. И пришлось нам воспользоваться любезностью мсье Бюлэна, который с помощью своего вола доставил нас сюда. В следующий раз, Джимс, когда будете корчевать пни, не наваливайте вы такой высокой горы. — Почему? — самым серьезным тоном спросила Катерина. — Неужели вы собираетесь снова бороться? — Может случиться, мадам, я хочу научить вашего брата кой-каким новым приемам. — Черта с два вы меня научите! — вырвалось у Эпсибы, но он тотчас же спохватился и добавил: — Уж более интересному приему, чем тот, который вы показали мне сегодня, вы меня не научите. Когда барон, уже под вечер, собрался домой, чрезвычайно довольный своей новой ногой, он обещал скоро вернуться и привести с собой Туанетту. Эпсиба и Джимс проводили его до опушки большого леса, и там Тонтэр обернулся и помахал на прощание шляпой Катерине и Анри. Затем он сердечно пожал руку Эпсибе, дружески похлопал его по плечу и протянул руку Джимсу. Катерина, опасения которой улеглись при виде столь сердечного прощания, не могла, конечно, подозревать, что в этот самый момент Тонтэр говорил ее брату, не стесняясь присутствия мальчика: — Я дам вашей голове несколько дней отдыха, а потом, с вашего разрешения, испытаю на ней действие моей новой ноги. Разумеется, в том лишь случае, если у вас не пропадет охота померяться со мной силами, и при условии, что мадам Бюлэн не будет ничего об этом знать. Но если с вас достаточно сегодняшней трепки… — Ничего недостаточно! — проворчал Эпсиба. — Вам дьявольски повезло с вашей проклятой ногой. Быть выбитым из строя столь подлым оружием — это уже само по себе оскорбление для меня. И при нашей следующей схватке я вас так угощу, что вы долго будете помнить! Тонтэр, весело смеясь, направил коня в лес, а Эпсиба повернулся к племяннику и сказал: — По мне, так лучших друзей, чем Тонтэр, и не надо! Будь на свете такие французы, как он, а англичане, как я, какое удовольствие была бы жизнь в этих колониях. А теперь, мой мальчик, расскажи мне, что было в замке? Видел ты молодого Таша? Что сказала Туанетта? — Таша я не видел, — ответил Джимс, все еще глядя вслед Тонтэру. — А Туанетта назвала меня «маленькой английской тварью». Он в точности передал все то, что услышал в замке и что он хотел скрыть от матери. — Они ненавидят нас потому, что моя мать англичанка, — заключил он. — Мадам Тонтэр, между прочим, сказала, что мы когда-нибудь поможем перерезать им глотки. Прошло некоторое время, прежде чем Эпсиба заговорил. Лицо его стало задумчивым и угрюмым. — Нехорошо такие вещи говорить про соседей и тяжело их слышать, когда они относятся к близким нам людям. Но уж такова натура людей, пожелавших разделиться на мелкие враждующие части. Может быть, она и права, мадам Тонтэр: пожалуй, когда-нибудь будем способствовать их истреблению. — Неужели англичане… действительно такие дурные? — спросил Джимс. — Да, действительно такие дурные. Уже больше полувека они только и ищут случая перерезать возможно больше французов, французы за этот же период времени пытаются уничтожить побольше англичан. Потому-то многие из нас и начинают обнаруживать признаки утомления от этой кровавой забавы и называют себя не англичанами, а американцами. Это новое незараженное европейской ненавистью имя, которому суждено расти и развиваться. И точно так же многие из породы твоего отца, Джимс, называют себя не французами, а канадцами. Нет возможности сказать, кто виноват во всех этих кровопролитиях и в том, что индейцы, желавшие быть нашими друзьями, были превращены в орудие войны этими двумя верующими в Бога и в дьявола народами — французами и англичанами. Так что, как видишь, мой дорогой мальчик, ты не должен осуждать Туанетту за ее слова, принимая во внимание картину, которую нарисовала ей ее мать. В глазах мальчика светились искры внутреннего огня, точно он ясно видел перед собой картину этого далекого будущего. Наконец он спросил: — А ты, дядя, на какой стороне будешь драться, если случится война? Ты тоже поможешь резать глотки Тонтэра и его народа? — Кто знает! — вырвалось у Эпсибы, вздрогнувшего от вопроса, поставленного ребром. — Я сотни раз задавал себе этот вопрос, лежа ночью в темном лесу. Драться честно — в этом смысл жизни для меня, но я никогда не буду участвовать в резне и в избиении женщин и детей, — между тем именно в этом будет заключаться война, если мы не образумимся. А потому, Джимс, чтобы ответить на твой вопрос, я скажу тебе следующее: мы должны зорко сторожить тех, кто дорог нам, и если им будет грозить опасность, то защищать их независимо от того, в кого будут попадать наши пули. Прошла весна, наступило раннее лето, а Эпсиба все еще оставался на ферме Бюлэнов и не обнаруживал тех признаков непоседливости, которые обыкновенно говорили о том, что вскоре он снова надолго исчезнет. Лето было самым тяжелым временем для жителей лесов, так как в это время года насекомые всех видов, родов и размеров наводняли землю, а для Джимса эта напасть была всегда наиболее трудным испытанием в жизни. С начала июня до середины августа леса, поля и луга до такой степени кишели насекомыми, что люди буквально боролись за свою жизнь, обкуривая беспрерывно свои жилища, смазывая все тело свиным или медвежьим салом и придумывая всякие способы, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить муки, причиняемые маленькими крылатыми извергами, и немного уснуть. В это лето и тело и мозг Джимса нашли себе новую пищу. Вместо того, чтобы оставаться, как в былые времена, дома под защитою дымящейся баррикады из пней, он натерся салом с головы до ног и работал плечом к плечу с отцом и дядей. У последнего кожа до того была закалена многолетним пребыванием на открытом воздухе, что яд насекомых не производил на него никакого действия. Джимс призвал на помощь всю свою выдержку, чтобы не отставать от него, и ему это удалось. Он не покидал поля даже в те дни, когда погода выдавалась особенно удушливая или же когда собиралась гроза, хотя отец неоднократно предлагал ему идти домой. Эпсиба с неописуемым удовольствием наблюдал за ростом и развитием своего юного товарища, а когда миновало наконец тяжелое испытание, длившееся столько недель, и наступил август, он взялся за тренировку племянника, уверяя, что теперь для него будет сущим пустяком разделаться с Полем Ташем, случись им опять столкнуться. Он принялся обучать Джимса стрельбе из пистолета, и тот в конце концов стал попадать в цель на расстоянии тридцати шагов. Мальчик почти так же гордился своим новым оружием, как и луком, из которого он так метко стрелял, что порою приводил своего дядю в изумление. Джимс больше не ходил в замок Тонтэр, и только изредка до него доходили слухи оттуда. Его отец и дядя раза два побывали там в июле и в августе, а однажды барон приехал в воскресенье к обедне. Он рассказал о том, что в замке усиленно готовятся к переезду всей семьи в Квебек в начале сентября. Туанетта должна была поступить в школу урсулинок[5] и вернуться в замок к отцу лишь через три-четыре года. К этому времени, закончил Тонтэр, она уже будет взрослой барышней, готовой к браку с каким-нибудь бездельником, которого выберет ей мать и который не будет стоить ее подметки. Джимс слушал и ничем не выдавал своих чувств. У него было такое ощущение, точно все его мечты не только сгорели, но даже их пепел был рассеян по ветру. Тонтэр высказал уверенность в том, что, имея перед собою столько развлечений в Квебеке, Туанетта едва ли будет часто навещать отца. Тем более что в столице Новой Франции у ног ее будет сколько угодно блестящих молодых людей. — Вот вы — счастливая, — сказал барон, обращаясь к Катерине. — Когда ваш сын женится, он приведет свою жену сюда и будет жить поблизости от вас. Наступила осень, и природа достигла апогея своего расцвета. Джимс безумно любил эти дни, когда деревья покрывались золотистыми спелыми плодами, когда появлялись первые заморозки, когда свежий, пряный воздух вливал новые силы в организм, а в сердце закрадывались новые надежды и ожидания. Но в этом году у Джимса было тяжело на душе. Туанетта с семьей уехала в Квебек, и неделю спустя дядя Эпсиба заявил, что у него есть неотложные дела на границе, а потому он больше не может оставаться. Катерина молча выслушала его, а потом тихо заплакала. Джимс спрятался в угол, где никто не мог видеть его лица. Даже жизнерадостный Анри Бюлэн и тот как-то сразу затих, а Эпсиба сидел за столом, крепко стиснув зубы и отчаянно борясь с собой. Он обещал, однако, что теперь уж никогда не оставит их на такой долгий срок и зимой непременно вернется. В противном случае они будут знать, что его уже нет в живых. Когда Анри Бюлэн на следующее утро встал спозаранку, чтобы развести огонь в очаге, Эпсибы уже не было. Пока они спали, он, точно тень, прокрался из дома и растворился во мраке. Глава VII После ухода дяди Джимс продолжал работать над собою физически и умственно, причем в последнем ему немалую помощь оказывала Катерина, обнаруживавшая в нем с каждым днем все новые перемены. Анри Бюлэн, со своей стороны, все больше и больше привыкал полагаться на сына. В течение осени и зимы к Бюлэнам часто заходили индейцы, знавшие, что там их всегда ждет пища, тепло и радостный прием. Теплые чувства, которые Джимс всегда питал к индейцам, теперь несколько поостыли под действием слов дяди. Стараясь сблизиться с этими незваными гостями, завоевывая их доверие и совершенствуясь в языке, он в то же время наблюдал, прислушивался и приглядывался к ним, надеясь обнаружить признаки той опасности, о которой говорил ему неоднократно Эпсиба. Большинство индейцев было из Канады, и в них Джимс не видел ничего такого, что могло бы говорить об угрозе мирному существованию. Но когда появлялся индеец племени онондага или онейда, мальчик замечал в их поведении осмотрительность, говорившую о том, что эти представители Шести Народов[6] считают себя преступившими границу вражеской территории. От него не укрылось также и то, что они неизменно появлялись из той части неизведанной долины, на которую ему всегда указывал дядя Эпсиба, называя ее военной тропой могауков в будущем. В эту зиму Джимс пустился в более далекие разведки. Вождь Трубка, как звали старого индейца племени конавага, обычно проводил особенно холодные недели вблизи домика Бюлэнов, и вот вместе с его двумя сыновьями, Белым Глазом и Большой Кошкой, мальчик впервые отправился к берегам озера Шамплейн. Он отсутствовал целую неделю и решил в будущем идти еще дальше, вплоть до Тикондероги, где французы собирались строить со временем форт. Верный своему слову, Эпсиба вернулся в январе с английских фортов на озере Джордж. Он оставался лишь одну неделю, после чего отправился за партией товаров в Олбани, с тем чтобы с ними идти к индейцам племени онондага, если погода будет благоприятствовать. Для Джимса этот короткий визит дяди был большим развлечением среди однообразия зимы. В нем еще больше окрепло желание сопровождать дядю. Пользуясь отсутствием Туанетты, он несколько раз отправлялся к реке Ришелье вместе с отцом, а однажды, в марте, когда вдруг снова ударили морозы, он переночевал у Пьера Любека, старого ветерана, к которому Тонтэр очень благоволил и которого он оставил охранять замок. Через его сына, Пьера-младшего, Джимс разузнал кое-что про Туанетту. Она училась в школе урсулинок, а ее родители сняли особняк на одной из лучших улиц Квебека. Пьер уверял, однако, что барон в своих письмах к его отцу жалуется на тоску по своему дому на берегу Ришелье. Целых два года оставалась Туанетта в Квебеке, ни разу не навестив замка Тонтэр. А в это время Джимс с особенной силой переживал трагедию своей смешанной крови; не оставалось сомнения в том, что английская берет верх над французской, чем объяснялось тяготение к югу, где были расположены колонны Эпсибы Адамса. В то же время он страстно любил родные места, отчизну своего отца. К концу августа после двухлетнего отсутствия Туанетта вернулась в замок Тонтэр на один месяц. У Джимса томительно ныло сердце от желания увидеть ее, но он сдержался и не пошел в сеньорию, хотя сотни раз принимал решение навестить своего друга Пьера Любека и попутно, хоть мельком, взглянуть на Туанетту. Поль Таш с матерью тоже гостил у барона. Джимс с облегчением вздохнул, когда узнал, что все обитатели замка уехали назад в Квебек, за исключением одного лишь Тонтэра, который остался, чтобы присмотреть за сбором хлебов. Недели через две после этого Пьер однажды рассказал Джимсу, что Туанетта сильно изменилась за эти два года. Она стала серьезнее, но вместе с тем, уверял он, она, наверное, и сейчас еще не прочь была бы принять участие в хорошей потасовке. Она выросла и похорошела, по словам Пьера, который был значительно старше Джимса и в декабре собирался жениться, а потому знал уже толк в женщинах. Что же касается Поля Таша, то он стал мужчиной в полном смысле этого слова и одевался как юный аристократ. Нетрудно было убедиться в том, что он по уши влюблен в Туанетту, но, поскольку Пьер мог судить, Полю Ташу далеко еще было до осуществления своих мечтаний. Туанетта отнюдь не обнаруживала признаков особого благоволения к нему. Больше того, она явно относилась к нему с некоторым холодком. Когда Джимс в ответ на это высказал уверенность, что Туанетта выйдет замуж за молодого Таша, как только достигнет подходящего для этого возраста, Пьер пожал плечами и заявил, что он-де не слеп и не глух, и пусть Джимс его за дурака не принимает. Слова Пьера взволновали Джимса и доставили ему огромное удовольствие, которое он старался не выдавать. На обратном пути домой, однако, он стал упрекать себя в безумии. Если даже предположить, что Туанетта не расточает Полю Ташу нежных улыбок, как он предполагал, все же для него лично она осталась такой же далекой, как солнце… * * * Весной 1753 года, когда Джимсу пошел семнадцатый год, никто из обитателей Нового Света, ни французы, ни англичане, не сомневался уже, что скоро грянет гром войны. На словах Англия и Франция были в мире, но вооруженные силы обеих держав готовились к войне, и как одни, так и другие подстрекали индейцев к истреблению белых. Почти у самых дверей Бюлэнов происходили военные приготовления. Каждый барон на реке Ришелье обучал своих вассалов-фермеров обращению с оружием, и нередко ветер доносил до слуха Бюлэнов звуки выстрелов, так как дважды в неделю у Тонтэра происходила стрельба в цель из мушкетов. Не находясь ни в какой зависимости от барона, ни Анри Бюлэн, ни Джимс не были обязаны принимать участие в этой муштре. Зато Тонтэр часто приезжал в гости, особенно в те дни, когда Эпсиба возвращался из странствований. Он был всегда в чудесном настроении, чему, по его словам, он был обязан Туанетте. Она вся в него, уверял он, и рвется назад к отцу. В своих письмах она не переставала жаловаться на тоску по долине Ришелье. Она писала, что через год, когда кончится срок ее обучения, она непременно вернется в замок Тонтэр, так как не хочет жить в Квебеке. Этого было достаточно для барона, чтобы сделать его счастливым, и он смеялся, когда Эпсиба говорил ему, как опасно для женщины оставаться в этих местах. Англичане и их дикие союзники не доберутся дальше южной оконечности озера Шамплейн, когда начнется война. И оттуда они тоже будут вскоре изгнаны, равно как и с озера Джордж. Но, конечно, поскольку это касается фермы Бюлэнов, лежащей на совершенно открытом месте, то тут надо было опасаться бродячих охотников за скальпами, и барон не переставал упрашивать Катерину и Анри перебраться поближе к его укреплениям. Он также предлагал Бюлэну и Джимсу принять участие в его занятиях по военному делу, но нисколько не обиделся, когда те отклонили эту честь. Он понимал, как тяжело было бы для Анри готовиться к войне с соотечественниками жены, и в то же время его восхищение Катериной возрастало, благодаря тому, что она продолжала безгранично верить и в англичан, и во французов, несмотря на близость катастрофы. Но ни он, ни Бюлэн не догадывались о том, что происходило в душе у Джимса. Один только Эпсиба прекрасно понимал, что переживает племянник. В начале осени бродячий негоциант взял Джимса с собою к английскому форту на озере Джордж, а оттуда на территорию Нью-Йорка. Лишь в ноябре вернулись они домой. В Катерине за время их отсутствия произошла какая-то перемена. Она не потеряла своей веры в людей, она была не менее довольна своим земным раем, чем когда-либо, но в ее душу проникали тревоги, с которыми она отважно боролась. Однажды вечером она сама завела речь о военных приготовлениях, происходивших в долине Ришелье. Не только молодежь, обитавшая вдоль реки, но даже их отцы принимали участие в военной подготовке, и отсутствию Джимса не было оправдания. Конечно, убивать людей нехорошо и непростительно, но, с другой стороны, право каждого человека защищать свой очаг и близких. Она выражала непоколебимую уверенность в том, что Джимс не будет сам искать кровопролития, но он должен подготовить себя ко всяким случайностям наравне со всеми другими молодыми людьми. Эпсиба отвечал на это, что настанет день, когда Джимсу придется принять участие в войне и он вынужден будет решить, на какой стороне он хочет драться. Когда наступит решительный момент, нельзя будет в одно и то же время оставаться и французом и англичанином. Находясь среди взбаламученного моря страстей, даже Анри окажется втянутым в борьбу, — разве только охотники за скальпами еще раньше разрешат эту запутанную проблему! Ни один человек не мог заранее сказать, на какой стороне он окажется, а так как на свете нет ничего хуже предателя, то, по мнению Эпсибы, не следовало Джимсу обучаться военному делу под французским флагом, принимая во внимание, что он может когда-нибудь оказаться на стороне англичан. Выход был лишь один: Джимс должен стать одним из «длинных ружей», то есть свободным обитателем лесов, готовым поднять свое оружие на защиту всякого правого дела, не считаясь с национальностью той или иной стороны. Он вполне для этого подготовлен и нуждается теперь лишь в некотором опыте. «Длинное ружье» должен служить там, куда его зовут его совесть и долг. Этот разговор послужил началом новой фазы в жизни Джимса. Он понял, что у него как мужчины есть обязанности, которые даже его мать не могла не признать, как ни хотелось ей подольше удержать его возле себя. В течение года, последовавшего за этим, Джимс несколько раз совершал путешествия с дядей Эпсибой вплоть до территории Пенсильвании. Осенью 1754 года после четырехлетнего пребывания в школе Туанетта вернулась в замок Тонтэр. В том же месяце Бюлэны расчистили семидесятый акр земли на своей ферме. Мир и покой царили в долине Ришелье. Англия и Франция все еще разыгрывали комедию дружбы, нанося друг другу удары из-за угла. Французское оружие и умение привлекать на свою сторону индейцев дали им возможность разбить англичан наголову. Чтобы отпраздновать триумф Новой Франции и попутно ознаменовать возвращение Туанетты, Тонтэр устроил пир в своем замке. Эпсибы в это время не было, что немало огорчило барона, настаивавшего, однако, на том, чтобы Анри Бюлэн и его семья приехали на празднество, и пригрозившего, что в противном случае он их больше не будет считать друзьями. Джимс весь трепетал при мысли о приближающемся дне пира. Это был уже не тот мальчик, который когда-то брел в замок Тонтэр с отцом, с матерью и с Потехой, ковылявшей рядом с ним. Ему в январе должно было исполниться восемнадцать лет. Его тело обладало гибкостью, свойственной только диким обитателям лесов. Катерина страшно гордилась красотой его тела, его любовью к природе и его открытым взглядом. И не менее ее гордился Джимсом его дядя Эпсиба.