– А при чем здесь мы? – Знаете, сейчас у меня неожиданно образовалось свободное время. Я его потратил с пользой и изложил свое мнение об уровнях защиты ценных бумаг в доступной даже невеждам письменной форме. Вот мои соображения в Наркомфин, – он вытащил из нагрудного кармана и положил на мой стол сложенные листы бумаги. Саша Александров изумленно воззрился на дедка. Тому расстрел корячится, а он письма наркомам пишет с предложениями по совершенствованию финансовой системы. Я пробежал глазами текст. Изложено дельно и толково. – Рассмотрим, – заверил я. Оставшись один, еще раз внимательного перечитал записки гравера. И что с ними делать? А, пускай Гаевский решает… К начальнику Управления я попал уже в полпятого. Он был задумчив. Мои доклады по текущим делам слушал вполуха. Поведал я ему и о записке гравера: – Там любопытные моменты. Может, и правда в Наркомфин направим? – На ваше усмотрение, – махнул он рукой. – Хуже не будет! Произнес это неожиданно с таким чувством, будто хотел добавить – хуже некуда. Помолчал, что-то обдумывая, и сказал: – Вот что, Ермолай Платонович. У нас тут неожиданный поворот по делу «Пролетарского дизеля» получается. Кое-что мы упустили. И тут ваша агентура сильно пригодится. – Не прошло и года. – Не ершитесь. Мы в одной лодке. Нужно обсудить, как не ударить лицом в грязь перед Москвой. И даже больше – отличиться! – Это мы завсегда. Гаевский посмотрел на часы выразительно: – Времени нет. Мне в обком. Заседание бюро по сельскому хозяйству. Хотят послушать, как мы кулаков выкорчевываем. Нам есть чем отчитаться. Вон, одна банда кулацкого недобитка Плетнева чего стоит… После одиннадцати подходите. Сам, чувствую, всю ночь работать буду. Не поздно? – Годится… Вышел я из кабинета начальника озадаченный. Что-то Гаевский излишне суетится сегодня. И что за неожиданный поворот в деле? Может, из Москвы пошли движения по моему письму? Какое-то нехорошее ощущение вдруг обрушилось. Даже не чувство собирающейся грозы. А уверенность, что гроза уже грянула. А может, плюнуть на все и начать рубить шашкой? Граца кинуть в камеру своей властью. Хотя Гаевский не даст, но можно подождать, пока он опять в командировку укатит, странник наш. Или легче просто взять Ефима за шкирку, незаметно так для посторонних глаз, да и кинуть в подвал за городом. Туда же – связника-обувщика. А заодно и исполняющего обязанности директора «Пролетарского дизеля» Зорина – нашего главного подозреваемого. Хрен с ними, с изощренными разработками. Грузить всех в кузов, а потом выбивать показания вместе с соплями! Конечно, остальная вражеская агентура при таком подходе тут же разбежится. Но кого-то мы еще прихватим. Ну, если совсем меня крепко прижмут, что не вздохнешь, можно взять да и незатейливо перестрелять фигурантов. А там хоть трава не расти. Как ни залихватски и фантастично звучал этот вариант, но если выхода иного не увижу, так и сделаю. Если только самого раньше не грохнут… Вечер. Коридоры и кабинеты Управления затихли. Ну все, пора к начальнику. Чем этот самовлюбленный карьерист порадует? Наверняка какая-то каверза, на которую его Грац надоумил. Ничего, не первая и не последняя. Я накрутил диск внутреннего телефона: – Можно к вам, Михаил Семенович? – Да, я вас жду, Ермолай Платонович. С нетерпением… Глава 15 Зайдя в отдельный начальственный подъезд, я бодро взбежал на четвертый этаж. Секретарши и ординарца в приемной уже не было. Заходи к руководству кто хочешь. Пролетарская демократия. Я так и сделал – постучался и вошел. Все же Гаевский артист. Многолик и непредсказуем. Сейчас он гордо возвышался в позе римского патриция за столом и излучал величие: – Заходите, Ермолай Платонович. Жду вас, жду. Меня жгли любопытство и ожидание, а еще ползла тревожная холодная змейка по позвоночнику. Ждал я чего-то драматичного. А не произошло ровным счетом ничего примечательного. Гаевский пододвинул к себе толстый блокнот с обложкой «Участнику партийной конференции» и начал выспрашивать о текущих делах и их перспективах. О статистике агентурно-оперативной деятельности. Я отвечал четко, но раздражался все больше. Ну и что это за буффонада такая? Неожиданно послышался тактичный такой, с придыханием, стук в дверь. – Войдите! – с какой-то торжественностью изрек Гаевский. Ну конечно, Грац. Псина верная. Вошел на цыпочках, улыбается заискивающе. Только тапки в зубах не принес, но это впереди. Скромненько встал у стеночки, подпирая спиной дубовые панели и преданно пожирая глазами начальство. Живой образец служебного подхалимажа. – Сейчас, Ефим Давидович, – кивнул ему Гаевский. – Мы закончим. Уже скоро… Что с делом о вредительстве на нефтебазе? – Готовимся реализовывать, – сказал я, думая про себя «сдалась тебе эта нефтебаза в двенадцать ночи». – Отчет написан. Могу представить хоть сейчас. Гаевский откинулся в кресле, внимательно посмотрел на меня и неожиданно зло ощерился: – Да, писать ты умеешь. Слишком активно. У меня нехорошо подвело внутри. – Знаешь, Ефим Давидович, – поглядел на начальника следственной группы Гаевский. – Сдается мне, что главного врага в нашей области мы прозевали. – Это кого же, товарищ майор? – оторвался от панели и встал по стойке смирно Грац, шмыгнув носом. – Заместителя начальника УНКВД капитана Ремизова. – Михаил Семенович! Говори да не заговаривайся! – зло бросил я. – Да? А ты почитай, – начальник протянул мне через стол рапорт о результатах предварительной проверки. Подпись Граца внизу – размашистая, витиеватая. Люди с заковыристыми подписями часто слишком любят себя. Хороший рапорт был. Убедительный. Перечислялись грехи капитана Ремизова. Преступное попустительство врагам. Завал агентурно-оперативной работы, в результате чего на заводах области свилось антисоветское подполье. Предпринимал активные меры, чтобы вредители и прочие враги народа избежали заслуженной кары. В общем, в комплексе получается, что замначальника областного УНКВД вовсе не разгильдяй и неумеха, а глубоко и умело законспирированный враг. Предлагается арестовать. А там и за смертным приговором не заржавеет. – Ну что, будем признаваться? – спросил Гаевский. – Поклеп, – я брезгливо отодвинул бумагу. – Но написано бойко. Грац в этом сильно преуспел. Ему б открыть курсы кройки и шитья дел белыми нитками. – Да? А Ломидзе с Алымовым? А Соболев? Кто за них бился, гарантии давал, какие это преданные коммунисты. А второй секретарь Железнодорожного райкома? Ведь чистый враг. А ты его освободил. Ну ничего, мы это поправим. – Эти люди не виноваты. И ты об этом знаешь, – спокойно сказал я, собирая волю в кулак. Ни бешенства, ни страха – все эмоции я отодвинул в сторону. У меня такое получается в критических ситуациях, когда поможет только холодная голова. Ситуация для меня была предельно понятна. Гаевскому известно содержание моих писем в ЦК. Вот только откуда? Мало ли! Сейчас это неважно. А важно то, что он решил нанести по мне сокрушительный удар. – Виноват не виноват – дело относительное, как писал буржуазный физик Айнштайн. – Хватит дурака валять, Михаил Семенович. Говори начистоту. – Начистоту… Вот ты вроде и не виноват, потому как искренне считаешь, будто делаешь благое дело. Но ты виноват тем, что мешаешь. И вообще… Ты не на той стороне. – А ты на какой? Иудушки Троцкого? От которого ты принародно отрекался. – А чего Троцкий? – усмехнулся Гаевский. – Лев Давидович мне за борьбу с белобандитами шашку золотую вручил. Он Красную армию создал. А что твой Сталин создал? – Что? – я решил, что ослышался. Начальник УНКВД пронзительно глядел на меня. Теперь это был уже не тот пустослов-политик, к которому я привык, а жестокий целеустремленный зверь. Притом жаждущий крови. – Твоя беда в том, что ты дурак, – презрительно бросил он. – И коммунист липовый. Ты, сволочь, залил область кровью честных партийцев, которые не согласны с гибельной линией Сталина. Ты запугал всех хуже царских сатрапов. – Каких таких честных партийцев? – поинтересовался я. – Кто русский народ мечтает в топке мировой революции сжечь? Кто уже хуже дворян – мздоимствуют, трудовых людей презирают? Этих? – Этих самых. Кто коммунизм на земле творил, пока бред не появился о построении социализма в отдельно взятой стране. Вы с вашим горцем не понимаете очевидного. Революция просто не может победить в одной стране. Такую страну капитализм сомнет военным, политическим, любым другим путем. Или она сама утонет в болоте бюрократизма и мелкой буржуазии. Мы рождены, чтобы взорвать и смести старый мир, а не копаться в земле и не строить бетонные коробки под заводы. Накормить, обуть одеть народ, показать, какие коммунисты добрые. Тьфу. Мелко. Мировой пожар – это наше. Террор и кровь! Кровь и террор! Только так мы достигнем чего-то! А не копошение с тракторами и автозаводами в отсталой стране с рабским народом, которому все равно – что белому, что красному царю служить. – Мы против Белой армии бились за этот народ!