– Крепкий, но росту небольшого. Волосы вроде темные (на голове постоянно была кепка), на затылке короткие. Взгляд рыскающий, волчий… – Волчий? – переспросил Бойко. – Да, это ее выражение. Дальше про одежду. Черные в полоску широкие брюки, светлая рубаха. Поверх рубахи однотонный пиджак. На ногах матерчатые штиблеты. Часто останавливался в тенечке и курил, зыркая по сторонам. Кого-то высматривал. – Это все? – спросил Старцев. – Все, что касалось дела. Так-то бабуля была не прочь поговорить – видать, одна живет, соскучилась по людям. Еле распрощались. – Молодец бабушка, – допил свой чай Васильков. – Еще раз подтвердила наши предположения. Свежая информация порадовала. Расставшись со своей тростью, Иван уселся на подоконник, вынул из пачки папиросу, основательно ее размял. – Что ж, приметы сходятся. Как говорится, один в один, – чиркнул он спичкой. – И поведение Амбала укладывается в нашу версию: следил, вынюхивал, выбирал удобное место для нападения на Зиновьева. – Осталось выяснить, с какой целью он охотился на Зиновьева и расправился с предыдущими жертвами, – вздохнул Васильков. И хлопнул ладонью по принесенной Баранцом папке: – Потому как в этих материалах соображений по этому поводу не нашлось… * * * Из собранных в архивной папке материалов следовало, что Сермягин Николай Никанорович по кличке Амбал родился в Москве осенью 1918 года. Семья была неблагополучной: отец подрабатывал в скобяной артели, но чаще пил и лютой зимой 1919 года замерз в сугробе; мать ребенком почти не занималась, бродяжничала, побиралась на московских вокзалах и через некоторое время пропала без вести. Николай часто болел и до пяти лет воспитывался бабушкой. После ее смерти остался круглым сиротой и был определен в детский дом, а позже – в интернат, из которого совершил несколько побегов. Последний оказался удачным, больше в интернат Сермягин не вер– нулся. На пару лет он полностью исчез из поля зрения сотрудников советской милиции. Следующее упоминание о нем датировано в документах 1933 годом, когда мелкий оголец (оголец - несовершеннолетний вор) со смешной кличкой Амбал попался на карманной краже в большой базарный день. Денег он украсть не успел, ранее кроме мелкого хулиганства и побегов из интерната ни в чем особенном замечен не был, поэтому, помурыжив его по камерам с месяц, следовать подписал постановление об освобождении. И с этого момента парень натурально пошел вразнос. Стопка пожелтевших бумажных листов, исписанных мелким почерком, повествовала о довольно однообразных, но регулярных уголовных деяниях. Кража через форточку в окне первого этажа жилого дома в Грузинском переулке. Арест, следствие, побег во время пересылки. Мошенничество при покупке-продаже голубей. Арест, побег при перевозке из РОМа в следственную тюрьму. Участие в групповой драке подростков в парке на Каланчевской улице. Ножевое ранение средней тяжести. После четырех дней лечения – побег из больницы. Кража в автобусном маршруте № 22. Арест. Уголовное дело успешно доведено до суда, где малолетнему воришке впаяли с учетом всех предыдущих «заслуг» шесть лет лагерей по трем статьям УК РСФСР от 1926 года. После трех лет отсидки снова свобода. И снова мелкое хулиганство, кражи, мошенничество, побеги… Подобное однообразие в преступной деятельности Николая Сермягина продолжалось до осени 1941 года. В первые дни войны Главное милицейское управление НКВД перевело РОМы и другие подразделения милиции на режим военного времени. Это означало двухсменную работу по двенадцать часов, казарменное положение, отмену отпусков и полное отсутствие выходных дней. Охрана общественного порядка значительно усложнилась. С каждым днем рос поток беженцев и эвакуируемых лиц, появились дезертиры, активировался преступный мир. Помимо обычных задач сотрудникам приходилось выявлять паникеров и мародеров, бороться с хищениями на транспорте, ловить вражеских корректировщиков, шпионов и провокаторов, помогать в эвакуации гражданского населения, советских предприятий и учреждений. Все это происходило на фоне снижения реальных возможностей милиции, ведь на фронт отправлялось большое количество молодых, здоровых и наиболее подготовленных милиционеров. На смену им приходили комиссованные после тяжелых ранений военнослужащие, а также женщины. До июня 1941 года в московской милиции работало чуть более сотни женщин, во время войны их численность возросла до четырех тысяч. Этим и спешили воспользоваться осмелевшие криминальные элементы. Следующий документ, подшитый в папке с желтым прямоугольником на серой обложке, гласил: «22 сентября 1941 года банда во главе с Николаем Сермягиным совершила вооруженный налет на продуктовый магазин на Большой Пионерской улице в момент инкассации денежной выручки». Это уже было серьезно. Подобное преступление даже в мирное время расценивалось как тяжкое, и все его участники запросто могли схлопотать высшую меру. * * * Ознакомившись с материалами, Егоров (он был последним, кто не успел их прочесть) захлопнул картонную папку, откинулся на спинку стула и устало произнес: – Писанины много, а толку мало. Обычный путь от огольца до матерого уркагана. ( уркаган – матерый преступник-рецидивист, занимающий лидирующее положение в банде). Хоть бы какой намек, где его искать. И жив ли он вообще… Опытный и рассудительный Егоров, как всегда, был прав. Он лишь подвел итог изучения данных из архива МУРа, высказал то, о чем думали все остальные. В большом кабинете стало тихо, лишь в открытые окна врывались звуки с улицы. Старцев слез с подоконника, взял трость. Прихрамывая, прошелся вдоль рабочих столов. Он опять был сильно расстроен – это читалось и по выражению лица, и по долгому напряженному молчанию, и даже по походке. После ранения Иван почти излечился, но если сильно переживал и волновался, то снова начинал хромать. Наблюдая за другом, Васильков некоторое время сдерживался. Потом отодвинул банку с тлевшей папиросой и сказал: – Ваня, я с самого утра хочу рассказать одну историю. Тот любил и уважал боевого товарища, дорожил дружбой с ним, но сейчас одарил его странным взглядом. «Саня, давай повременим с историями», – читалось в его печальных гла– зах. Васильков развел руками: – Но эта история о такой же вещице. – О какой вещице? – не понял Старцев. – О бронзовой. Ну… нападавший на Зиновьева выронил зеркальце в бронзовой оправе. А я однажды на фронте видел изумительной работы бронзовую спичечницу. Тоже, как ты выразился, «резную, с гравировкой и завитуш– ками». – Мало ли на свете таких штуковин, – пожал плечами Старцев. Но, подумав, все же подошел к столу Василькова, приставил сбоку стул, оседлал его и выдохнул: – Рассказывай. Все одно на месте топчемся – вдруг что-то дельное проско– чит… * * * Польша; август 1944 года Начштаба дивизии полковник Хроменков ставил задачу быстро, впопыхах. Сам прикатил на «Виллисе» вместе с начальником оперативного отдела в расположение дивизионной разведки, сам отыскал землянку Василькова и сам показал расклад на собственной карте. Потом отдал ее командиру разведчиков, чтобы тот не тратил время на подготовку. – Живее, братцы, живее, – не подгонял, а уговаривал он. – Уходят немцы с позиций. Не драпают, как хотелось бы, а аккуратно снимаются, чтобы, значит, обосноваться на новом месте. Надо бы узнать, где у них эти новые места… Задача не представлялась слишком сложной. Такие задачи за несколько лет службы в разведке Василькову доводилось выполнять не единожды. Переправившись в темное время суток на западный берег Вислы, группа должна была разыскать в прилегавших к реке лесах полевой штаб немецкой пехотной дивизии и попытаться захватить секретную документацию. – Ну а ежели вдобавок к документам приволокете с собой офицера – лично подпишу представления на ордена, – пообещал Хроменков и пожал на прощание каждому руку. Отобрав двенадцать человек, Васильков дождался полуночи и без приключений переправился с группой на другой берег. Противник отступал, но пока еще контролировал эту территорию. Приходилось быть максимально осторожными. Углубились метров на шестьсот в лесочек, обсохли, дождались рассвета. И тихонько двинулись к указанному на карте квадрату… Шли без задержек, лишь в одном месте командир жестом приказал остановиться. Пришлось переждать несколько минут, пока по грунтовке проследовала пара грузовиков в сопровождении мотоциклистов. В квадрат прибыли к одиннадцати часам и с ходу принялись его прочесывать. Вскоре наткнулись на небольшую полянку, изучая которую Александр понял, что штаб дивизии размещался именно здесь: вытоптанная трава, светлые прямоугольники сопревшей от палаток зелени, брошенные деревянные ящики из-под продуктов и боеприпасов, мусор, окурки, следы от автомобильных и мотоциклетных покрышек. Ни о каком минировании местности речи быть не могло, так как снимались и уходили немцы очень быстро. – Опоздали, – сокрушенно покачал головой Васильков. – Не наша вина, командир, – попытался успокоить его старшина Петренко. – Припозднилось начальство. Надобно было на сутки раньше почесаться… Все это Александр преотлично понимал. Но понимал он и то, что сведения все равно нужны. От них в том числе зависели успех будущего наступления и количество потерь. Группа прочесала полянку и прилегающую к ней местность. Не нашли ничего, кроме… еще не остывшего трупа немецкого капитана. Тот лежал в обнимку с несгораемым ящиком с маркировкой на металлической крышке «ИОН» (ИОН – (Инсургенция Ост Норд – повстанчество в странах Востока и Севера) – наиболее засекреченный отдел в структуре Абвера). Крышка была откинута в сторону, внутри ветерок гонял клочки пепла – остатки сожженных документов. Капитан был убит ударом ножа в шею. Оружия при нем не было. Александр обыскал труп и выгреб из карманов мундира личные документы, зажигалку, расческу, платок и несколько писем из Германии. Спрятав находки в вещмешок, Васильков собирался было отдать приказ двигаться дальше в поисках исчезнувшего штаба, но тут к нему подошел глазастый старшина: – Погляди-ка, что лежало под кустом, – и протянул блестевшую в лучах солнца находку. – Знатная спичечница, – осмотрел командир бронзовую вещицу. – Необычная, с узорами и вензелями. Видать, мастеровой человек сработал. На верхней пластине прямоугольного предмета в витиеватые узоры, состоящие из ветвей и листьев, была вплетена красивая буква «М». – Где, ты говоришь, ее нашел? – Да вон, под тем кусточком. Васильков с Петренко еще раз осмотрели примятую траву под кустами, но больше ничего не обнаружили. Прибавив спичечницу к изъятым вещам убитого немецкого офицера, Александр приказал группе сниматься и идти дальше на запад… * * *