– О Господи! Вот дерьмо! Я весь измазался этой дрянью! – вопил он в панике. – У тебя где-нибудь болит? – Господи Исусе, меня сейчас вырвет. О Боже! О Господи! Марино вскочил и, отбрасывая коробки, бросился к выходу. Я услышала, как его рвет. Он застонал, и его снова вырвало. – Сейчас ты почувствуешь себя лучше. Марино рванул свою белую рубашку так, что полетели пуговицы. Давясь и задыхаясь, он стягивал рукава, торопливо разделся до майки, свернул в комок то, что осталось от формы, и швырнул за двери. – А что, если у него СПИД? – Голос Марино звучал как набат в ночи. – Ты не заразишься СПИДом от этого парня. – К черту! – Он опять чуть не подавился рвотой. – Я сама могу закончить работу. – Дай мне только пару минут. – Почему бы тебе не найти душ и не помыться? – Ты никому об этом не скажешь, – предупредил Марино, и я поняла, что он имеет в виду Андерсон. – Интересно, что они будут делать с этим месивом? – Перевозка еще не подъехала? – спросила я. Он поднял рацию к губам. – Черт! – Он сплюнул и опять судорожно сглотнул. Яростно вытер рацию о штанину, закашлялся, старательно собрал слюну и снова сплюнул. – Я – Девятый, – произнес он, держа рацию за полметра от лица. – Слушаю, Девятый. Диспетчером оказалась женщина. Я уловила теплоту в ее голосе и удивилась. Диспетчеры полиции и операторы службы спасения почти всегда оставались невозмутимыми и не выказывали своих эмоций независимо от срочности или сложности дела. – Десять пять для Рене Андерсон, – продолжал Марино. – Не знаю ее позывного. Передайте, что нам хотелось бы увидеть здесь труповозку. – Девятый, вы знаете название службы перевозки? Марино отключился от эфира и обратился ко мне: – Эй, док, как название службы? – "Кэпитал транспорт". Он передал название, добавив: – Диспетчер, если она на десять два, десять десять или десять семь или если нам нужно десять двадцать два, дайте мне знать. В рации раздалась канонада включаемых и выключаемых микрофонов: это патрульные полицейские выражали свое удовольствие и подбадривали Марино. – Десять четыре, Девятый, – сказала диспетчер. – Чем ты заслужил такую овацию? Я знаю, что "десять семь" – это "в данное время недоступен", но что значит остальное? – Я попросил, чтобы она дала мне знать, если с Андерсон будет отсутствовать связь или если мы должны будем послать ее к черту. – Неудивительно, что она так тебя любит. – Она кусок дерьма. – Кстати, не знаешь, что случилось с оптоволоконной насадкой? – спросила я. – Она была у меня в руке. Я нашла ее там, где Марино упал и сшиб коробки. – А что, если у него СПИД? – опять начал ныть он. – Если ты намерен о чем-то волноваться, подумай лучше о грамотрицательных бактериях. Или грамположительных: клостриды, стрептококки. Это в том случае, если у тебя имеются открытые раны, в чем я сомневаюсь. Я присоединила один конец насадки к щупу, другой – к питающему устройству и затянула винты. Он меня не слышал. – Чтобы кто-то подумал, что Марино треклятый гомик? Да я лучше застрелюсь, честное слово. – Ты не заразишься СПИДом, Марино, – повторила я и снова подключила прибор. "Люма-лайту" нужно было разогреваться по крайней мере четыре минуты, прежде чем прибор сможет работать в полную мощность. – Вчера я откусывал заусеницу, и у меня пошла кровь! Это открытая рана! – Разве ты не в перчатках? – Если заражусь какой-нибудь дрянной болезнью, я убью эту маленькую ленивую стукачку. Наверное, он имел в виду Андерсон. – Брей тоже свое получит. Я найду способ! – Марино, успокойся. – Что бы ты сказала, если бы сама вляпалась в это дерьмо? – Не припомню, сколько раз это со мной случалось. Что, по-твоему, я делаю каждый день? – Наверняка не валяешься в смертельно опасной жиже. – Смертельно опасной? – Мы ничего не знаем об этом парне. Что, если у них в Бельгии есть смертельные болезни, которые у нас не лечатся? – Марино, успокойся, – повторила я. – Нет! – Марино... – У меня есть причина для огорчений! – Тогда уходи. – Мое терпение иссякло. – Ты мешаешь мне сосредоточиться. Ты мешаешь во всем. Поди прими душ и выпей пару стаканчиков бурбона. "Люма-лайт" был готов, и я надела защитные очки. Марино молчал. – Я остаюсь здесь, – наконец сказал он. Я сжимала оптоволоконную насадку как паяльник. Яркий пульсирующий луч синего света был шириной с карандашный грифель. Я стала сканировать очень маленькие области. – Что-нибудь есть? – спросил Марино. – Пока ничего. Он подошел поближе, липко чавкая бахилами, пока я медленно, дюйм за дюймом, обследовала места, куда не могло добраться освещение софита. Наклонила тело вперед, чтобы проверить поверхность за спиной, потом провела лучом между ногами. Проверила ладони трупа. "Люма-лайт" мог обнаружить такие выделяемые человеком жидкости, как моча, сперма, пот, слюна и, конечно, кровь. Но его свет опять ничего не обнаружил. Шея и спина уже болели. – Голосую за то, чтобы признать его умершим до того, как он сюда попал, – заявил Марино. – Мы узнаем гораздо больше, когда доставим его в морг. Я выпрямилась, и пульсирующий луч высветил угол сбитой Марино коробки. Зеленым неоновым светом вспыхнула черта, напоминающая нижнюю часть буквы Y. – Марино, посмотри сюда. Буква за буквой я осветила написанные от руки французские слова. Они были высотой сантиметров десять и отличались странной квадратной формой, как будто их писала машина, а не живой человек, прямыми мазками. До меня не сразу дошло, что они означали. – "Bon voyage, le loup-garou", – прочитала я. Марино наклонился вперед, дыша мне в волосы: