В тысяча восемьсот девяносто девятом году я получила назначение в манчестерское бюро регистрации рождений и смертей граждан. И уже с опытом работы в опекунском совете за плечами все равно не переставала снова и снова удивляться, какими ничтожными правами пользуются в нашем государстве женщины и дети. Ко мне в контору приходили тринадцатилетние девочки, чтобы зарегистрировать рождение у них детей – естественно, детей внебрачных. По закону вступать в половые связи добровольно разрешено только с шестнадцати лет, но мужчины, как правило, на голубом глазу заявляли, что считали девочку старше. Так вот, во время моего пребывания в этой должности одна из матерей незаконнорожденных младенцев выставила свое дитя на холод, и ребенок умер. Ее потом судили за убийство и приговорили к смертной казни. А мужчина, который, если судить по справедливости, и был главным виновником трагедии, не понес никакого наказания вообще. В те годы я часто задавалась вопросом, что делать, как найти решение проблемы? Тогда я вступила в лейбористскую партию, надеясь, что создаваемые ею местные советы могут привнести жизненно необходимые перемены в те сферы жизни, которые серьезные политики просто не имеют права игнорировать. Но ничего не вышло. Между тем мои дочки подрастали. И вот однажды Кристабель поразила меня до глубины души. «Сколько лет ты и другие женщины просите дать вам право голоса? – спросила она и добавила: – Лично я просто собираюсь взять его сама». И с того дня я живу под двумя девизами. Один остался прежним: «Дайте женщинам избирательное право!» А второй: «Лично я собираюсь взять его сама!» Кто-то выкрикнул: – Так сделай это! И по залу пронеслась новая волна аплодисментов и одобрительных возгласов. У Шарлотты все поплыло перед глазами. Подобно Алисе из сказки, она словно прошла сквозь зеркало и попала в мир, где ничто не было тем, чем казалось на первый взгляд. Газеты много писали о суфражистках, но никогда не упоминали про закон «О бедности», о тринадцатилетних матерях (неужто такое вообще возможно?) или о маленьких девочках, страдающих от бронхита в работных домах. Шарлотта, вероятно, и не поверила бы во все это, если бы перед глазами не стоял живой пример Энни, вполне достойной девушки из Норфолка, каких много, вынужденной спать на лондонской мостовой, после того как ей сломал жизнь мужчина. Что значили несколько разбитых витрин магазинов в сравнении с подобными ужасами? – Сколько лет мы терпели, прежде чем запалить факел воинствующего суфражизма? Мы уже исчерпали все остальные возможности, и за многие годы напряженной работы и самопожертвования хорошо усвоили, что правительство никогда не пойдет на уступки закону и справедливости. Его можно только вынудить уступить, если оно поймет, что нет другого выхода. Поэтому нам необходимо дестабилизировать все аспекты жизни английского общества. Мы должны показать, что законы в Англии не действуют, а ее правосудие давно превратилось в фарс. Нам нужно дискредитировать правительство этой страны в глазах народов всего мира. Надо нанести урон престижу английского спорта и бизнеса, крушить материальные ценности, деморализовать так называемый высший свет, пристыдить церковников, нарушить весь устоявшийся веками порядок жизни! Мы должны развязать партизанскую войну, чтобы однажды сам английский народ потерял терпение и обратился к властям с призывом: «Мы хотим, чтобы этому положили конец. И если для этого необходимо предоставить женщинам Англии право голоса, пусть они его получат». И вот тогда мы погасим факел войны. Один из крупнейших американских политиков, Патрик Генри, так сформулировал причины, чтобы начать революцию и войну за независимость от Англии: «Мы подавали петиции, мы протестовали, мы умоляли, мы падали ниц к подножию королевского трона, но все было напрасно. Теперь настала пора сражаться – повторяю, сэр, мы должны сражаться». Как видите, Патрик Генри считал убийство людей допустимым способом, чтобы добиться политической свободы для мужчин. Мы, суфражистки, никогда не допускали и не допустим такого. Наоборот, движущей силой воинствующего суфражизма является глубочайшее и подлинное уважение к человеческой жизни. Именно придерживаясь этого принципа, вели свою войну наши женщины в течение последнего года. Тридцать первого января были облиты кислотой несколько полей для гольфа. Седьмого и восьмого февраля перерезаны телеграфные и телефонные провода, в результате чего почти на сутки прервалась связь между Лондоном и Глазго. В том же месяце разбиты витрины ряда фешенебельных мужских клубов столицы и стекла в теплицах для разведения орхидей в Кью, что привело к гибели от холода нескольких ценных растений. Выставочный зал королевских драгоценностей в Тауэре подвергся атаке, в ходе которой также были разбиты демонстрационные витрины. Восемнадцатого февраля была частично разрушена новая загородная резиденция, которую строит для себя в Уолтон-он-зе-Хилл мистер Ллойд Джордж, причем взрыв бомбы там мы осуществили рано утром задолго по появления на стройплощадке рабочих. Все это привело к тому, что тысячи наших соратниц были брошены в тюрьмы, где перенесли неисчислимые страдания и вышли на свободу больными и обессиленными физически, но не утратившими силы духа. Имей женщины в нашем обществе равные права, ни одна из них не считалась бы преступницей, поскольку все они искренне верили, что благополучие нации требует действий, которые они совершили, и жертв, на которые пошли. Они считают, что жуткое зло, укоренившееся в основе нашей цивилизации, не может быть уничтожено без предоставления права голоса женщинам. И у властей есть способ прекратить нашу борьбу, положить конец отчаянным мерам агитации, но он заключается не в том, чтобы чинить над нами расправу! – Верно! – поддержал ее кто-то из зала. – Он не в том, чтобы сажать нас за решетку! И вся аудитория дружно выкрикнула: – Нет! – Он лишь в том, чтобы принять наконец давно назревшие решения! – Да! Шарлотта поймала себя на том, что кричит вместе с остальными. Миниатюрная женщина на сцене словно излучала праведный гнев. Ее глаза сверкали, кулачки были сжаты, подбородок гордо вздернут вверх, а голос то гремел, то срывался от переполнявших ее эмоций. – Жар страданий, пожирающий наших сестер в застенках, опаляет всех нас. Мы страдаем вместе с ними, мы разделяем их скорбь, но мы по достоинству оценим их жертвы, когда победим. Пламя нашей борьбы разбудит многих из тех, кто еще благостно дремлет. «Поднимайтесь!» – и они встанут в наши ряды, не желая больше терпеть произвол. Оно поможет обрести способность говорить тем, кто был до сих пор нем, и они понесут дальше в народ слово нашей правды. И сияние этого пламени будет видно издалека. Оно осветит путь всем страдающим от угнетения и вселит в их сердца новую надежду. Потому что воодушевление, овладевшее нами, современными женщинами, невозможно задавить. Это сильнее любой тирании, жестокости и насилия. Это – сильнее – даже – самой – смерти! Позднее в тот же день Лидией стали овладевать подозрения, вселявшие ужас. Сразу после обеда она ушла в свою комнату, чтобы прилечь. И не могла думать ни о ком, кроме Максима. Она признавалась себе, что все еще легко подпадает под магнетизм его личности – глупо отрицать это. Но теперь и она не была уже прежней беспомощной девочкой. У нее выработался собственный характер. И ее переполняла решимость не терять контроля над собой, не позволить Максиму разрушить ту спокойную и размеренную жизнь, которую она так старательно для себя построила. Ей приходили на ум вопросы, которые она так ему и не задала либо не получила вразумительных ответов. Что он делает в Лондоне? Как зарабатывает на жизнь? Каким образом узнал, где найти ее? Притчарду он назвал вымышленное имя. И понятно: он опасался, что она его на порог не пустит. Только сейчас до нее дошло, почему сочетание «Константин Дмитриевич Левин» показалось ей знакомым – так звали героя «Анны Карениной», той самой книги, которую она покупала при их первой встрече. Псевдоним с двойным дном, лукавый символ, пробуждавший смутные воспоминания, как вкус любимой в детстве еды. Они ведь много спорили об этом романе. «Он потрясающе правдив», – настаивала Лидия, знавшая, что такое необузданная страсть, проснувшаяся в душе респектабельной женщины из высшего общества. Лидия сама чувствовала себя Анной. «Но ведь в действительности книга не об Анне, – возражал Максим. – Она о Левине и его исканиях ответа на вопрос: “Как мне жить?”». По мнению Толстого, он должен был сердцем понять, что для него правильно. А Максим видел в этом только пустопорожнее морализаторство – намеренно оторванное от исторического, экономического и психологического контекста, – которое и привело к полной некомпетентности и деградации российского правящего класса. Он говорил об этом в тот вечер, когда они ели соленые грибы, а она впервые попробовала водку. На ней было бирюзовое платье, от чего ее серые глаза стали почти голубыми. Максим начал целовать ей пальцы на ногах, а потом… Да, это был ловкий ход – напомнить ей обо всем одним только именем. Интересно, он в Лондоне уже давно или приехал ненадолго, чтобы встретиться с Алексом? Неужели нужно добиваться приема у русского адмирала в Лондоне, чтобы просить об освобождении из тюрьмы простого матроса в России? Лидия лишь теперь заподозрила, что Максим и здесь с ней лукавил. В конце концов, он оставался анархистом. Но если в 1895 году был противником насилия, то, кто знает, в какую сторону могли измениться его взгляды теперь? «Если бы Стивен узнал, что я сообщила анархисту, где найти Алекса…» Эта мысль не давала ей покоя за чаем. Она мучила ее, пока горничная делала ей прическу, из-за чего работа шла кое-как, и в итоге волосы лежали ужасно. И за ужином она была сама не своя, наверняка показавшись излишне чопорной маркизе Куортской, мистеру Чемберлену и молодому человеку по имени Фредди, постоянно высказывавшему вслух надежду, что в недомогании Шарлотты нет ничего серьезного. Ей вспомнился порез на руке Максима, заставивший его вскрикнуть от боли, когда она случайно сжала ему пальцы. Рану Лидия видела лишь мельком, но она показалась достаточно серьезной, чтобы на нее наложили швы. И тем не менее только ближе к ночи, сидя в спальне перед зеркалом и расчесывая волосы, она вдруг осознала, что могла существовать связь между Максимом и тем умалишенным в парке. При этом она так перепугалась, что уронила тяжелую расческу с позолоченной ручкой на туалетный столик и разбила флакон с духами. «А если Максим приехал в Лондон, чтобы убить Алекса? Предположим, это Максим напал на их экипаж в парке, но не ради ограбления, а чтобы расправиться с Алексом. Был ли мужчина с револьвером одного с Максимом роста и сложения? Да, примерно. К тому же Стивен ранил его шпагой…» Затем Алекс спешно покинул их дом (именно потому, как она поняла теперь, что знал: мнимое ограбление на самом деле было покушением на его жизнь), а Максим потерял его след, и это-то и привело его к ней… Лидия вгляделась в свое отражение в зеркале и увидела женщину с серыми глазами, светлыми бровями и волосами, с красивым лицом, но куриными мозгами. Неужели это правда? Разве мог Максим так воспользоваться ее доверчивостью? Да, мог! Ведь все эти девятнадцать лет он считал, что она предала его. Лидия собрала осколки флакона в носовой платок и вытерла со столика разлившиеся духи. Она не знала, что делать. Необходимо предупредить Стивена. Но как? «Да, между прочим, тут утром ко мне заглянул один анархист и спросил, где найти Алекса, а поскольку он когда-то был моим любовником, я все ему рассказала…» Нет, нужно придумать что-то другое. Какое-то время она размышляла над этим. Когда-то Лидия могла считаться экспертом по части притворства и обмана, но у нее давно не было практики. В итоге она решила, что вполне подойдет история, куда можно приплести всю ту ложь, которую Максим преподнес ей и Притчарду. Она надела кашемировый халат поверх шелковой ночной рубашки и прошла в спальню к Стивену. Муж сидел перед окном в пижаме с бокалом бренди в одной руке и сигарой в другой и любовался залитым лунным светом парком. Стивен был несказанно удивлен ее появлением, поскольку прежде на ночь всегда приходил к ней сам. Он поднялся, расплывшись в улыбке, и обнял ее. Лидия сразу поняла: супруг неверно истолковал цель ее прихода, решив, что ей захотелось заняться с ним любовью. – Мне нужно с тобой поговорить, – остудила она его пыл. Он отпустил ее с явным разочарованием. – В такое время? – Да. Потому что, как мне кажется, я совершила глупейшую ошибку. – Тогда тебе действительно лучше обо всем мне рассказать. Они сели по противоположные стороны от холодного камина. Лидия сейчас даже пожалела, что пришла не ради любви. – Сегодня утром мне нанес визит мужчина, – начала она. – Он заявил, что был знаком со мной в Петербурге. И в самом деле, имя показалось мне знакомым, и я даже вроде бы припомнила его… Ну, ты знаешь, как это порой бывает… – Как его фамилия? – Левин. – Продолжай. – Он сказал, что хочет встретиться с князем Орловым. При этих словах Стивен вдруг напрягся. – С какой целью? – спросил он. – Якобы по поводу какого-то матроса, которого несправедливо посадили в российскую тюрьму. И этот… Левин… хотел обратиться с личной просьбой, чтобы несправедливость исправили. – Что ты ему сказала? – Посоветовала искать князя в отеле «Савой». – Проклятие! – не сдержался Стивен, но тут же пожалел об этом и добавил: – Прости, сорвалось. – Только потом до меня дошло, что Левин мог оказаться не тем, за кого себя выдает. У него была рана на руке, а я же помнила, как ты ударил шпагой того сумасшедшего в парке… И после этого у меня появились недобрые предчувствия… Скажи, я действительно совершила ужасную ошибку? – Даже если так, в том нет твоей вины. На самом деле виноват во всем только я. Мне следовало сразу рассказать тебе правду о том бандите в парке, но не хотелось понапрасну тревожить. И это оказалось неправильным. – Бедный Алекс! – сказала Лидия. – Не могу себе представить, чтобы кто-то замыслил убить его. Он такой славный. – Как выглядел этот Левин? Вопрос застал Лидию врасплох. На мгновение она попыталась вообразить «Левина» неизвестным преступником, но вовремя сообразила, что вынуждена теперь описать Максима. – О… Он высокого роста, худощавый, с темными волосами, примерно моего возраста, явно русский, вполне располагающее к себе лицо, но все в морщинах… Она замолчала. «И я так тоскую по нему». Стивен решительно поднялся. – Мне надо разбудить Притчарда, чтобы он отвез меня в отель. Лидии хотелось в этот момент воскликнуть: «Не надо! Давай лучше ляжем вместе в постель. Мне так нужны сейчас твои тепло и ласка». Но она лишь сказала: – Мне очень жаль. – Быть может, это даже к лучшему, – ошарашил ее муж. – В каком смысле? – удивленно спросила Лидия.