Глава 1 1 – Что мне делать? Я погибла! Вера Герасимовна, несмотря на почтенные семьдесят два года, сохранила отменный слух. Она была готова поклясться, что слышала именно эти слова. Особенно она ручалась за последние два. То, что говорилось прежде, заглушалось не только тяжелой, как шкаф, дверью мастерской Самоварова, но и собственными мыслями Веры Герасимовны. Мысли были невеселые, их угомонили лишь слова «Я погибла!», очень странные и грозные. Так звон будильника разгоняет утренний сон. Некоторое время Вера Герасимовна переминалась у двери. Что теперь делать? Уйти? Постучать? Заглянуть? С одной стороны, неделикатно подслушивать чужую беседу, даже если дверь закрыта плохо и голоса невнятным ручейком просачиваются в коридор. С другой стороны, Вера Герасимовна шла к Самоварову со своей личной бедой, так что оказалась тут совершенно законно. А ко всему прочему, раз кто-то гибнет, может понадобиться помощь. Нет, уходить никак нельзя! Осознав свою моральную правоту, Вера Герасимовна успокоилась. Она прильнула к левой, намертво прикрытой створке самоваровской двери и попробовала метнуть взгляд в узенькую щель. Сделать это надо было так, чтобы не обнаружить себя даже случайной тенью. Увидеть не удалось ничего. Лишь ослепительный луч света, каким мастерская Самоварова обычно заливалась к вечеру, вонзился в зрачок. Из внутреннего уголка любопытного глаза больно брызнула слеза, и Вера Герасимовна прекратила визуальные наблюдения. Зато чуткое свое ухо (правое; это все-таки слышало лучше) она вплотную прижала к щели, так что аметист правой ее сережки заискрился в солнечном луче. – А если взять и просто плюнуть? – спросил в глубине мастерской голос Самоварова. – Если вообще ничего не делать? – Не получится. Это конец! – ответил другой голос, низкий, женский. Послышалось несколько стонов, причем стонал не Самоваров. Затем глубоко и жалобно высморкались. Вера Герасимовна не верила своим ушам. В мастерской рыдала и гибла Ольга Иннокентьевна Тюменцева, директор Нетского музея – того самого, где Вера Герасимовна служила в гардеробе, а Николай Самоваров был реставратором мебели и прочих предметов декоративно-прикладного искусства. В здании этого музея, толстостенном, по-казенному угрюмом и по-старинному уютном, и происходил сейчас странный разговор за дверью. Впрочем, разговор совсем затих. До Веры Герасимовны доносились лишь Ольгины всхлипы да тихий скрежет какого-то самоваровского инструмента. «Коля как парень тактичный, уткнулся в работу, чтоб не смущать даму», – резонно заключила Вера Герасимовна. Ничего ей теперь не оставалось, как самой догадаться, из-за чего разгорелся сыр-бор. Она задумалась. Директора чаще всего гибнут, если жестоко проворуются. Это Вера Герасимовна знала точно, поскольку жила давно и многое повидала. Однако Ольга Тюменцева славилась твердокаменной честностью в музейных делах. Значит, что-то личное, женское? В голове Веры Герасимовны моментально возникло и разветвилось несколько подходящих сюжетов. Житейский опыт намертво сросся в них с мотивами дневных сериалов. Первым делом пришло на ум самое простое – Ольгу бросил муж, доктор геологии, известный знаток минералов. От этого человека можно ждать чего угодно: он суров, вечно погружен в себя и невероятно сдержан. Вера Герасимовна никогда не слышала звука его голоса. Правда, Ольгу минералог обожал – иначе какой муж позволил бы назвать сыновей Евстигнеем и Поликарпом? Однако известно, что молоденькие вертихвостки то и дело сбивают с панталыку стареющих мужчин. Могли сбить и минералога, и вот теперь несчастная Ольга… Нет, вряд ли измена минералога стала для Ольги роковым концом чего бы то ни было. Уход мужа от нестарой эффектной женщины, опытного руководителя, кандидата искусствоведения – вещь поправимая. Может, Ольга сама влюбилась до смерти? Не в Самоварова ли? Вздор! Гибель-то тут при чем? Но вдруг любовник не Самоваров, а коварный стриптизер, нагло обирающий зрелых бизнес-леди? Таких стриптизеров Вера Герасимовна часто видела в сериалах. Они умели в любых условиях молниеносно раздеваться до трусов и обольстительно расхаживать, раздувая лоснистые груди. Если Ольга потеряла голову… И что? Интересно, каким образом стриптизер ее обобрал? Вынес из квартиры мягкую мебель? И многотонную коллекцию мужниных колчеданов? Не годится! Правда, если Ольга забеременела, когда муж выезжал на Алтай копаться в своих любимых горных породах… Или обнаружилась вдруг дочь, брошенная когда-то несовершеннолетней Ольгой и теперь в свою очередь забеременевшая… Или обе они забеременели от одного и того же стриптизера… Версии Веры Герасимовны становились все чудовищнее. Неизвестно, как далеко зашла бы она в своих предположениях, если бы совсем рядом кто-то не кашлянул. Она обернулась. – Что-то любопытное, да? – спросил Никита Леонидович Климентов, склонив голову набок и покачиваясь на высоких каблуках дизайнерских ботинок. Руки он заложил в карманы долгополого редингота, тоже дизайнерского. Шея Никиты Леонидовича, слишком тонкая для мужчины его возраста и положения, скрывалась в складках пестрого шарфика. Впрочем, эта прозрачная золотисто-изумрудная тряпица должна называться как-то по-другому, более изысканно. Например, фуляр. Вера Герасимовна всегда побаивалась таких вот странно одетых мужчин, которые смотрят на мир сквозь ярко-желтые или помидорно-красные стекла стильных очков. Эти люди казались ей непредсказуемыми, как инопланетяне. Поэтому она смутилась и ответила не сразу. Никита Леонидович открыл рот, чтобы еще разок съязвить, но тут щель самоваровской двери расширилась. Хозяин мастерской выглянул в коридор. – Что тут у вас стряслось? – поинтересовался он. – Мне, Коля, с тобой поговорить надо, – торопливо начала Вера Герасимовна. – Конфиденциально. По серьезному вопросу. – Через полчаса. Сейчас я очень занят, извините, – отрезал Самоваров. Дверь он придерживал так, что ни Вера Герасимовна, ни Климентов не могли даже заглянуть в мастерскую, не то что влезть в нее. – Но, Коля, это важно, – заупрямилась Вера Герасимовна. Она уже поняла, что в мастерскую ее не пустят. Это значило, что оценить, насколько глубоко Ольгино горе, то есть насколько у директорши распухли глаза и нос, не выйдет. Тогда Вера Герасимовна уставилась на Самоварова. По выражению его желтого лица она попыталась угадать, беременна Ольга или, наоборот, брошена мужем. Но реставратор мебели был невозмутим, как игрок в покер. Он проводил глазами непрошеных гостей, пока те не скрылись в сумерках коридора, и плотно закрыл дверь. – Вера Герасимовна и Климентов приходили, – сообщил он Ольге. – Непонятно, чего им надо. – Они подслушивали, – догадалась Ольга. – И пусть! Я все равно погибла. Она очень хотела внушить эту мысль своему собеседнику. Уже три раза она принималась плакать, но Самоваров никак не поддавался панике. – Не делай из мухи слона! Ну, были у тебя грешки – кто об этом узнает? – говорил он. – Слава богу, нынешние коллекционеры свои сокровища напоказ не выставляют. Вспомни: пока жена Рыболовлева не подняла скандала при разводе, никто даже не подозревал, что он живопись собирает. Твой банкир тоже не кричит о своем добре на всех углах. И не показывает никому. Поди разбери, подлинный у него Коровин [1] или нет? Документы в порядке, и дело с концом. – Не только Коровин. Еще Каменев [2] … – вздохнула Ольга. Ее синие с поволокой глаза снова налились тяжелыми слезами. В молодости она очень напоминала красавиц купчих Кустодиева [3] . Зная это, она всегда одевалась в синие и лиловые шелка и выкладывала на плечо толстую золото-бронзовую косу. Теперь Ольге было за сорок, и сходство уходило – или просто Кустодиев не писал купчих подобного возраста. Нынешняя Ольга была уже не так бела и румяна. Коса ее превратилась в строгий узел на затылке, щеки чуть повисли, брови поредели, но синие шелка были пока в силе, а на плечах всегда красовалась роскошная шаль. Чего-чего, а шалей Ольга накопила пропасть. Надевала она их под настроение и случай. Карминные павловские розы означали ликование (выигран грант, намечается премия), белая с серебром считалась новогодней, оренбургская паутинка годилась для деловых планерок. Сегодня полные Ольгины плечи покрывала шаль трагическая – сизая, как полночь; плыли по ней зловещие аспидно-черные разводы, и тяжело свисала траурная бахрома. – Подумаешь, Коровин в коллекции какого-то провинциального банкира сомнительный. Вот невидаль! Я верю, картина скверная, но реветь из-за этого? – спокойно продолжил Самоваров. – Брось! Коровин был плодовит, как кролик. Имел он право в бешеной текучке своей жизни написать пару-тройку плохих вещей? Неудачи бывают у всякого. А Каменев? Тот вообще пил горькую! Наверняка был в запое, когда писал твою картину. И написал-таки, и продал, каналья. То, что обе эти дряни попали в коллекцию Галашина, – чистое совпадение. А мировые шедевры давно в музеях висят. – Нет, ты не понимаешь! – вскричала Ольга, заламывая белые крупитчатые руки. – Я вела эту коллекцию. Я обеспечивала экспертное сопровождение. Вещи для Галашина я ездила смотреть и подбирать в Москву! В Питер, в Прагу, в Вену! Каждый месяц как эксперт я от него получала… Да не важно сколько! Плюс комиссионные… – И в чем проблема? – А в том, что я купилась на все это! Я втянулась! Я перестала бояться, перестраховываться. Я стала жадной и неразборчивой. Я знала вкусы Галашина и всегда старалась подсунуть что-то лакомое. – Фальшак? – И ты туда же! О, я была уверена, что нет. Вернее, почти уверена… Это вещи с безупречным провенансом [4] . Да, из анонимных частных коллекций, но сами по себе бесспорные, поверь! – Если бесспорные, к чему продавцам темнить? Кто эти анонимы? – спросил Самоваров. – В основном потомки эмигрантов первой волны. Люди в Европе, знаешь ли, не любят афишировать, что разорились, что дела идут хуже, и приходится все распродавать. Аристократы горды. Это так понятно! Плохо другое: то, что я делала, стоило дорого, очень дорого… – И на здоровье! Галашин ни хрена не смыслит в живописи. Он рад своим картинкам, как дитя. Чего ты так переполошилась? – Слишком много Коровиных, – мрачно изрекла Ольга. – Позавчера мне прислали один бельгийский каталог, и вдруг я увидела наше «Утро в Гурзуфе»… То есть не наше, а подлинное. Мне стало плохо. А на следующей странице «Дама с гитарой», точно такая же, как у Галашина. Один к одному! – И что? – Но Коровин никогда не делал копий! – Так, может, это не у тебя фальшивки, а как раз в Бельгии? – В коллекции князя Белосельского-Белозерского? – Да, скверно, – согласился Самоваров. – Но… Представим самое страшное: каталог попадет к Галашину. И что? Бедняга будет смотреть в него как баран. Языков он не знает и не поймет ни черта. Лучше скажи, где ты раздобыла для него этих Коровиных? – Я работала с одним московским дилером, очень надежным, очень авторитетным… – Тогда мой совет: откажись от его услуг. Бельгийский каталог сегодня же сожги на помойке, и никто ничего не узнает. Ни-ког-да! Какие в нашей глуши знатоки? Услышав эти бодрые слова, Ольга хлебнула воздуху полногубым ртом и вдруг зарыдала, скрестив руки на груди. Слез на этот раз не пролилось ни капли. Гримаса горя на розовом кустодиевском лице выглядела до того неестественно и страшно, что Самоваров опешил. – Оля, да что с тобой? Я что-то не так сказал? – засуетился он. – Сейчас валерьянку найду, где-то в столе была. А пока вот водички попей, в чайнике осталась кипяченая. Воду из чайника Ольга отвергла. Зато она протянула Самоварову что-то вроде открытки, и рука ее тряслась, как в ознобе. – Что это за бумажка? – спросил Самоваров. – Моя погибель, – торжественно ответила Ольга. Ольгина погибель выглядела до смешного безобидно. Это было рассчитанное на две персоны приглашение на концерт Нетского камерного оркестра. Ничего пугающего не обещали – Бах, Перселл, Рамо, Вивальди. Концерт послезавтра. Солист Евгений Парвицкий. – Парвицкий? Неужели тот самый? – удивился Самоваров. – А ты не видишь? Портрет скрипача в самом деле украшал приглашение. Фотография была великолепная, от знаменитого фотомастера, и, хотя музыкант на ней крепко зажмурился, а его рот далеко съехал в сторону, не узнать звезду с мировым именем было нельзя. – Парвицкий тоже собирает Серебряный век, – еле слышно сообщила Ольга. – Ну и пусть его! Ты так мрачно об этом говоришь, будто Парвицкий ест младенцев. Ты что, с ним знакома? – Нет, зато этот осел Галашин знаком. Они недавно встретились в Москве на какой-то благотворительной тусовке, и Галашин стал расписывать свою коллекцию. У Парвицкого побежали слюнки. Он пообещал, если будет в Нетске, заехать и посмотреть. И вот послезавтра Парвицкий сюда прилетает. Галашин тоже на всех парах мчится домой из Питера. Специально! Похвастаться! Это конец. Самоваров выдавил из себя улыбку: – Не паникуй раньше времени! Сама говорила, что твои Коровины выглядят вполне прилично.