Часть 6 из 20 В начало
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Да, Вареник, был порядочного поведения, да и на фронте проявил себя.
Он вдруг снял очки и, сильно надавливая, размял черную набрякшую кожу под глазами.
– Черт знает что такое! Люди гибнут сотнями, тысячами, а тут одна смерть – и столько дел с ней. Что этот ваш телеграфист? У меня ведь под Гниловской подожгли состав, вагоны. И сколько сгорело людей, сколько обожженных! А мы не остаемся в долгу. Горим – и сгорит все. Простите, я отвлекся. Ясно одно: эта вот история, когда и так много с городом проблем, некстати совершенно.
Резко оборвав себя, он перешел к теме моих новых полномочий. Вызвал секретаря и продиктовал ему письмо, после чего выдал мне разрешение на передвижение в комендантский час, который был введен по всему городу.
Глава восьмая
Ростов. Вскрытие
Впереди, набравшие воды от долгих дождей, разбухшие от нее, видны приземистые корпуса медицинского факультета. Из темно-красного и белого кирпича, они были растянуты по улице, как сухожилия. По их длинным коридорам нужно было долго плутать, чтобы найти анатомический зал, где я когда-то мечтал стать медиком. До сих пор в деталях помнится мне стол посредине, ряды деревянных кресел амфитеатром. На потолке хорошие, сильные лампы. И стены, на которых с пугающей точностью вырезаны «детали и шестеренки» человеческого организма. Я обычно выбирал место под селезенкой, уж не знаю, почему. Были места и покозырнее, как, например, под выпуклым деревянным сердцем с трубками сосудов. Оно находилось в простенке окон, и освещение там всегда было самым лучшим. Медикам для занятий необходим хороший свет.
Не помешало бы немного его и мне сейчас, точнее, делу, которое я про себя уже называл «моим». Но там света, точнее, никакой ясности не было, как в коридорах, по которым я шел. Окна забиты, лампы почти все не горят, высокие двери кабинетов закрыты, и по пути мне не встретился ни один человек. Я знал, что многие здешние медики сутками работают в госпитале, который располагался тут же, в одном из корпусов. Нужная мне дверь была из матового лунного стекла, за ней двигались тени и звонил телефон.
Я обрадовался, что телефонная станция не прекратила работу, но тут же услышал, что звонок был обо мне, о моем приходе. И что за дверью довольно громко обсуждают именно меня. Я успел расслышать: «Лисица! Да что вы! Влез в это дело, и мало того выгнали, так и стипендии лишили… платили как способному…», а потом еще: «скандал, глупо» и «да, но ведь и не медик даже, отчислен… не помню…». Я понимал, как унизительно и бестактно, неприлично слушать все это, и не мог уйти.
Наконец я сделал шаг от двери и подумал, что ни за что не войду туда. Не стану объясняться, пусть даже и был этот звонок. Так я думал минуту. Но у меня было дело и шанс, хороший шанс на настоящую работу. А за это я готов был слушать любую глупую болтовню, осознавая, что за моей спиной не только они сплетничают. Но это мне должно быть все равно – и значит, будет. Решительно и быстро, чтобы больше не сомневаться, я постучал.
Пока отдавал бумаги и объяснялся, меня осматривали, затем снова читали мои бумаги. Когда все разрешения были даны, уже по пути к моргу я вспоминал всю мою «ту самую историю», снова пытаясь понять: что именно я мог сделать тогда по-другому? Что изменить? Осуждающие меня, в общем, были правы. Произошел скандал, и глупо, наверное, было затевать его. Но что я мог поделать? Хоть и добился я лишь своего отчисления и нескольких статей в газетах.
Все дело в том, что я еще на первом году обучения понял, что посвящу себя судебной медицине. Все свободные деньги я тратил на подписку медицинских журналов. А когда их не хватало, то пользовался хитростью, известной всем студентам. В местных кофейнях, которые держали греки и итальянцы, купив хоть чашку кофе не дороже двадцати копеек, можно было бесплатно читать многие толстые журналы и любые газеты. Одну чашку мы иногда с товарищем заказывали на двоих, из экономии.
Так, мне посчастливилось наткнуться на работу ученого Лебедева «Искусство раскрытия преступлений», она вышла бесплатным приложением к «Вестнику полиции». В ней впервые рассматривались вопросы пальцепечатания (дактилоскопии) и судебно-полицейской фотографии. С нее я начал свой небольшой архив нужных материалов, мечтая поставить их на полке кабинета судебного врача. И однажды приобрел по почте невероятно дорогое издание – «Элементы судебной медицины и хирургии» австрийского медика Пленка. Помню, как я ждал эту книгу, с каким чувством открыл ее. Мне казалось – так я думаю и сейчас, – что и основатель французской школы судебной медицины Лакассань, и его соотечественник Бертильон говорили со мной на одном языке: я думал как они, а они – как я. Конечно, я и в мыслях не ставил себя с ними вровень, но хотел бы встать с ними рядом как ученик.
И вот план стать одним из врачей кабинета научно-судебной экспертизы здесь, на юге, пришел мне как-то в голову и уже не оставлял меня ни на день. Само собой, ничего подобного здесь не было. И странно, что именно эта честолюбивая мечта привела меня к катастрофе. Хотя уже сейчас, глядя на все, я понимаю, что «катастрофа» – громкое слово. Да и в любом случае, по-настоящему ведь в ней погиб не я. Моей виной было то, что я не сумел вытащить из нее другого, настойчивости и моих тогдашних знаний не хватило. Как мало было опыта, но как я был самоуверен! Об этом я никак не мог забыть, да и к тому же мне частенько все это напоминали.
Это были несвойственные мне философские мысли. И, пожалуй, они были особенно неуместны здесь, у входа в подвал при кафедре судебной медицины. Как оказалось, я уже некоторое время стоял прямо у его обитой металлом двери. Усмехнувшись и одернув себя за это, я стал спускаться вниз. Но настроиться на дело не удавалось. Я волновался все сильнее. Зачем-то стал вспоминать, что для проведения исследований мне может понадобиться предписание пристава, которого, конечно, нет. А что мне делать с протоколом исследования? Какой порядковый номер ему дать для отчета в журнале? Да и есть ли этот журнал вообще, когда во всем городе нет ни бумаги, ни чернил, ни электричества?
Чтобы не раскиснуть, я напомнил себе, что автор блестящего «Судебного вскрытия» Каспер работал в Берлине в страшном подвале столетней покойницкой. В условиях уж, наверное, похуже моих. Мысленно листая его руководство, я принялся доставать из чемоданчика все необходимое. Монотонные, размеренные действия придавали уверенности, а чемоданчик был как старый друг. «Ничего, мы с тобой на пару справимся», – как бы говорил он, выдавая инструменты – несколько изогнутых ножниц, иглодержатель, линзы, кусачки Люэра, небольшие, но удивительно точные весы, которые я сделал сам.
Несчастный мертвец, телеграфист, лежал передо мной, укрытый до плеч кожаным покрывалом. Улыбка пропала. Лицо его было спокойным. Я читал, что Бертильон испытывал отвращение при виде мертвых тел. Я же чувствовал грусть, злость на несправедливость насильственной смерти. «И последний враг истребится – смерть», – вспомнил я из Ветхого, кажется, Завета. Мне хотелось понять, что есть смерть. Прекращение функций? Но ведь есть глубокий летаргический сон, беспамятство. Что-то другое уходило из мертвого тела. Будь я истинным верующим, а не сомневающимся медиком, я бы назвал это душой или некой искрой жизни. Мне хотелось поймать того, кто ее погасил.
Я тщательно осмотрел место раны на затылке. Хотя сложно было определить, был ли это удар тяжелым предметом или травма в результате падения, я склонялся именно к падению. Об этом говорили повреждения – трещины в области основной кости: при падении нагрузка на череп значительно больше, чем при ударе. Работая в тусклом свете, я старался быть особенно осторожен еще и потому, что недавно прочел статью австрийского хирурга об опыте применения им при операциях кожаных перчаток с крагами. Австриец писал о том, что такие перчатки предохраняют руки врача от антисептиков, которые разъедают кожу. Я уверен, что они совсем не лишняя защита от инфекций, которых в мертвом теле может быть множество. Никаких перчаток, конечно, у меня не было, и я немного завистливо подумал о том, что хорошо было этому австрийцу рассуждать о них в своей наверняка светлой и отапливаемой операционной. В моем же подвале становилось все холоднее и темнее, дневной свет давно ушел, а лампы справлялись плохо. Но и подгонять себя я не стал.
Что же касалось изуродованной кисти, то пальцы, конечно, отрезали после смерти. Странное оружие – нож с очень узким лезвием, как скальпель. Прибавив света, я вдруг заметил под ногтями указательного и большого пальцев какие-то частицы, похожие на плотную пыль. Ногти были щегольской длины, отполированы, и частицы под ними просматривались очень хорошо. Крайне осторожно, самым тонким из своих пинцетов я извлек их, и они меня озадачили. Это была вовсе не пыль. Серовато-желтые частицы не были похожи на крошки табака или хлеба. Мне пришлось поменять несколько линз, пока я наконец не догадался, что это – мельчайшие обрывки бумаги. На ум пришли ленты телеграфных сообщений. Я был почти уверен, что именно такую ленту мертвец сжимал в кулаке, – конечно, отсюда эти обрывки под ногтями. Можно будет взглянуть на снимки полицейского фотографа, но рядом с телом ничего подобного не было, я хорошо это помнил.
Оставалась самая важная часть работы. Но здесь мне пришлось прерваться и выйти на улицу хотя бы ненадолго. В тесном помещении воздух нагрелся, запахи становились невыносимыми. На улице серые ветки акаций, которые весной закрывали дома и улицы бело-зеленым дымом, а теперь голые с толстыми иглами, выглядевшие почти экзотически, бросали четкие тени на кирпичные стены. Они сплетались, узкие и широкие, как вены. Вены – путь яда. Тут я понял, как именно был убит Вареник. Расширенные зрачки, спазм лицевых мышц – скорее всего, это именно отравление.
В «De Materia Medica» Диоскорида, подробном атласе лекарственных растений, говорилось, например, об аконите (борце), который цветет по берегам рек и отравляет одним прикосновением; о белладонне – ее плоды, похожие на блестящие черные сорочьи глаза, не так ядовиты, как широкие листья. Этот яд расширяет зрачки, может вызвать и галлюцинации, и бред. Правда, он не оставляет следов на теле. Я возмущался, услышав, как актер декламирует пьесу «Гамлет», где после проникновения яда белены, или белладонны, тело короля покрывается язвами. Ничего подобного! Преувеличение и выдумка. Было бы проще, если бы все яды так выдавали себя, вызывая разрушение тканей. Но увы.
Есть растение Oenanthe crocata[3] (или омежник), которое ослабляет мышцы губ даже в агонии и может вызвать у жертвы так называемую «сардоническую усмешку». Но омежник никогда не рос у нас. Где же его взять? В аптеках такого не найдется. Ботанического сада в городе открыть не получилось. Был один энтузиаст, исследователь полупустынь, член географического общества, который хотел это сделать. Даже землю под сад выделили на окраине. Журналисты сделали интервью. Но ничего не вышло, а энтузиаст уехал в Батуми, где сад все-таки заложил, а оттуда – и вовсе в Китай. Экзотическим растениям, в общем, взяться неоткуда. Все это фантастические бредни. Да и зачем убийца стал бы усложнять себе жизнь, добывая редкое растение в разрываемом армиями городе? Подойдет любое простое средство, яд и так дьявольски сложно обнаружить.
Сколько отравителей остались безнаказанными из-за того, что наука пока не умеет с точностью констатировать отравление! Тот же мышьяк, яд без сильного запаха или вкуса, который легко подмешать в еду, а симптомы отравления можно спутать с симптомами болезни желудка. И все-таки я знал об успешных опытах французских и английских криминалистов. Читал все, что мог найти о суде по делу Лафарж и применении теста на определение мышьяка. Внимательно следил за делом Бутурлина в России, когда суд все же сумел доказать, что заражение крови на самом деле было отравлением. Тут я пожалел, что не курю табак. Никотин помог бы сосредоточиться. Шагая по тесной каморке, я думал, думал…
Какой яд мог привести к такому спазму мышц лица? Ртуть? Мышьяк? Не те симптомы. Нет, это все же было растение, но другое. Опиумный мак (лат. Papaver somniferum), а точнее – морфин. Морфий. Контракция зрачков тоже указывает на отравление именно им. Торопясь проверить свою догадку, я тщательно, с лупой, осмотрел руки мертвеца у локтя и выше. Нашел несколько почти неразличимых желтоватых гематом и мелкие черные точки от проколов медицинской иглы. И в штабе, и среди моих знакомых, особенно врачей, морфинистов было достаточно.
Повторяя про себя заповедь Лакассаня о том, что нужно уметь сомневаться, я решил воспользоваться серной кислотой и реакцией Пеллагри, чтобы подтвердить отравление морфием. Она подходила для моих истинно спартанских условий. Морфий должен был обнаружить себя красным цветом при растворении пробы в соляной кислоте. Так и вышло.
Отравление опиатами можно было также подтвердить, исследовав внутренние органы. Проверив все еще раз, я убедился, что не ошибся. Однако оказалось, что доза морфия была просто огромна. Вареник не выглядел как человек, серьезно зависящий от лекарства. Таких я повидал – они были худы, истощены, у многих заядлых врачи наблюдали болезни кожи, нарывы, сыпь. Ничего подобного я не обнаружил при осмотре трупа телеграфиста.
В углу лежал пакет, обвязанный бечевкой, под которую была подсунута опись, – одежда и вещи Вареника. Они имели тот сиротливый вид, который получают вещи, оставшиеся без хозяина и больше никому не нужные. С грустью беря в руки его шинель из толстого сукна, я вспомнил, как он опасался нашей неверной ростовской погоды и резких, невеселых, постоянно дующих ветров из степи. Однако мысли мои тут же повернули на другое, стоило мне в небольшом удобном внутреннем кармане найти не только пузырек из темно-желтого стекла с притертой крышкой и этикеткой аптеки, но и обычный десятикубовый шприц с кожаным уплотнением на поршне. Я проверил порошок из пузырька – это был морфий, причем такого чистого вещества я не встречал даже во время университетских занятий в лаборатории. Объяснилась и рана на затылке – скорее всего, телеграфист потерял сознание от передозировки и упал.
Мне не терпелось побежать к Курнатовскому и рассказать о результатах. Торопясь оформить по всем правилам акт химического исследования органов и наводя порядок, я прикидывал, который уже мог быть час, и тут услышал довольно странный звук. В тишине подвала кто-то, напевая, приближался ко мне.
* * *
Напевали «Не искушай меня без нужды…» из популярного романса. Поющий немного прочистил горло и перешел на бас. Тут я узнал голос Курнатовского.
– Ммм… обольщенья прежних дней… – но как только он спустился на последнюю ступеньку, пение оборвалось. – Егор, здесь тяжело дышать. Вы как первые христиане буквально в пещере. Изреки пророчество, скажи: «Кости сухие! Слушайте!»
– Оставим на время кости сухие. Пойдемте на воздух! Тем более что у меня есть для вас новости.
На улице, пока он с удовольствием глотал воздух, я коротко рассказал ему о результатах и своих выводах, главным из которых было несомненное отравление морфином.
– А пальцы? Что за дикая шутка?
– А пальцы вовсе не шутка, Ян Алексеевич. Убийце надо было телеграмму вытащить. Очень она была ему важна – так, что не побрезговал пальцы отрезать. Но ведь зарезать его не захотел. Предпочел отравить и попытаться обставить дело как случайность.
– Но с чего вы взяли, что именно отравлен? Ведь бывает же, ну, превысил дозу, сейчас обстановка кругом такая, не до спокойствия, это легко. Хотел привести нервы в порядок.
– Дозу ему подсунули просто огромную! Видимо, знали, что он морфинист и, значит, есть толерантность к лекарству. В этом случае сложно рассчитать: даже 2–3 грамма могут и не вызвать токсичной реакции. Он вряд ли злоупотреблял – симптомов серьезной зависимости я не нашел. Да ведь он и в штабе был на хорошем счету?
– Да, ответственный, работал быстро. Ему доверяли. Мог принять до 10 телеграмм в час, а это внимания требует. Вареник был вполне надежен, но на войне получил контузию, здоровья был не богатырского. Я говорил с его сестрой, она рассказала, что он жаловался часто на головную боль. Он «атаку мертвецов» видел, знаете?
– Газовая атака немцев?
– С тех пор и нервы, конечно…
– Плюс еще, Ян Алексеевич, морфий чистейший. Вы же знаете, покупают с рук, и кокаин бывает с пудрой, мелом. И морфий даже в аптеках не лучшего качества. При этом я нашел в его вещах именно аптечную склянку.
Я показал Курнатовскому сигнатуру, привязанную к склянке, с названием и номером аптеки.
– Разве не странно, что тут нет ни номера рецепта, ни точной дозировки? Может, вызовете аптекаря повесткой, расспросим его?
– Вы, честное слово, меня в изумление приводите! – Курнатовский даже всплеснул руками наподобие торговки на базаре. – Какие повестки по нашему времени, сами скажите? Вот я еще на службу хожу – другого не знаю, а то и думаю, как бы мне жену с детками отправить хоть бы и в Киев. А многие уже и сами додумались, бывает, и не знаю, всех ли на местах на службе увижу. Хотя держатся, конечно. Но вы и впрямь со своей химией ничего не замечаете!
– Так ведь он с нас начнется, порядок! Вот мы с вами будем продолжать делать, что нужно, и так из действий каждого сложится порядок.
– Вы свою британскую психологию на русскую землю не сейте, не взойдет, – Курнатовский не упускал случая уколоть меня моим, как он называл, поклоном перед всем британским.
Действительно, я, хотя и признавал безусловное главенство французов в криминалистике, все же считал профессионалов из Скотланд-Ярда прогрессивнее во всем, что касалось рутинной работы. А после триумфального раскрытия крайне запутанного дела врача-убийцы Криппена авторитет Британии в моих глазах возрос еще больше.
– Сами поедем к нему… – он запнулся, споткнувшись. – Ни одного фонаря ведь по вечерам не горит на улицах! А вы говорите – повестка!
Сопел и возмущался он весь показавшийся мне долгим путь до ворот больницы, пока не прошли прачечную в паровом облаке и приют для душевнобольных. Река внизу была не видна, но воздух пах ее сырой водой. В тумане черные причальные тумбы и фонари выделялись неестественно четко. Из арки здания мореходных классов графа Коцебу вышли учащиеся в форменных черных пальто, негромким эхом повис стук их шагов.
Спускаясь мимо городской синагоги по горбатой улочке, сжимаемой кирпичными особняками, мы уже говорили о том, как Вареник или его убийца, если я был прав, могли раздобыть наркотик такого качества. В городе было много контрабандного морфия. Власти сейчас вели медико-полицейский надзор недостаточно строго, и контрабандисты везли свой товар через Ригу и Украину. Нисколько не помогал в сдерживании этого и запрет на производство спиртного, введенный в первые послевоенные годы.
– Мог он взять его у китайцев?
– О чем вы? У них, кроме простого опия, ничего нет. И то…
Китайцев в городе было немного. Селились они тесно, жили мирно, не улицей даже, а просто рядом домов за портовыми складами. На воде ночами мигал огонь баржи, где китайцы стирали белье тех, у кого не хватало денег на прачек. Но чаще всего они ходили по рынку с тюками с торчащей железной линейкой – в тюках была материя на продажу.
– А как же, Ян Алексеевич, вы говорили мне, что находили контрабандные лекарства при обыске в игорном доме на Восточной?
– Помню. Бойкие молодые люди, которые торговали краденым. Там был кокаин в таблетках и все. Аптекаря действительно надо расспросить, где он достал порошок. Дайте-ка посмотреть адрес.
Рыжие буквы на склянке указали нам аптеку Пинагеля в армянском городе. Было решено ехать туда ранним утром, к самому открытию.
Глава девятая
Нахичевань. Аптека
Между армянским городом Нахичеванью и Ростовом ходил трамвай. Рельсы проложены прямо в поле, на котором поднимал свой балаган цирк братьев Труцци, чьи цветные лохмотья афиш обещали представление с участием 100 лошадей и 50 молодых дам. Рельсы бежали мимо угольных, кирпичных, почерневших от пыли складов и сливались, как ручей с рекой, – с мостовой. Сейчас они были разобраны. Трамвай между городами не ходил со дня первых столкновений юнкеров с большевиками.
– Сказано: всякий город, разделившийся сам в себе, не устоит. Как теперь добираться-то? Вот собачьи дети, – вздохнул Курнатовский.
book-ads2