Думая, как лучше подойти с этим разговором к Вольскому, я внезапно встретил его самого и даже в сумерках сразу заметил, что выглядит он куда хуже, чем утром. В руках он сжимал портфель (всегда держал его при себе), но странно, что был один. Впрочем, в отдалении маячили две фигуры – скорее всего, охрана. – Егор, а я шел к вам. Что-то мне немного нехорошо. Вы говорили – порошки, может быть. – Лев Кириллович, давайте лучше к полковому врачу. Он опытней. Ведь у меня что найдется? Разве что немецкий пирамидон. – Да это ерунда, мне просто нужно выспаться. С вами я еще хотел коротко переговорить. Округлый свет красного фонаря, которым на стоянках ночью обозначали перевязочные пункты, был хорошо виден. Надо взять анализы крови и, возможно, другие. Полноценной бактериологической лаборатории нет, но, уверен, все нужное найдется. К тому же войсковой врач сумеет убедить ЛК. – Тогда пойдемте к доктору вместе. Лекарств у меня все равно никаких, только марля, йод. Вам нужно другое. И по дороге, если удобно, поговорите. – Ну все равно, – идти было недалеко, но этот короткий путь давался ЛК тяжело. Он задыхался, кашлял. – Кое-что важное, о чем вам нужно было узнать во время нашего отступления. Я был не прав, не дав вам полной картины. Два запылившихся форда с санитарным кузовом стояли перед крыльцом невысокой хаты. Крайнее окно светилось. – Лев Кириллович, это ведь важно. Врач все сделает быстро, а сразу после поговорим. Я вас прошу. Он прислонился к перилам крыльца и запахнулся поплотнее. В квадрате света от окна я увидел, что он не в своей «шведской» куртке – короткой из коричневой кожи, которую носил в любую погоду, – а в длинной шинели. Его сильно знобило, лоб и щеки были как бумажная маска. Быстро, почти бегом, я поднялся по ступеням. В самой большой комнате толково и чисто оборудовали лазарет. Но новости оказались неутешительными: перед отступлением был приказ оставить весь тяжелый багаж, поэтому в санитарных машинах было только самое необходимое. Кое-какое лабораторное оборудование им все же разрешили взять. – Поверьте, коллега: ветеринарный лазарет укомплектован лучше, чем мы! Дело касается конного состава. А нам, если экстренно понадобится произвести операцию, к примеру, придется использовать военный прожектор: не хватает ламп, – войсковой врач, торопясь, намыливал руки. – Но мы все сделаем, не волнуйтесь, – говорила медицинская сестра. – У нас были даже генераторы и рентгеновские трубки. Но сейчас из пяти санитарных остались только два автомобиля. ЛК сидел сгорбившись, желтоватые сильные и длинные пальцы он сцепил крепко, чтобы руки не дрожали. Смотрел в сторону, передергивал плечами и был очень бледен. Я вдруг с жалостью увидел, какой он старый – в сущности, настоящий старик. Обычно за его феноменальной энергичностью возраст не был заметен. Сестра, видимо, поняв, как ему плохо, заспешила. Все манипуляции она делала быстро, умело. Когда все было сделано, я, сказав сестре, что вернусь помочь с результатами, побежал догонять ЛК. Он ждал меня около обозных костров. – Не кажется вам, что уж слишком громко поют? – он с досадой махнул на солдат. – Голова стучит. Сложно стало сосредоточиться. Итак, вот что я вам хотел сказать. Это касается нашего дела. Нашего господина Икс. Того самого, что, обманывая и нас, и своих немецких партнеров, прицелился на… Вы знаете, на что. Начал он очень решительно – на секунду я узнал его прежнего. Но нет, мысли быстро сбились, как ком отсыревшей ваты. – Ловит волк, но ловят и волка, – непонятно продолжал он. – Знаете, что такое Schnitzeljagd[5]? – Зайцы и собака? Какая-то игра? Термин? Мне он незнаком. – Вы не охотник просто. А означает он охоту по бумажному следу. Такой охотничий прием, когда след делают из бумажных лоскутьев. Вот у нас с вами такая же охота – на бумажную приманку. Понимаете? Это важно – то, что я вам сейчас говорю. У него был совершенно больной вид, слова ему явно диктовала лихорадка. – Лев Кириллович, я все же медик. И я решительно настаиваю, что не нужно стоять тут: такой ветер! Пойдемте, лучше вам прилечь, принять лекарство. Но стоять он уже не мог. Я подхватил его, портфель, бумаги, позвал на помощь. Подбежал казак, один из конвойных. Вместе мы осторожно уложили ЛК на землю. – Зараз ему под голову вот шинельку подсуну, ваше благородие доктор. Да он как истопка весь! – Истопка? – Да горит, горит весь! Здесь подоспели еще люди, и вместе мы перенесли его в дом. Сбегав так, что в висках стучало сердце, я привел полкового врача. В горячке ЛК заговаривался. Не было сил смотреть, как этот сильный, всегда такой сдержанный человек теряет волю. Он говорил о Санкт-Петербурге, оставлял какие-то путаные распоряжения. Меня почти вытолкнули из комнаты. Врач и две сестры из санитарной машины остались с ним. Но я сидел у двери, не мог уйти. В ненавидимый мной час рассвета, ведьмин час, в 4 утра, меня окликнула одна из сестер: – Вспомнил о вас. Зовет. Скорее! Сильно запрокинув голову в кашле, Лев Кириллович не сразу заметил меня. Я не уверен, что и узнал. Потом заговорил вдруг про мою давно умершую мать, спросил, как она. Я не нашелся с ответом. Зашел священник. Я вышел. Через полчаса все было кончено. * * * За окном небо светлеет, потом багровеет. Рваные облака. Чтобы выгадать время, прийти в себя от удара обухом по голове, защищаясь от всех других мыслей, я сосредоточился на вопросе «почему это случилось?». Я не сомневался, что тут было нечисто. Мне нечем было это объяснить, кроме интуиции, в которую я абсолютно не верил. Я верил в другое. Сознание кидало мне подозрения и факты, которые я не замечал, но они копились в памяти и сейчас отчаянно стучались, как арестанты, во все двери. Стараясь не думать о том, что со смертью ЛК оборвалась, по сути, последняя ниточка моей связи с родителями, о том, как много он сделал и значил для меня, я достал свои записи. Но не думать не получалось. Некстати вдруг вылезло воспоминание о том, как в столице он организовал для меня посещение судебно-медицинского кабинета. Я мечтал его увидеть. Вот он я, стриженый, аккуратный, напуганный гимназист. Я загораюсь и гасну, как лампа в коридоре, где сижу. У лампы повреждена проводка, она искрит и дает то круг света, то круг тьмы. Я волнуюсь. Меня накрывает волна эйфории от того, что я сейчас увижу. Кабинет научно-судебной экспертизы стал легендой для меня, как Грааль для крестоносцев. Его название я повторяю про себя несколько раз. Потом я цепляю к нему свое имя: «Врач кабинета научно-судебной медицины Егор Лисица». Эти мысли мне нравятся. Но потом я вдруг пугаюсь, что в посещении мне откажут, и придумываю причины, чтобы убедить их меня пустить. Поэтому не замечаю момент, когда через круг света проходит Лев Кириллович и кладет руку мне на плечо. Все улажено, пропуск есть. Мы поднимаемся по лестнице. Я чувствую под рукой все неровности перил и хочу растянуть эти мгновения и в то же время поторопить их. Лестница кончается, за ней – коридор, линия дверей и ряд окон напротив них, в окнах садится солнце. Одна дверь открыта. Когда мы проходим мимо нее, я заглядываю в комнату. У стола стоит человек – не в халате, а в мундире чиновника. Он диктует: «По порядку приема, увольнения, подчиненности и прочих прав ведущий криминалист приравнивается к заместителю прокурора судебной палаты…» Я разочарован. Я ждал рядов пробирок, приборов для исследования под увеличением, уродов в формалине, даже мертвых тел. Но никак не ожидал текстов для канцелярии и мундиров. Вольский заметил это и смотрел на меня с улыбкой. Я сержусь на себя. На свои иллюзии. Когда передо мной открывается еще одна дверь, я на секунду слепну. Блестят инструменты из стали, как в операционной. Блестит кафель. Блестят даже халаты на двоих у стола в центре комнаты: такие они белые. А вот то, что лежит на столе, – это без блеска. Это нечто без формы и цвета. До меня словно издалека доносится голос ЛК: – Здесь производится резекция трупа. Метод пришел из Англии. Усовершенствовал его русский ученый, хирург Пирогов, для атласа анатомических изображений человеческого тела. При помощи пластин из стекла он снимал картину ранения, потом прямо переносил ее на пластину, как рисунок, срезав часть ткани тела. Тут я сразу замечаю две вещи. Первое: у врачей идет пар изо рта – так здесь холодно. И второе: нечто на столе – это тело. У тела на столе нет головы. Половина головы лежит рядом, на столике из стали, ее глаза смотрят прямо в мои. В надрезе торчат кости. На ум приходит продавец-армянин на базаре в Ростове, выпустивший из рук арбуз: как арбуз треснул и как видна была в этой трещине розовая мякоть. Тут мой визит бесславно, унизительно заканчивается – обморок… От этих воспоминаний я разозлился. К чему тогда было все это – мечты, работа с полицией? Значит, я бесполезен как криминалист, раз не могу разобраться в этой – самой важной для меня – его смерти. Черта с два, я должен! Итак, возможно, причиной послужил некий яд, который дал похожие на болезнь симптомы. Снова яд? Как и тогда, в Ростове. Но какой? Я просидел над записями не один час. Только когда буквы стали расплываться, я понял, что по лицу у меня текут злые слезы. Под утро я внезапно крепко уснул, а когда проснулся, в темной стене светился белесый квадрат. Я не сразу понял, что это окно, в которое входила заря. Во дворе на перилах крыльца и желтой траве лежал иней. Робко крикнул первый петух. И тут же, как дуэтом, где-то очень далеко сильно ударило. Хозяйка на крыльце мелко закрестилась. Врассыпную бросилась домашняя птица – второпях я чуть было не споткнулся об этих гусей. Уже почти перед самой хатой, где разместили лазарет, мне пришлось задержаться: пестрая группа конных офицеров поворачивала к дороге. Значит, скоро уходим. Криминалист Гросс говорил, что нет ничего более печального и вредного, чем медлительный следователь. Медлить было нельзя. Взбежав на крыльцо, я сильно постучал. Доктор уже не спал. Ходил, собирая вещи, продолжая говорить со мной. – Я ничего не понимаю! Обычная слабость, кашель. И вдруг резкий скачок температуры, – он был явно смущен. – Такое стремительное течение болезни – редкость? – Когда он заболел? – В Ростове. Несколько дней назад. – Редкость. Но ведь заболеваемость высокая у нас – и грипп, и тиф, дизентерия… – Но разве в вашей практике бывали такие случаи? – Никогда. Даже дети, которые обычно хуже переносят, так не болеют и не умирают. Но симптомы все… Да ведь и анализ слизистой мокроты мы сделали только по вашей настойчивой просьбе. Несомненно, любой врач, да еще в наших походных условиях, поставил бы диагноз «инфлюэнца». Пока он сокрушался о недостаточном количестве бактериологических лабораторий и неэффективности ранней диагностики инфекционных болезней, я думал о другом. Сделанный анализ показал наличие большого количества туберкулезных палочек. Болезнь развилась невероятно стремительно. – Позвольте мне повторить анализ. Сестра, не споря, выдала мне все необходимое. Флаконы с реактивами и красителями для окраски по методу Циля – Нильсена – верный способ определить туберкулез. В моем распоряжении был микроскоп с масляно-иммерсионной линзой – при сильном увеличении она давала приличное разрешение. Нашлась и бунзеновская горелка. Надо было приступать, но я медлил. Я читал статьи, где Кох описал свои лабораторные методы окраски бактериальной культуры, видел, как делается анализ, но сам проводил его впервые. Ну да что же! И шаги когда-то делать приходится впервые, а потом бежим не задумываясь. Вид моего друга-чемоданчика и удобно лежащие в руках инструменты придали мне уверенности. «Ты, сволочь, ударил, но я тебя поймаю! Я тебя поймаю». Кажется, я даже вслух шептал это, потому что сестра пару раз взглянула с сочувствием. Наконец я увидел их – маленькие убийцы, синие, почти фиолетовые, изгибающиеся палочки Коха. Это туберкулез. Естественная причина, не яд. Но как он мог убить так быстро? Несколько недель – это невозможно! Еще одна мысль пришла ко мне, как будто заглянула в окно мимоходом, но я уже остановил ее, не дал уйти. Быстро, как мог, я сделал новую, широко обсуждаемую пробу одного американца. Результат меня поразил. Совершенно очевидно, что передо мной была смесь фильтратов культур микробактерий. Нечто редкое, но возможное. Об экспериментах по выращиванию микробов на плотных средах писал русский ученый, была такая работа… Как же ее?.. «Методы изучения патогенных организмов», точно. Жаль, я не слишком внимательно ее прочел! Значит, яд, но яд хитрый, яд-шпион. Яд, который использовал болезнь как маскировку. Конечно, я не представил бы результат данной пробы в суде. Но мне этого было достаточно. Я стал думать. Зачем такой сложный способ? Жертва не умирает сразу. Значит, важный фактор – время. Почему? Подобраться к ЛК было сложно: постоянно на виду, почти всегда не один, часто – с охраной. При любом эксцессе под подозрение попал бы ближний круг. Смерть должна быть естественной, как и задумывалось с телеграфистом. Господину Икс – зверю, как называл его ЛК, – не нужно было, чтобы началось тщательное расследование. А в случае внезапной смерти такой крупной фигуры в городе оно несомненно бы началось даже в военной обстановке. Ясно, что дело в этом чертовом портфеле и деньгах. ЛК ясно сказал, что за ним идет охота. Как он рискнул и как просчитался! Как он тогда сказал: убьем двоих одним выстрелом. А мертв он. От злости я скрипнул зубами. Не зря же он лично формировал отряд, сопровождающий портфель! Да еще и намекал, что таким образом возможный убийца, «упалый зверь», будет под его присмотром. Значит, те же лица. Казаков-часовых, думаю, можно уже точно отбросить. Трое. Но не ясно: кто именно? Один или все? Уже после, когда мы подходили к Екатеринодару, я вспомнил кое-что, стертое смертью Вольского. Края бумаг на моем столе немного, на пару сантиметров, но все же были сдвинуты. ЛК, заходя накануне, сложил их ровными стопками – он не терпел беспорядка. И хозяйка слышала шаги в прихожей. Шофер ЛК, который был и денщиком его, и помощником, твердо ответил, что за мной в тот вечер никто не посылал. Глава девятнадцатая Екатеринодар. Штаб – Нет, не могу помочь. Ничем. В бумагах, которые вы предоставили, нет никаких сомнений. Я готов оказать вам нужную поддержку в других вопросах, но в том, о чем вы сейчас просите, никак не могу. Молодой секретарь в ставке армии здесь, в Екатеринодаре, и я уже полчаса спорим. Чтобы показать, как ему обременителен этот разговор, секретарь поднимается и демонстративно остается стоять, опираясь на стол. Рука – на трубке телефона, красные огни звонков выскакивают то и дело: штурма города ждут со дня на день. Но я настойчив, ведь ничего другого мне не остается. – Мне крайне важно узнать, что именно было в телеграмме, которую отправили в Ростов три недели назад. Время и точную дату я вам записал. Это вопрос действительно жизненно важный. Из-за этой телеграммы кто-то пошел на убийство. И, возможно, не одно. Я вижу, что он колеблется, и усиливаю натиск. – Хорошо, не зачитывайте мне переданный текст. Но о чем телеграмма? Вы же видите, – я снова подвигаю к нему мои бумаги, где сверху лежит записка от ЛК, – мне можно доверять. За меня могут поручиться. Нет. Все бесполезно. Секретарь уже снял трубку телефона и говорит, отвернувшись в сторону. Разговор окончен. Уже у двери, когда я ищу в себе силы не хлопнуть ею слишком громко, он меня окликает: – Постойте. Я действительно не могу вам помочь. Понимаете? Информация, которую вы просите… Не могу. Прошу простить: важные звонки. Это отказ окончательный.