». Но пьеса отнюдь не смешна. Задник представляет собой море, нашпигованное минами и перископами, а в воздухе над горизонтом — гигантский самолет. Налево, на переднем плане, — группа празднично одетых людей на пристани пирует за столом, который ломится от бутылок, бокалов и флажков. Появляется судно, нагруженное мешками денег и золотыми слитками; когда оно проходит мимо пристани, фигурки пирующих приходят в движение и приветственно машут руками. Корабль проплывает мимо. Это повторяется и постепенно надоедает. Но внезапно происходит нечто новое. Наборщик нажимает на кнопку, слышится шум, корабль бесследно исчезает в море. А пирующие на пристани уступают место группе женщин и детей в черном, которые беспокойно движутся, ломая руки. Чуть погодя снова возникает первая сцена пиршества и приветствия корабля… — Хорошо сделано, — заметил Мюклебуст, — но действие слишком уж просто, не так ли? Оно напоминает грубый натурализм социалистских юмористических журналов довоенных лет. Вы социалист, Хермансен? Да, конечно, социалист, еще бы. И Тюге, наверное, тоже, но он ничего не говорит, он только поет. Но я, черт возьми, не социалист, я — патриот! Он подтолкнул Енса Фердинанда локтем и доверительно шепнул: — Мне пришлось сбежать, понимаешь. Они меня искали, хотели расстрелять или отправить в Германию… но я переоделся пастором… Ну, это длинная история… я расскажу ее тебе в другой раз. Тюгесен вынул из кармана пальто бутылку виски и водрузил ее на стол. Енс Фердинанд достал стаканы, принес воды. — Ваше здоровье! — прохрипел Мюклебуст. Гости выпили залпом, и Тюгесен снова налил. Мюклебуст сидел, откинувшись назад, расставив ноги и вяло свесив руки. Внимательно рассматривал карусель. — Но что ты собираешься с ней делать? — спросил он. — Демонстрировать? — Это было задумано как сценка для рождественской витрины Масы Хансен, — сказал Енс Фердинанд. — Я обычно рисую и делаю такие вещи на заказ, чтобы подработать. Но вместо задуманного я сделал это. Для собственного удовольствия. Мюклебуст кивнул. Схватил стакан и выпил без тоста. Тюгесен тоже. Для Енса Фердинанда темп был слишком быстрым. У него уже голова затуманилась. Тюгесен отечески положил свою руку на его и мягко сказал: — Только не маршируй с нами в ногу, дружок, мы — ударные войска. — Когда война кончится… — сказал Мюклебуст. Он вздохнул, не докончив фразы. Но немного погодя повторил ее: — Когда война кончится, слушай, карикатурист, как там тебя зовут? Приезжай ко мне в Норвегию. Я, черт возьми, сделаю из тебя художника! Он снова воззрился на карусель. Его опухшие глаза налились кровью. Он глубоко вздохнул и пробормотал: — Черный котел, вот именно. Это символ здешней гавани, да? Или Северного моря? Или всего мира и нашего времени, да? Господь да охранит наши пути-дороги. Теперь в немецких газовых камерах убивают сотни тысяч польских и еврейских заключенных. Не называй это варварством — не то слово. Не называй адом, и это слово не годится. Под адом подразумевается все же некая моральная догма. Нет, черт возьми, не существует слова, которым можно было бы назвать совершаемые ныне грехи. Они новехонькие. Раньше на земле их не знали. Научное людоедство. Стихийное бедствие, возведенное в систему мелкими людьми — сапожниками, портными, бакалейщиками. Сами по себе они хорошие люди, у них слезы бы навернулись на глаза при виде их паршивой собаки, защемившей хвост дверью… Качая головой и ища своими тяжелыми глазами взгляда Енса Фердинанда, он добавил: — Ну да, мелкие хорошие людишки. Не невежды. Не варвары. Не скоты. Но суеверные и трусливые. Они кусаются со страху… Где-то, в некоем вагнеровском старинном зале, сидит сумасшедший подмастерье маляра и кусается со страху и держит в нервной и отнюдь не рыцарской руке молнию Юпитера — безукоризненную современную технику. А другой рукой он благословляет детей, которых матери приводят к нему в бесконечном множестве. Отправь его в преисподнюю! Наступи на гадину! Раздави ее!.. Качаясь, Мюклебуст встал и так стукнул по столу, что карусель подпрыгнула и остановилась. — Убей эту собаку, она бешеная! Hitlerism must be crushed[12]. Мюклебуст кричал так, что охрип. Он снова тяжело опустился на стул и наклонился вперед: — Будущее скует новые слова, страшные слова для неслыханных преступлений, совершаемых ныне против человечества. Ваше здоровье! Спой, Тюге, будь добр! Тюгесен закурил сигарету, взял гитару, покачал головой и запел фальцетом: Там, там-та-там. Час последний бьет. Белый как мел, черный как уголь, король в своем замке встает. Шагай, шагай, солдат, смерть давно тебя ждет. А тот, кто придет последним, в черный котел попадет! Тюгесен взял несколько резких заключительных аккордов и громко щелкнул языком. Мюклебуст снова поднялся, замахав руками на музыканта: — Не это, Тюге, я не потерплю упадочничества. Мы победим! Мы уничтожим чудовищ! Норвегия и Дания станут свободными. Спой национальный гимн, Тюге, черт тебя побери! Или один из твоих псалмов. Спой псалом, Тюге, чтоб поднялось настроение. Тюгесен вздохнул, осушил бокал, откашлялся, снова вдохнул, взял глубокий, задушевный, аккорд и запел: Кончилась черная ночь, светлый день наступил. Днем повалил снег, началась настоящая метель, ветер усилился, а вечером по темным улицам загремел шторм, залепляя двери и окна хлопьями мокрого соленого снега. В девять часов вечера в дверь хутора Кванхус сильно постучали. Магдалена — она была одна в доме — с трудом открыла дверь. Перед ней стояла маленькая, плотно закутанная фигурка, не поймешь, мужчина или женщина. Голос был страдальческий, придушенный, как у терпящего беду. Магдалена втащила странного гостя в дом и, к изумлению своему, узнала в нем Понтуса-часовщика. Понтус снял с шеи толстый шерстяной шарф и с трудом развязал под подбородком капюшон. Лицо его пылало, крупные хлопья мокрого снега запутались в бороде и бровях. Он втянул в себя воздух, и прошло несколько минут, пока он смог членораздельно заговорить. Дурное предчувствие овладело Магдаленой, сердце колотилось, она села на стул и закрыла лицо руками. Но вдруг Понтус громко расхохотался и стал ее трясти. — Одиннадцать тысяч фунтов! — произнес он. — Вот как! Нечего вешать голову! Фредерик телеграфирует, что «Адмирал» продал товаров на одиннадцать тысяч. Понимаешь ли ты, что это значит? Это высшая цена. Сверхвысшая цена! Лучше быть не может! И он пишет «привет Магдалене». Поздравляю, Магдалена, сердечно поздравляю! Он судорожно пожал ей руку и обнажил черные зубы в улыбке, похожей на слезливую гримасу: — Я должен был сообщить тебе, я не мог оставаться один на один с этой замечательной вестью. У Фредерика нет родных, я тоже одинокий человек… Мне нужно с кем-нибудь разделить свою радость. Да и вам здесь на хуторе тоже не мешает услышать хорошую новость, вы так много пережили за последнее время. Но ты увидишь, Магдалена, дело идет к лучшему! — Значит, мы можем ждать возвращения судна… когда? — спросила Магдалена. — Нет, подожди, мой милый друг, — сказал Понтус, вытирая свой мокрый нос. — «Адмирал» пока не вернется. Я нанял его минимум на два рейса. Он запасется провиантом в Абердине и пойдет напрямик в Исландию. Не заходя сюда. Поняла? Нам нужно использовать время! Time is money[13]. Он плутовски подмигнул ей одним глазом: — Но мне пора, Магдалена, снег тает у меня на одежде, я совсем промок! Часовщик снова быстро закутался и с легким хрюканьем исчез во мраке. 6 Густой снег над черной водой. Белый как мел, черный как уголь. Маленький моторный бот «Морской гусь» тихонько выбирается из длинного фьорда, шума выхлопов не слышно. «Ох-ох», — тихо говорит мотор. Капитан Фьере Кристиан, улыбаясь и понизив голос, сообщает, что бот снабжен звукопоглотителем. Это для того, чтобы не привлекать к себе внимания подводных лодок. Кроме того, плохая видимость тоже некоторая защита. А вообще и волос с головы не упадет без… Енс Фердинанд в глубине души очень удивлен этими словами. Ведь капитан — член крендельной секты и всем сердцем жаждет скорейшей гибели мира. Но человек есть человек. У руля белобрысый сын капитана Наполеон, удивительно волосатый парень. Очень длинные светлые ресницы придают глазам сходство с полураспустившимися маргаритками. Он то, что называется альбинос, лицо под черной зюйдвесткой кажется посыпанным мукой. Белый как мел, черный как уголь. Енса Фердинанда мучит нестерпимая жажда. Но это дело поправимое. Фьере Кристиан щедро черпает из свеженаполненной бочки. Ледяная вода божественно освежает рот и горло. Но как только жажда утолена, возникает не менее мучительное отвращение к воде. Кажется, что желудок наполнен полудохлой рыбой, она медленно шевелится и слабо движет жабрами. Енс Фердинанд на минуту уходит за полуют и делает глоток из фляжки. В нее входит только одна бутылка, увы. Нужно беречь золотые капли жизни. Глоток, однако, оказал свое действие, он придает всему хорошую ясную перспективу. Вот сидит человек на паршивеньком ботике, который, покашливая, движется по бесконечной равнине Атлантического океана. Совсем как жучок в пустыне Сахаре. И он единственный пассажир, и, пока путь продолжается, он — вне времени. Он — скарабей, маленькое, но священное животное. Никем не замечаемый, но томимый божественной жаждой, святой жаждой принять участие во всем совершающемся в мире, идти в составе транспорта солнечной системы, в составе головокружительной, но, наверное, нелепой экспедиции к созвездию Геркулеса. Сильно пострадавший транспорт, кстати говоря в большинстве состоящий из мертвецов… от совсем обуглившегося Меркурия до полностью обледеневшего Плутона. Не известно, осталось ли что-либо живое за густым дымным занавесом на пароходе Венера. На Марсе все умерли от холода и цинги, да и на крупных шхунах Юпитере, Сатурне и Уране нет экипажа. Они движутся, никем не управляемые, со своим грузом кислоты и ядовитых газов. А на Земле бушует кровавый мятеж… Ну хватит. Прелестное собраньице. Ветер крепчает, становится холодно. Енс Фердинанд стоит теперь у трапа, ведущего к кубрику. Здесь хорошо, с подветренной стороны, под прикрытием полуюта. Но одновременно он с ужасом замечает, как мрачное настроение мстительно подбирается к нему, присасываясь, словно щупальца спрута. Страстное самобичевание: «Почему ты не любил Юхана, своего единственного брата? Почему известие о его смерти не потрясло тебя? А когда болезнь вцепилась в него когтями скорпиона, почему ты не испытывал сострадания? Ты не желал ему этого, конечно же, нет. Ты же не чудовище. Но испытывать горе и боль?.. Откровенно говоря — никогда. А не было ли все же и некоторого… злорадства? Боже милостивый, что ты хочешь сказать? Нет, это не инсинуация, это исследование твоего сердца, глубокоуважаемый… не было ли в нем чего-либо похожего? Не завидовал ли ты ему, его здоровью, его превосходству… и прежде всего тому, что Лива была его возлюбленной? Та легкость, с которой он овладел ею под носом у тебя… не привела ли тебя в бешенство, не ввергла ли в смертельную тоску?» — Правильно! — раздается резкий голос с крайней скамьи слушателей.