Он вошел внутрь. В фойе на глаза ему попалась кипа номеров газеты, которая называлась «Друг рабочих», но издавалась на идише как «Der arbeiter Freund». Объявления на стенах рекламировали уроки английского языка, занятия в воскресной школе, поездку в Эппинговский лес и лекцию о «Гамлете». Максим шагнул в главный зал, и его интерьер подтвердил предположение, что некогда здесь располагался неф христианской церкви реформаторского направления. Его, однако, подвергли перестройке, добавив сцену с одной стороны и стойку бара с другой. Группа мужчин и женщин на сцене репетировали какую-то пьесу. Вот, вероятно, чем занимались в Англии анархисты, и Максиму стало понятно, почему здесь им разрешено открыто держать свои клубы. Он приблизился к бару. Никакого алкоголя, зато на стойке стоял поднос с фаршированной рыбой, селедкой и – о радость! – у них был самовар. Девушка за стойкой подняла на него взгляд и произнесла одно слово: – Ну? Максим невольно улыбнулся. Неделю спустя, в тот самый день, когда князь Орлов должен был прибыть в Лондон, Максим отобедал во французском ресторане в Сохо. Он пришел пораньше и выбрал столик поближе к дверям. Заказал себе луковый суп, натуральный бифштекс из говяжьего филе, козий сыр и запил все это половиной бутылки красного вина. Официанты обходились с ним весьма почтительно. Закончил он в самый разгар обеденного времени. Выждав момент, когда трое официантов скрылись в кухне, а оставшиеся двое встали к нему спиной, он неспешно поднялся, снял с вешалки пальто и шляпу и вышел не расплатившись. Шагая по улице, Максим улыбался. Он получал удовольствие от краж. И потому быстро научился жить в этом городе, практически ни на что не тратя денег. На завтрак он покупал сладкий чай и краюху хлеба с уличного лотка, что обходилось ему в два пенса, но зато за всю остальную еду в течение дня уже не платил. Чтобы перекусить в обед, он ухитрялся стащить что-нибудь у торговцев овощами и фруктами, выставлявшими образцы товара на тротуары. А вечерами чаще всего отправлялся к благотворительной кухне, где ему наливали миску дарового супа и давали неограниченное количество хлеба в обмен на обязательство выслушать какую-нибудь невразумительную проповедь или попеть хором псалмы. У него хранились пять фунтов наличными, но эти деньги предназначались для самых крайних случаев. Жил он в Данстен-Хаус в районе Степни-Корт – в одном из тамошних пятиэтажных доходных домов, где обитала половина самых видных лондонских анархистов. Ему выделил матрац на полу одной из комнат своей квартиры Рудольф Рокер, обаятельный светловолосый немец, являвшийся главным редактором «Der arbeiter Freund». Обаяние Рокера не действовало на Максима, у которого на подобные вещи давно выработался иммунитет, но он не мог не уважать его абсолютной преданности делу. Рокер и его жена Милли держали свой дом открытым для анархистов весь день и большую часть ночи, а потому в него постоянно являлись все новые люди, доставлялась корреспонденция, здесь разгорались политические споры и собирались сходки с бесконечным количеством выпитого чая и выкуренных сигарет. Квартплаты с Максима не требовали, но он по доброй воле каждый день приносил что-нибудь для общего блага – то фунт колбасы, то пачку чая, то несколько апельсинов. Они, вероятно, думали, что он все это покупает, тогда как Максим продолжал беззастенчиво воровать. Товарищам по партии он сообщил, что приехал сюда для занятий в Британском музее и собирает материал для заключительных глав своей книги об истоках анархии в первобытных культурах. Они ему верили. Это были дружелюбные, трудолюбивые, но совершенно безвредные люди, всерьез полагавшие, что революцию можно совершить, распространяя знания, поддерживая профсоюзы, читая лекции и раздавая брошюры на пикниках в Эппинговском лесу. Впрочем, Максим уже знал, что большинство анархистов за пределами России принадлежали к такой же породе. Не сказать, чтобы он их ненавидел, но откровенно и искренне презирал, считая жалкими трусами. И тем не менее даже среди таких кротких революционеров всегда можно было найти несколько куда более воинственно настроенных людей. И он их отыщет, как только возникнет нужда. Его волновало, во-первых, приедет ли Орлов на самом деле, и, во-вторых, каким образом он осуществит покушение. Но поскольку пустые волнения непродуктивны, Максим постарался максимально отвлечь себя изучением и совершенствованием языка. Элементарный английский он освоил еще в космополитической Швейцарии. Во время долгого путешествия поездом через Европу он быстро прошел учебник для школ России и прочитал английский перевод своей любимой «Капитанской дочки» Пушкина, которую по-русски знал почти наизусть. Теперь же он каждое утро просматривал «Таймс» в читальном зале рабочего клуба, а позже бродил по улицам города, вступая в разговоры с пьяницами, бродягами и проститутками, то есть с людьми, которых любил больше других, потому что они отказывались жить согласно общественной морали. И печатное слово в книгах вскоре обрело для него смысл в звуках речи, которые он слышал повсюду, а сам он уже способен был сформулировать на языке почти любую свою мысль. Пройдет совсем немного времени, и он сможет свободно разговаривать по-английски даже о политике. Удрав из ресторана, он направился на север, пересек Оксфорд-стрит и очутился в немецком квартале к западу от Тотнэм-Корт-роуд. Среди немцев было немало революционеров, но, как правило, коммунистов, а не анархистов. Максиму импонировала дисциплина в коммунистической партии, но вызывали подозрения авторитарные замашки некоторых ее лидеров, да и по темпераменту он совершенно не годился для кропотливой партийной работы. Он по диагонали пересек Риджент-парк и попал в северную часть города, населенную преимущественно представителями среднего сословия. Там он принялся бродить по усаженным деревьями улицам, заглядывая в передние дворики перед опрятными кирпичными домами и высматривая велосипед, который можно было бы угнать. Кататься на велосипеде он научился в Швейцарии и сразу обнаружил, насколько удобен этот вид транспорта для слежки – маневренный и неброский, в толчее городского потока его скорости оказывалось вполне достаточно, чтобы не отстать от конного экипажа и даже автомобиля. К его огорчению, средней руки лондонская буржуазия имела, видимо, привычку хранить свои велосипеды под замком. Заметив ехавшего на велосипеде мужчину, Максим поддался было искушению выбить ездока из седла, но как раз в этот момент поблизости оказались трое пешеходов и хлебный фургон, а создавать слишком много шума ему не хотелось. Чуть позже показался паренек-рассыльный из продуктовой лавки, но его велосипед слишком бросался бы в глаза, поскольку был снабжен корзиной на багажнике и прикрепленной к рулю табличкой с фамилией владельца лавки. Максим начал уже подумывать, не оставить ли эту затею, когда увидел наконец именно то, что ему требовалось. Мужчина лет тридцати выкатил из своего садика велосипед. На нем была соломенная шляпа и полосатый пиджак, топорщившийся на приличного размера животе. Прислонив велосипед к изгороди, он наклонился, чтобы специальными прищепками заузить внизу брюки. Максим быстрыми шагами приблизился к нему. Заметив наплывшую тень, мужчина поднял взгляд и пробормотал: – Добрый день. Максим сшиб его с ног. Мужчина опрокинулся на спину и посмотрел на Максима с удивлением на глуповатом лице. Максим навалился на него, надавив коленом на среднюю пуговицу застегнутого пиджака и перекрыв дыхание. Теперь противник оказался обезврежен, лишь отчаянно хватая ртом воздух. Затем он поднялся и посмотрел в сторону дома. В окне первого этажа стояла молодая женщина и наблюдала за этой сценой, прикрыв ладонью нижнюю часть лица. Ее глаза выдавали безмерный испуг. Он снова бросил взгляд на распластанного мужчину. Пройдет не меньше минуты, прежде чем у него хватит сил подняться. Вскочив в седло велосипеда, он быстро укатил прочь. «Человек, не знающий страха, способен сделать все, что ему заблагорассудится», – думал он при этом. А первый урок бесстрашия он усвоил одиннадцатью годами ранее на железной дороге неподалеку от Омска. Тогда еще шел снег… Шел снег. Максим сидел в открытом товарном вагоне поверх груды угля и замерзал насмерть. Ему было холодно ежеминутно с тех пор, как он сумел избавиться от кандалов на золотых приисках и сбежать. В тот год он пересек всю Сибирь от насквозь промороженной Якутии до Урала. И ему оставалась какая-то тысяча миль до цивилизации и более мягкого климата. Основную часть пути он проделал пешком, хотя иногда удавалось вскочить в железнодорожный вагон или спрятаться в обозе, перевозившем шкуры. Больше всего ему нравилось ехать с домашним скотом – с коровами было теплее, и он ел то, чем их кормили. При этом он лишь смутно осознавал, что и сам почти превратился в животное. Он ни разу не мылся, пальто ему заменяла попона, украденная из телеги, а в лохмотьях на его теле роились вши. Лучшим, что ему удавалось добыть из пищи, были сырые птичьи яйца. Однажды он сумел украсть какую-то клячу. Он загнал ее в первый же день, а потом съел ее печень. Всякое представление о времени было им давно утрачено. Максим догадывался, что наступила осень, по перемене погоды, но понятия не имел, какой шел месяц. Нередко он совершенно забывал, что делал накануне. Только в минуты относительного прояснения рассудка до него доходило, что он сходит с ума. С людьми он не общался. Если по пути встречался городок или деревня, он обходил их стороной, порывшись лишь на свалке где-нибудь на окраине. Он знал одно: двигаться надо на запад, где должно стать теплее. Но затем состав с углем надолго загнали на запасный путь, и Максим понял, что умирает. Рядом дежурил охранник – толстый жандарм в теплой шубе, приставленный к поезду, чтобы крестьяне не воровали из вагонов уголь… И когда эта мысль пришла к нему, Максим понял, что его мозг переживает короткий промежуток просветления, и, быть может, уже самый последний. Он не сразу осознал, что заставило его ожить, а потом почуял запах ужина, который готовил для себя полицейский. Но жандарм был здоров, силен и вооружен. «Плевать, – подумал Максим. – Я умру так или иначе». А потому он поднялся, выбрал самый большой кусок угля, который еще способен был поднять, пошатываясь, добрел до сторожки охранника, вошел в нее и ударил хозяина угольной глыбой по голове. На печке стояла кастрюля жаркого, но есть сразу было слишком горячо. Максим вынес кастрюлю наружу, вывалил содержимое в сугроб и, упав на колени, стал жадно поглощать пищу вперемешку с охлаждавшим ее снегом. Ему попадались кусочки картофеля, репы, сладкая морковь, но самое главное – мясо. Он глотал все это не пережевывая. Жандарм очухался, вышел наружу и ударил беглого каторжника своей дубинкой – со всего размаха поперек спины. Попытка помешать ему есть привела Максима в безумную ярость. Он поднялся во весь рост и набросился на жандарма, беспорядочно нанося удары и царапаясь. Жандарм пытался отбиваться дубинкой, но Максим не чувствовал боли. Он добрался пальцами до горла охранника, сдавил его и уже не отпускал. Спустя какое-то время у полицейского закрылись глаза, лицо посинело, а язык вывалился изо рта. Максим смог доесть остатки жаркого. Потом он уничтожил все запасы съестного в сторожке, отогрелся у печи и поспал на постели жандарма. Когда он проснулся, разум полностью вернулся к нему. Он снял с трупа шубу, стащил с ног валенки и пешком добрался до Омска. Уже в дороге им было сделано открытие, касавшееся его личности: он понял, что потерял способность бояться. В мозгу словно перекрыли какой-то вентиль. Теперь ему даже трудно было себе представить нечто, способное нагнать на него страх. Голодный – он будет красть, преследуемый – прятаться, а оказавшись в опасности – убивать. Ему ничего больше не хотелось. Ничто не могло причинить боли. Любовь, гордость, тщеславие, сострадание стали забытыми чувствами. Позднее почти все эмоции вернулись к нему, за исключением страха. Добравшись до Омска, он продал шубу полицейского, а взамен обзавелся брюками, рубашкой, жилетом и пальто. Свои лохмотья он сжег, потратив рубль на баню и бритье в дешевой гостинице. Он поел в ресторане, уже пользуясь ножом, а не пальцами. Заметив заголовки в газетах, вспомнил, что умеет читать. И наступил момент, когда он понял, что сумел вернуться почти с того света. Он сидел на скамье вокзала Ливерпуль-стрит, прислонив велосипед к стене рядом с собой. «Интересно, каков из себя этот Орлов?» – размышлял Максим. Он ведь ничего не знал об этом человеке, кроме титула, ранга и миссии, с которой тот прибывал в Лондон. Князь мог оказаться тоскливым служакой, душой и телом преданным царю, а мог – садистом и распутником. Или это седовласый добряк, для которого высшее удовольствие – нянчить своих внуков? Впрочем, это не имело принципиального значения. Максим в любом случае призван его убить. В том, что он узнает Орлова, у него не было ни малейших сомнений, потому что русские, принадлежавшие к высшим сословиям, понятия не имели, как нужно на самом деле путешествовать инкогнито. Но прибудет ли Орлов? Если он приедет, и именно на том поезде, который указал Жозеф, а потом встретится с графом Уолденом, то это будет означать, что и вся остальная информация от Жозефа предельно точна. За несколько минут до прихода поезда полностью закрытый экипаж с четверкой великолепных лошадей прогромыхал по булыжной мостовой и въехал прямо на платформу. На козлах сидел кучер, а на запятках пристроился ливрейный лакей. Дежурный по вокзалу, одетый в полувоенный мундир с начищенными до блеска пуговицами, вышел встречать карету. Поговорив с возницей, железнодорожник указал ему на дальний конец платформы. Затем появился сам начальник станции. В сюртуке и цилиндре вид он имел весьма важный. Он посмотрел на свой брегет и критически сверился с вокзальными часами. Потом открыл дверь экипажа, чтобы помочь пассажиру выбраться наружу. Когда дежурный по вокзалу проходил мимо скамьи Максима, тот ухватил его за рукав. – Пожалуйста, сэр, скажите мне! – Он округлил глаза, строя из себя наивного иностранного туриста. – Неужели это сам английский король? – Нет, приятель, – ухмыльнулся дежурный. – Это всего лишь граф Уолден. И прошествовал дальше. Значит, Жозеф не подвел. Максим издали наблюдал за Уолденом глазами наемного убийцы. Тот был высок, примерно одного с Максимом роста, но тучен – гораздо более удобная мишень, чем человек субтильного телосложения. На вид лет пятьдесят. За исключением чуть заметной хромоты, он производил впечатление мужчины в расцвете сил. Такой мог попытаться убежать, но не слишком быстро. На нем был приметный светло-серый утренний плащ и того же оттенка цилиндр. Волосы под шляпой прямые и коротко постриженные, а лицо украшала борода лопатой в стиле покойного короля Эдуарда VII. Он стоял на платформе, опираясь на трость – потенциальное оружие, – перенося вес тела на левую ногу. Кучер, лакей и начальник станции крутились вокруг него, как рабочие пчелы вокруг матки. Граф же оставался совершенно невозмутимым. Он не смотрел на часы, не обращал внимания на суету вокруг себя. «Это слишком обыденно для него, – подумал Максим. – Всю свою жизнь он привык быть важной персоной, выделяющейся в любой толпе». Вдали показался поезд – труба паровоза выпускала в воздух клубы дыма. «Я мог бы убить Орлова прямо сейчас», – крутилась мысль в голове Максима, и на какой-то момент им овладел азарт охотника, почуявшего близость дичи. Однако он заранее решил не делать этого сегодня. Сейчас он здесь, чтобы наблюдать, но не действовать. С его точки зрения, многие убийцы из числа анархистов терпели неудачи именно потому, что слишком торопились и не исключали возможных случайностей. Сам же он глубоко верил в тщательное планирование и организацию, хотя эти слова вызывали у анархистов аллергию. Им следовало понимать, что каждому человеку дозволено планировать собственные действия, а тиранами становятся только те, кто начинает распоряжаться жизнями других людей. Выпустив последнюю струю пара, паровоз остановился. Максим поднялся со скамьи и переместился чуть ближе к платформе. В конце состава располагался, по всей видимости, частный вагон, который выдавал блеск свежей краски. Он остановился в точности напротив кареты Уолдена. Начальник станции услужливо шагнул вперед, чтобы открыть вагонную дверь. Максим напряг зрение, вглядываясь в чуть затененное пространство, где должна была появиться его цель. Еще несколько мгновений ожидания, и показался Орлов. Он на секунду задержался в дверном проеме, но этого времени хватило, чтобы глаз Максима словно сфотографировал его. Это был невысокий мужчина в дорогом, сшитом типично по-русски пальто с меховым воротником и в черном цилиндре. Розовощекое, молодое, почти мальчишеское лицо с небольшими усиками, но безбородое. В улыбке сквозила нерешительность. Он казался сейчас таким уязвимым, что Максим невольно подумал: «Сколько же зла в этом мире творят люди с невинными лицами!» Орлов сошел с поезда. Они с Уолденом обнялись совсем как двое русских, но очень быстро, и тут же заняли места в экипаже. «Что за спешка?» – задался вопросом Максим. Тем временем лакей и двое станционных носильщиков принялись загружать в карету багаж, и почти тут же выяснилось, что все никак не поместится, и это вызвало улыбку Максима, вспомнившего собственный полупустой картонный чемоданчик. Карету развернули на месте. Лакея было решено оставить здесь, чтобы он позаботился о прочем багаже. Носильщики робко подошли к окну экипажа, из-за занавески показалась рука в сером и одарила рабочих несколькими монетами. Карета тронулась. Максим оседлал велосипед и последовал за ней. Среди хаотичного движения на лондонских улицах поспевать за Уолденом было нетрудно. Максим катил за экипажем через город – сначала по Стрэнду, потом через Сент-Джеймс-парк. Достигнув противоположного конца парка, возница проехал чуть дальше по улице, служившей его границей, и резко свернул в огороженный стеной двор. Максим соскочил с велосипеда и, ведя его за руль, прошелся пешком по кромке парковой лужайки, пока не оказался через дорогу от ворот. Отсюда он мог видеть, как карета подкатила к импозантному входу огромного особняка. Даже поверх крыши кареты он заметил два цилиндра – серый и черный, мелькнувшие и исчезнувшие внутри дома. Потом дверь закрылась, и больше он ничего не смог рассмотреть. Лидия окинула дочь критическим взглядом. Шарлотта стояла перед большим трюмо, примеряя платье дебютантки, которое предстояло надеть для представления при дворе. Мадам Бурдон – изящная и модная портниха – мельтешила вокруг с булавками, то поправляя оборку в одном месте, то закрепляя складки гофре в другом. Шарлотта была одновременно красива и невинна – то есть они добились того эффекта, который и требовался от дебютантки. Платье из белого сетчатого шелка, расшитого стразами, почти достигало пола, чуть приоткрывая прелестно маленькие остроносые туфли. Линия воротника под вырезом продолжалась до уровня талии, укрепленная корсажем из хрусталя. Шлейф из серебристой ткани, отделанной бледно-розовым шифоном, протянулся на четыре ярда и был увенчан большим серебристо-белым бантом. Темные волосы Шарлотты, взбитые в высокую прическу, венчала диадема, принадлежавшая предыдущей леди Уолден, матери Стивена. И, согласно установившейся традиции, по обеим сторонам прически крепились два белых пера. «Вот моя малышка и повзрослела», – подумала Лидия. – Все просто превосходно, мадам Бурдон, – сказала она. – Благодарю вас, миледи. – В нем жутко неудобно, – проворчала Шарлотта. Лидия вздохнула. Это было именно то, чего ей следовало ожидать от дочери. – Мне кажется, ты ведешь себя несколько фривольно, – заметила она. Шарлотта присела, чтобы подобрать шлейф. – Для этого совершенно не обязательно чуть ли не припадать на колени, – сказала Лидия. – Смотри, повторяй за мной, и я научу тебя, как это делать правильно. Повернись влево. Шарлотта подчинилась, и шлейф тоже послушно оказался по левую от нее сторону. – Теперь начинай подтягивать его левой рукой и сделай еще четверть поворота влево. После этих манипуляций шлейф очутился прямо перед Шарлоттой. – Шагни вперед и правой рукой на ходу перебрось шлейф через левую.