Да и не до проповедей было. В деревне воцарились хаос и страх. Каждая ночь становилась испытанием, никто, даже самые храбрые и сильные мужчины, не мог справиться с ужасом, нараставшим при виде закатного солнца. К тому же на дворе была последняя седмица ноября, так что темнело рано. В семье Йована первой не проснулась мать. Не поднялась раньше всех с рассветом, чтобы приготовить завтрак, покормить кур и свиней. Отец долго стоял, глядя на посеревшее, осунувшееся лицо. Первый раз за всю их семейную жизнь жена смотрела куда-то мимо него, не обращая внимания на то, что он рядом и ему может что-то понадобиться. Кажется, это потрясло отца даже сильнее, чем ее смерть. Мать никогда не была добра к Йовану – как не был к нему добр никто в семье, но то, что ее не стало, потрясло мальчика. Мать всегда была – и всегда должна была быть. Он ушел в лес и долго, до икоты и хрипоты, плакал. Утешенья ждать было неоткуда. Все вокруг не столько скорбели об ушедших, сколько боялись за свои жизни. Мать похоронили, но смерть уже протоптала дорожку к их дому. Сразу после похорон она явилась, чтобы забрать старшего брата Йована. Они спали в одной комнате, и мальчик первым увидел поутру, что брат мертв. Стуча зубами от холода (печь была не топлена) и страха, Йован поковылял в родительскую спальню, где теперь спал только отец, и разбудил его. – Тата, – робко позвал он. Отец открыл глаза тотчас же, будто и не спал вовсе. Йовану показалось, что в первое мгновение он не мог поверить тому, что жив, что проснулся и видит белый свет. – Кто? – только и спросил отец, сразу поняв, в чем дело. Сестры не проснулись через неделю, когда отец и Йован начали надеяться, что Костлявая решила оставить их осиротевшую семью в покое. Кладбище разрослось, границы его пришлось раздвинуть, тут и там виднелись свежие холмики. Йован знал, что многие хоронили родных вповалку, укладывая прямо друг на друга. На похороны друг к другу все ходить уже давно перестали, и Йован с отцом стояли у свежих могил вдвоем. – Из всех только ты остался у меня, – сказал отец. – Самый никчемный. Сердце Йована сжалось от боли. Даже в такой черный день, когда им нужно было держаться друг за друга, отец не нашел для него добрых слов. В дальнем конце кладбища Йован увидел другую скорбную процессию. Согбенные фигуры, ссутулившиеся плечи, белые, как молоко, лица, темные вороньи одежды… Кто из соседей пришел сюда, чтобы предать земле близких, Йован не разглядел, да и не старался увидеть. Они шли обратно, отец – впереди, широким шагом, не пытаясь подстроиться под темп хромоногого сына. Йован передвигался с трудом, но не больные ноги сегодня стали тому причиной. Улица была пустынна. Лишь один раз Йован увидел женщину, серой мышкой прошмыгнувшую из огорода в дом. Идти вдоль опустевших, притихших строений было жутко. Прежде всюду кипела жизнь, звучали людские голоса, а теперь даже дворовые псы не лаяли. Счастье любит тишину, но и горе – тоже. Теперь никто ни с кем не общался, и в гости друг к другу не ходили, и к себе никого не звали. Может, всем казалось, что беда и несчастье заразны. А может, надеялись, что если закроешь двери, то смерть минует, не сможет пробраться в запертый дом. Потянулись дни – пустые, одинокие, горькие. Пока они оба, и отец, и Йован, были живы – смерть, видимо, решила, что сняла богатый урожай в их доме, и потому ушла на покос к другим. В день, когда на кладбище отнесли Иеремию, отец начал собирать вещи. Хоронить бывшего проповедника, вождя и учителя пришли всего четверо, включая Йована с отцом. Больше живых в деревне не осталось. – Куда ты идешь, тата? – спросил мальчик. – Прочь из этого проклятого места. Больше меня тут ничего не держит. Тебе, похоже, ничто не грозит, а мне надо скорее убежать отсюда. Ты только будешь тянуть меня назад. Йован знал, что однажды, в самом начале, несколько человек хотели вот так же покинуть Плаву планину, решили уйти с горы, хотя до той поры не знали большого мира. Иеремия, которого вообще-то больше никто не слушал, сказал им, когда узнал об этом: – Нет смысла бежать. Проклятие настигнет где угодно, хоть на край света убеги. Мы все помечены ее кровью. Их кровью. Нам нигде не спрятаться. Тут, на своей горе, мы хотя бы умираем в собственных постелях. Близкие похоронят нас по обычаю, и плоть нашу не будут терзать дикие звери. Голос Иеремии теперь звучал так же, как и у всех остальных, без грохочущего пафоса, завываний и патетических нот. Люди обдумали его слова, и почти все остались. Ушли лишь трое мужчин, двое из них забрали с собой семьи, одному было некого забирать. Никто не знал, добрались ли они до спуска с горы или умерли по дороге. Или, возможно, смерть настигла их уже в городе. Больше желающих обмануть судьбу не находилось. А теперь вот об этом заговорил отец. Йован сдержал подступившие слезы и не стал умолять отца остаться. То, что единственный родной человек готов с легкостью бросить его, беспомощного и беззащитного, на произвол судьбы, уже не удивляло, но все равно ранило. Ведь даже если Йован и не умрет, как все, потому что его не коснулось проклятие старухи – он не стоял в тот день на площади, ему все равно не выжить одному. Кто захочет приютить больного ребенка, когда и своего горя, своих бед – полным полна коробочка? – Иеремия сказал, это не поможет, – только и проговорил он. – А я все же попробую. Лучше, чем ждать смерти покорно, как безмозглый баран. Уже смеркалось, и уйти отец решил поутру. А может, нарочно тянул время, собираясь, потому что уходить было так же страшно, как и оставаться. Но следующее утро для него не наступило. Йован долго сидел на полу в углу спальни, не отрывая взгляда от воскового лица и вытянутого, почему-то удлинившегося тела отца. Голова отца была повернута набок, будто он высматривает что-то справа от себя. Мальчику казалось, он больше никогда не сможет пошевелиться: им овладела тяжелая апатия, руки и ноги были неподъемными, непослушными, и даже заставить себя перестать смотреть на отца, по лицу которого ползала муха, он не мог. Встать и выйти из дому Йована заставила мысль, что если он не попросит кого-то из соседей помочь ему, то придется остаться на ночь наедине с телом отца. Он поднялся на ноги и побрел к Саве, который жил через три дома. Сава да еще Биляна – та самая знахарка, что в прежние времена излечивала хвори и жила на краю деревни, – больше обратиться было не к кому. В живых не осталось никого. Захочет ли Сава ему помогать, думал Йован, подходя к дому соседа. Или прогонит, не пожелает даже разговаривать? Но, как оказалось, опасения его были преждевременны. Сава не вышел, сколько мальчик ни стучал в дверь. Она была не заперта, и Йован вошел в дом. Комнаты встретили его гнетущей, настороженной, стылой тишиной. В домах, где есть живые существа, тишина совсем другая. Мальчик сразу понял, что ему предстоит увидеть в спальне, и хотел было повернуться и убежать, но продолжал идти вперед. Все же нужно было убедиться, узнать наверняка. Сосед лежал на неразобранной кровати, полностью одетый, в выходном костюме. Йован знал, что многие в эти жуткие времена стали ложиться спать в таком виде: готовились встретить смерть. Открытые глаза, желтая кожа – Сава был окончательно и бесповоротно мертв, он уже ничем не мог помочь мальчику, даже если бы и захотел. Йован знал, что такое может случиться, и покойников повидал столько, сколько иной взрослый за всю жизнь не увидит, но все равно ужас влился в его маленькое истерзанное сердце раскаленной лавой. Пятясь и цепляясь за стены, чтобы не упасть, мальчик выбрался из дома, превратившегося этой ночью в склеп. Телу Савы не суждено было перекочевать на кладбище – хоронить его было некому. Оставалась только Биляна, и Йован, не теряя времени на размышления, поспешил к ее дому. Никогда в жизни он не ходил так быстро. Его подстегивал страх, гнало чувство, что если он промедлит, то может опоздать. Дом Биляны, единственный из всех, был обнесен забором. Мальчик не стал ждать и звать хозяйку, толкнул калитку, пересек двор. Стукнул в дверь, сначала робко, потом более настойчиво. Он сам не замечал, как дрожат его руки, а по лицу текут слезы. Неужели он остался один – и Биляна тоже ушла этой ночью вслед за всеми? – Прочь! – раздался вдруг хрипловатый женский голос. – Убирайся! В другое время Йован послушался бы и поспешно ретировался, но сейчас не мог уйти. Там, за дверью, была живая душа, а он уже насмотрелся сегодня на мертвецов. К тому же ему требовалась помощь. Мальчик открыл дверь и вошел в дом знахарки. Прежде, очень давно, когда родители еще надеялись на его исцеление, Йовану доводилось бывать здесь. Раньше тут пахло травами, да и теперь отголоски ароматов витали в воздухе, хотя больше Биляна не могла никого исцелить, все ее пациенты были мертвы. – Кто здесь? – неслось из дальней комнаты, где Йован раньше не был. – Я же велела тебе уходить! Мальчик распахнул дверь и в первый момент не понял, что происходит. Биляна, сухопарая высокая женщина с темными, тут и там тронутыми сединой волосами, резкими чертами лица и узким ртом, зачем-то забралась на стул и смотрела на Йована сверху вниз. Он настолько удивился, что даже испуг на время отступил, и мальчик спросил: – Зачем вы туда залезли? – Не твое дело, – тусклым голосом проговорила Биляна. Ему показалось, что она испугалась того, кто мог прийти в ее дом, и, увидев перед собой всего-навсего больного ребенка, вздохнула с облегчением. Приглядевшись, Йован увидел и еще одну деталь, на которую поначалу не обратил внимания. Шею знахарки змеей обвивала толстая веревка. Конец ее был привязан к потолочной балке. Это удивило его еще сильнее, он никак не мог понять, для чего Биляна все это сделала. Когда он спросил ее об этом, лицо ее исказилось, как-то смялось, скомкалось. – Йован, иди домой, – только и сказала женщина. – Я не могу… Ты не должен был это увидеть. Но у меня нет сил. Чувствую, что сегодня ночью и мне предстоит увидеть то же, что и всем. Внезапно Йован вспомнил, зачем пришел сюда. Странных, сбивчивых слов Биляны он почти не понял. – Мой тата! – выкрикнул он. – Умер сегодня ночью! Пожалуйста, помогите мне похоронить его! Он слишком тяжелый, мне одному не дотащить. Биляна молча смотрела на мальчика, как будто только что разглядела, осознала по-настоящему, кто перед ней. Может, травница не поняла, что он говорит, подумалось Йовану, и он хотел уже повторить свою просьбу еще раз, когда Биляна разлепила тонкие искусанные губы и медленно, как во сне, произнесла: – Отправляйся домой и жди меня там. – Может, я лучше подожду вас тут? – Ты слышал, что я сказала, мальчик? Иди домой! Он не посмел ослушаться, хотя ему не хотелось уходить одному. Женщина стояла, смотрела, как Йован бочком выбирается из комнаты и прикрывает за собой дверь. – Иди скорее! – раздалось из-за двери. – Не стой тут! Ну же! Ты идешь? Звучало это так, как будто Биляна боится того, что он в ее доме. Но почему? – не понимал Йован. Разве он может навредить ей или обидеть? – Да, – пискнул он. – Иду. Мальчик дошел до выхода и уже взялся за дверную ручку, когда за спиной его раздался грохот. Йован вздрогнул от неожиданности, остановился и прислушался. В доме было тихо, и в этом безмолвии было что-то знакомое. Что-то очень нехорошее, гнетущее. Он не подумал, скорее, почувствовал, ощутил кожей – атмосфера стала иной. – Биляна! – позвал он. Слова провалились в пустоту. – Вы упали? Знахарка не ответила. Как заводная игрушка с ключиком в спине (Йован не видел таких, только слышал от Милоша, что они продаются в торговых лавках), мальчик развернулся и пошел назад. Добрался до комнаты, в которой была Биляна, и, не постучав, отворил дверь. Когда она открывалась, он внезапно вспомнил, почему тишина была такой знакомой. Он уже слышал ее – дважды за сегодняшний день. В собственном доме и в доме Савы. Еще не видя того, что было там, в комнате, Йован уже знал: Биляна умерла. Ночь не успела подкрасться к Плаве планине, а проклятье старухи не успело дотянуться до последней обреченной. Лекарка, которая знала о смерти больше других, сама шагнула ей навстречу. Опрокинутый стул валялся на полу. Над ним, слегка покачиваясь, свисало с балки тело Биляны. Голова свесилась на грудь, руки болтались, как у тряпичных, набитых соломой кукол, с которыми играли сестры Йована. «Она тоже бросила меня. Я остался один», – успел подумать он.