– Оставь меня в покое, Мария. – Я вижу, до вас даже не доходит, сколько беспокойства и боли вы причинили сегодня. Шарлотту так и подмывало парировать: «Если бы ты держала рот на замке, никто не испытал бы ни беспокойства, ни боли». – Просто уходи, – сказала она вслух. – Послушайте меня, маленькая Шарлотта… – Для тебя я – леди Шарлотта… – Нет, вы малышка Шарлотта и… Она схватила со столика зеркальце с ручкой и швырнула его в Марию. Та взвизгнула. Шарлотта, разумеется, не целилась в нее, и зеркало разлетелось на куски, ударившись о стену. Мария выскочила из комнаты. «Теперь я знаю, как с ней обращаться», – подумала Шарлотта. И вдруг поняла, что одержала маленькую победу. Довела до слез мать и выгнала из своей спальни Марию. Это уже кое-что. «Я показала, что могу быть сильнее их. Обе заслужили то, что получили. Мария наябедничала маме за моей спиной, а мама меня ударила. Но они не дождались, чтобы я начала извиняться и обещала стать паинькой. Я сумела за себя постоять, и могу этим гордиться. Вот только почему мне еще и немного стыдно?» «Господи, как же я себя ненавижу! – думала Лидия. – Я ведь знаю, что чувствует Шарлотта, но не в силах признаться, насколько ее понимаю. Я постоянно теряю контроль над собой. Я сильно изменилась в последнее время. Прежде мне всегда удавалось вести себя спокойно и с достоинством. Пока она была маленькой, я только посмеивалась над ее проказами. Но теперь она стала женщиной. Боже мой, что же я натворила? В ней ведь течет кровь ее отца. Она пошла в Максима – это несомненно. Что мне теперь делать? Я мнила, что если буду считать ее дочерью Стивена, она постепенно станет такой, какой могла бы быть его дочь: невинной, женственной, до мозга костей англичанкой. Но не вышло. Все эти годы дурная кровь бродила в ней, дремала до поры, а теперь начала проявляться: лишенные нравственных устоев, ее русские крестьянские предки заявили о себе. И когда я это замечаю, мной овладевает страх. Я чувствую себя беспомощной. Я проклята. Проклятие лежит на всех нас. Грехи предков передаются потомкам даже в третьем и четвертом поколении. Когда же я буду прощена за свои прегрешения? Максим – анархист, вот и Шарлотта стала суфражисткой. Максим – прелюбодей, а теперь и Шарлотта заговорила о тринадцатилетних матерях. Она понятия не имеет, насколько это ужасно, когда тобой овладевает безудержная страсть. Это разрушило мою жизнь. Разрушит и ее, вот что страшит меня больше всего и заставляет кричать, рыдать, биться в истерике и раздавать пощечины. Но, Боже милостивый, не дай ей уничтожить себя! Она – все, ради чего я жила. Я запру ее в четырех стенах. Ах, если бы только она успела выйти замуж за хорошего молодого человека, прежде чем окончательно собьется с пути! Прежде чем все вокруг поймут, что она дурного происхождения. Хорошо бы этот Фредди сделал ей предложение еще до конца сезона. Наилучший выход из положения. Я должна приложить все усилия, чтобы так и произошло. Я обязана выдать ее замуж как можно быстрее! И тогда она уже не сможет встать на путь саморазрушения. Появится ребенок, потом, глядишь, второй, и у нее просто не останется времени ни на что другое. Необходимо устраивать ей встречи с Фредди как можно чаще. Она хороша собой и станет прекрасной женой для сильного мужчины, который сумеет обуздать ее натуру, для здравомыслящего мужчины, который станет любить ее, не пробуждая в ней низменных желаний, для мужчины, который будет спать в отдельной комнате и делить с ней постель раз в неделю при выключенном свете. Фредди подходит на эту роль идеально. С ним Шарлотте никогда не придется пройти через то, что выпало на мою долю. Она не узнает на собственном горьком опыте, что похоть – это разрушительное зло. И тогда мои грехи не передадутся еще одному поколению. Тогда Шарлотта не повторит моих ошибок. И эта девочка считает, что мне хочется сделать ее себе подобной! Если бы она только знала! Если бы только знала!» Максим не мог унять слез. Прохожие недоуменно оглядывались на него, пока он брел через парк туда, где оставил велосипед. Его сотрясали безудержные рыдания, а слезы так и струились по лицу. Ничего подобного с ним раньше не происходило, и он не мог понять, откуда это в нем. От горя он сделался совершенно беспомощным. Он нашел велосипед среди кустов и вроде бы сумел немного успокоиться. «Что на меня нашло? – размышлял он. – У большинства людей есть дети. Теперь я узнал, что и у меня тоже есть ребенок. И что с того?» Но слезы вдруг снова хлынули из глаз. Он сел на сухую траву рядом с велосипедом. «Она так красива», – подумал он. Но плакал Максим не из-за того, что обрел, он оплакивал потерянное. Восемнадцать лет быть отцом и даже не подозревать об этом! Пока он скитался по угрюмым селениям, пока сидел в тюрьме и тянул лямку каторжника на золотом прииске, пока пробирался через Сибирь и делал бомбы в Белостоке – все это время его дочь росла. Она училась ходить, говорить, самостоятельно есть, завязывать шнурки. Летом играла на зеленой лужайке под каштаном, а потом упала с ослика и заплакала. «Отец» подарил ей пони, как раз в то время, когда Максим вкалывал в кандальной связке. Она носила светлые платьица летом и шерстяные чулки зимой. И одинаково хорошо владела двумя языками – русским и английским. Но только кто-то другой читал ей на ночь сказки, кто-то другой кричал: «Сейчас я тебя поймаю!» – и со смехом бежал за ней вверх по лестнице, кто-то другой научил ее пожимать людям руки и здороваться: «Добрый день! Как вы поживаете?», кто-то другой мыл ее в ванне, расчесывал ей волосы и упрашивал доесть свой обед. Максиму много раз доводилось наблюдать, как русские крестьяне обращаются со своими детьми, и он часто задавался вопросом, откуда при такой нищей и полуголодной жизни в них берется столько любви и нежности к малышам, в буквальном смысле отнимающим у них последний кусок хлеба? Теперь он знал ответ. Любовь просто осеняет тебя, хочешь ты этого или нет. Вспоминая наблюдения за чужими детьми, он мог представить себе Шарлотту на разных стадиях взросления: пухлого малыша с пузиком, но без бедер, на которых могла бы держаться юбка; семилетнюю проказницу, постоянно рвущую свои платья и обдирающую коленки; худенькую и неуклюжую десятилетку, у которой пальцы вечно в чернилах, а одежда кажется чуть маловатой; застенчивого подростка, хихикающую при виде мальчишек, тайком пробующую духи матери и обожающую лошадей… А потом… Потом она уже предстала перед ним красивой, смелой, решительной, вдумчивой и поистине достойной восхищения молодой женщиной. «И я – ее отец», – снова повторил про себя Максим. Ее отец. Как это она сказала? «Вы – самый интересный человек из всех, кого я когда-либо встречала… Мы можем снова увидеться?» А он-то уже приготовился попрощаться с ней навсегда. И именно в тот момент, когда он понял, что расставаться навсегда не придется, Максим начал терять контроль над собой. Она подумала, что он заболевает. О, это привилегия юности – так бодро и легко общаться с человеком, не понимая, что у того сердце разрывается на части. «Я становлюсь слезливо-сентиментальным, – подумал он. – Нужно держать себя в руках». Он поднялся и взялся за руль велосипеда. Лицо протер платком, который дала ему она. В уголке был вышит синенький колокольчик – не ее ли рукоделие? Сев в седло, он поехал в сторону Олд-Кент-роуд. Наступало время ужина, но Максим знал, что не заставит себя поесть. Впрочем, так даже лучше, поскольку денег оставалось совсем мало, а в такой вечер он не сумел бы сбежать не расплатившись. Ему хотелось поскорее добраться до мрачной съемной комнаты, где он сможет провести ночь наедине со своими мыслями. Он снова прокрутит в голове каждую минуту сегодняшней встречи от того момента, когда она вышла из ворот, до самого их прощания, до легкого взмаха ее руки. Сегодня он с удовольствием скоротал бы время за бутылкой водки, но не мог себе этого позволить. «Интересно, дарил ли кто-нибудь Шарлотте красный мяч?» – подумал он. Погода стояла прекрасная, но городской воздух отдавал духотой. Пабы на Олд-Кент-роуд постепенно заполнялись принарядившимися женщинами из семей рабочего класса, которых сопровождали мужья, возлюбленные или отцы. Под воздействием секундного импульса Максим остановился перед одним из них. Из открытой двери доносились звуки старенького пианино. И Максим подумал: «Хочу, чтобы хоть кто-нибудь мне улыбнулся, пусть даже всего лишь официантка. Полпинты эля меня не разорят». Он привязал велосипед к решетке ограды и вошел. В зале было многолюдно, накурено и стоял тот специфический пивной дух, который шибает в нос только в английском пабе. Несмотря на достаточно ранний час, то и дело раздавались взрывы громкого смеха уже подвыпивших мужчин и повизгивания девушек. Но казалось, что все от души веселятся. «Никто не умеет потратить свои гроши с большим толком, чем беднота», – подумалось Максиму. Он протиснулся к стойке. На пианино заиграли новую мелодию, и все дружно запели. Это была незатейливая баллада, в которой старик рассказывал молоденькой девушке печальную историю своей жизни. Она все выспрашивала: «Почему ты прожил так одиноко, почему у тебя нет ни детей, ни внуков?» А дед открывал ей душу. «Когда-то давным-давно, – говорил он, – была у меня большая любовь, но она изменила мне с другим…» И от этой глупейшей, сентиментальной и, если вдуматься, пошлейшей песенки у Максима вдруг снова навернулись на глаза слезы. Он тут же вышел из паба, так и не заказав себе пива. И укатил прочь от этого смеха, от этой музыки. Такое веселье все-таки не для него – никогда не было и никогда не будет. Он доехал до своего дома и втащил велосипед в комнату на последнем этаже. Снял плащ, шляпу и улегся на кровать. Через два дня он снова встретится с ней. Они будут вместе любоваться живописью. «Перед встречей надо непременно посетить общественную баню», – решил он и поскреб подбородок. Жаль, нет способа ускорить рост бороды, чтобы через пару дней она выглядела немного приличней. Он заставил себя мысленно вернуться к тому моменту, когда она вышла из дома. Он смотрел на нее издали, еще не представляя себе, что… «А о чем я в тот момент думал?» – задался он вопросом. И сразу же вспомнил. «Меня занимало тогда только одно: знает ли она, где укрылся Орлов?» Максим поймал себя на мысли, что даже не вспоминал об Орлове остаток дня. Скорее всего Шарлотта знает, где он, а если нет, то сможет это выведать. «Вероятно, мне придется прибегнуть к ее помощи, чтобы убить князя. Неужели я способен на это? Нет, не способен. Нет, нет и нет! Да что же со мной творится?» Уолден встретился с Черчиллем в здании Адмиралтейства ровно в полдень. На первого лорда его новости произвели большое впечатление. – Фракия? – переспросил он. – Разумеется, мы отдадим им половину Фракии. Да если на то пошло, пусть забирают к дьяволу хоть всю! – Я придерживаюсь того же мнения, – сказал Уолден, ободренный реакцией Черчилля. – Как вы думаете, ваши коллеги поддержат эту идею? – Полагаю, да, – ответил Черчилль уже чуть более задумчиво. – Я переговорю с Греем после ленча, а с Асквитом ближе к вечеру. – А кабинет министров в целом? – Уолдену не улыбалась перспектива достичь договоренности с Алексом только для того, чтобы члены кабинета наложили не нее вето. – Решение будет принято завтра утром. Уолден поднялся. – Значит, я запланирую возвращение в Норфолк сразу после этого, – сказал он. – Превосходно. Кстати, что с тем чертовым анархистом? Его поймали? – У меня намечен обед с Бэзилом Томсоном – шефом особого отдела. У него и узнаю все новости. – Держите меня в курсе. – Непременно. – И спасибо. Я имею в виду – за новое предложение русских. – Черчилль мечтательно уставился в окно. – Фракия! – пробормотал он себе под нос. – Кто вообще представляет себе, где это? И Уолден оставил его предаваться грезам. Шагая от Адмиралтейства до своего клуба на Пэлл-Мэлл, он пребывал в самом радужном настроении. Обычно он обедал дома, но не хотел приглашать к себе человека из тайной полиции, к тому же Лидия казалась до странности озабоченной чем-то в последнее время. Несомненно, ее, как и самого Уолдена, беспокоит судьба Алекса. Этот мальчик был для них почти сыном, и если с ним приключится беда… Он поднялся по ступенькам и в дверях клуба отдал лакею шляпу и перчатки. – Замечательное лето в этом году, милорд, – заметил слуга. «Погода действительно на удивление ясная уже не первый месяц, – подумал Уолден, подходя к двери клубного ресторана. – Но когда наступит перемена, наверняка начнутся грозы. А настоящий гром грянет в августе». Томсон уже ждал его. И вид у него был достаточно самодовольный. Какой радостью было бы сейчас узнать, что ему удалось схватить убийцу! Они обменялись рукопожатиями, и Уолден сел за столик. Официант мгновенно принес меню. – Ну что? – спросил Уолден. – Вы его арестовали? – Почти, – ответил Томсон. Это ясно означало «нет». Уолден заметно расстроился. – Вот дьявол! – не сдержался он. К ним подошел сомелье. – Хотите коктейль? – спросил Уолден. – Нет, благодарю вас. С этим Уолден был солидарен – коктейли он считал дурацким изобретением американцев. – Тогда бокал хереса?