Катрю усадили рядом со мной, полное впечатление, что «тутэйшие» неведомым образом обо всем узнали – ну, деревня есть деревня, здесь многое узнается этим самым неведомым образом, по своей родной знаю. Рядом со мной оказались Игорь и Сема Полынин, а остальных «распределили» по двум другим длинным столам (каждый составлен из нескольких). Магомаев пел еще в той же «Свадьбе»: А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала… Песням и танцам еще не пришло время, пока только выпили по второй и закусывали. Нельзя сказать, что столы ломились от кушаний, но и бедными никак не были – и родители жениха с невестой постарались, и гости, как это в деревне водится, принесли что-то свое. Бутыли с самогоном приличия ради стояли под столами – тут же, напротив меня, на довольно почетном месте, сидел Деменчук с женой и старательно делал вид, что вовсе не замечает, как четверти с самогонкой временами выпархивают из-под стола и вновь там скрываются (причем наливали и ему, и мимо рта он не проносил). – А драка будет? – тихонько спросил я Катрусю. – Что за свадьба без драки? – Обязательно будет, – смешливо глянув, ответила она так же тихонько. – Только, как полагается, после того как напоются и натанцуются, раньше как-то не полагается… Целых три драки: заранее ж известно, кто примется старые счеты сводить. – Она чуть погрустнела. – До войны гораздо больше было, чисто случайных, только молодых мужиков и взрослых парней не осталось, сейчас только старые счеты сводят… Завели патефон. Пластинки оказались не такие уж заигранные, не особенно шипело и трещало – ну понятно, долго пролежали, не было при немцах поводов патефон заводить и собираться всей деревней на гулянья… Сидевший справа от меня Игорь прямо-таки блаженно щурился, мечтательно уставясь вдаль: первую песню запустили как раз впрямую его касавшуюся, знаменитую утесовскую: Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил… Алеси не было – а ведь я специально из интереса присматривался. Что, не пригласили? Вроде бы отношение к ней в деревне было ровное, раз она неделями жила у этой самой Лявонихи. Это купринскую Олесю, я помнил, избили, когда в деревне появилась и в церковь вошла. Не стала бы Алеся посреди деревни жить при плохом к ней отношении, сидела бы у родителей на заречном хуторе. Видел я, как она два раза проходила по деревне, и встречные с ней здоровались вполне уважительно, как со своей… – Катря, – сказал я тихонько, – а Лявониха здесь? Та, у которой Алеся живет? Или не пригласили? – Ну как же не пригласили? – так же тихо отозвалась Катря с мелькнувшим на миг непонятным выражением в глазах. – Всегда приглашали. А зачем она тебе? – Да любопытно стало, – сказал я. – Сама ж говорила, что она гадает. Вот и подумал: а что, если погадать на конец войны и на собственную судьбу в этой заварухе? – Ты ж партийный. Неужели веришь? – Кто его знает, – сказал я. – Насмотрелся за войну всякого. Бывало, что и партийным гадали, а оно потом сбывалось. Так что можно попробовать, пока начальство далеко… – Пожалуй же ж… Вон она, по правую руку от георгиевского кавалера… Я посмотрел в ту сторону – как бы невзначай, разглядывая сидящих за соседним столом. Самое хорошее впечатление она производила: глаза добрые, морщинистое лицо исполнено самого дружеского расположения к окружающим, улыбается часто и добро. Приятная такая старушечка… но непростая. Катря мне про нее чуточку рассказывала, довольно скупо и уклончиво, но главное я уловил: классической ведьмой ее, похоже, не считали, но всяк в деревне знал: что-то такое она знает и умеет. Гадает, ворожит, кровь останавливает, килы детям вправляет, ну и тому подобное. Интересная ситуация: ни одного примера, когда Лявониха сделала бы кому-то что-то плохое, Катря не привела, но вся деревня к ней относилась с некоторой боязливостью, идущей неведомо с каких времен. Не такая уж обычная бабушка, впрочем. Я тогда еще подумал: логично, ага, что не вполне обычная девушка Алеся жительствует у не вполне обычной бабули. Вот только что их объединяет? Что еще интереснее: при немцах и полицай Кацура, падкий до девок, как кот до сметаны, Алесю десятой дорогой обходил, когда она приходила из-за реки (я уверен, не приходила, а приплывала) пожить неделю-другую в деревне. А он был здешний, не со стороны прислан… И тут появилась Алеся, направлявшаяся к столам со стороны деревни с чем-то большим и довольно плоским в руке, больше всего напоминавшим увязанное в чистую холстинку блюдо. Была она в «городском» платье, зеленом, чуть темнее ее глаз, волосы заплетены в косу, уложенную калачиком на затылке (все здесь так волосы убирали за отсутствием парикмахера. До войны раз в две недели приезжал из района парикмахер, оставался на пару дней и частным образом стриг мужиков и наводил красоту на женские волосы. С началом войны исчез, а поскольку звался он Яков Аронович, о причинах долго гадать не приходится…). Она прошла вдоль нашего стола, за моей спиной. Никто на нее специально не смотрел, разговоры не примолкли, и начавшееся веселье нисколечко не сбилось, но над столами словно бы пронеслась некая настороженность, напряженность, тут же, впрочем, пропавшая. Или это только мне показалось, малость хлебнувшему здешних суеверий? Она остановилась рядом с молодыми. Я впервые слышал ее голос – красивый, певучий. Поздравила молодых, пожелала совета да любви, извинилась, что немного припоздала – с пирогом пришлось возиться дольше, чем рассчитывала. Выслушав их благодарности, непринужденно спросила: – Можно уж, сяду там, где приглянулось? Места, я смотрю, много. – Сделайте такое одолжение, – церемонно ответил старший Гнатюк. Она шагала совсем недолго: остановилась между Игорем и Семой Полыниным, положила ладонь на скамейку и ослепительно улыбнулась: – Не возражаете, если я здесь помещусь? Улыбаться она исхитрялась так, словно улыбка предназначалась сразу двум моим ореликам. Там и в самом деле хватало места – и они торопливо раздвинулись, наперебой принялись выставлять перед ней чистую посуду, а незнакомый мне пожилой мужик, виночерпий в нашем конце стола, налил ей ярко-рубинового питья в большую старомодную рюмку с полустершимся золотым ободком. Приподняв ее на уровень глаз, она громко сказала: «За здоровье молодых!» – и осушила, не чинясь и не закашлявшись. Неторопливо закусила ломтиком свежекопченой колбасы. Щеки у нее чуть раскраснелись. Оба моих орла, видел краем глаза, чуть ли не синхронно повернулись к ней с тем самым чуточку дурацким видом, когда мужик изо все сил притворяется, что не пыжится, а сам как раз пыжится, разве что не квохтает, как голубь перед голубкой. Понять их можно: до этого я видел ее только издали на реке и на улице, а сейчас, сидя в шаге от меня, она оказалась и вовсе очаровательной. Однако расклад оказался ясен с самого начала: чуточку демонстративно отвернувшись от Семы, не гася улыбки, сказала Игорю с ноткой кокетливого восхищения: – А я вас видела, когда вы ехали на этом железном чудище. На голове у вас еще такая странная шапка была… Это от пуль, да? – Угадали, – браво ответил Игорь, никогда не терявшийся и перед раскрасавицами. – Нужно же голову поберечь, а она не самая умная, но и не самая дурная, в случае чего печально будет… – И наверное, есть кому в тылу печалиться? И не одной? – Ну что вы, – сказал наш одессит, подпустив в голос самый натуральной грусти. – Одинок я на белом свете, как перст… Ей-богу не вру. Такой уж дурак, что все ищу да ищу девушку своей мечты, и такое уж было мое невезенье, что не нашел до сих пор… – А почему «было»? – А потому что теперь начинаю думать, что кончилось мое роковое невезенье… Дальше я не слушал – к чему? Как по накатанной, покатился старый как мир разговор, наверное, одинаковый на всех языках: когда кавалер старательно вкручивает, будто впервые с ним случился такой вот солнечный удар, а девушка кокетливо сомневается, но обрывать словесные кружева вовсе не намерена и сама, если возникнет короткая заминка, помаленьку подбрасывает полешек в костер. Я только подумал с долей здорового цинизма: если так пойдет и дальше, у этой парочки сегодня сладится. Это Сема Полынин сидел погрустневший и, судя по взглядам, которые бросал на соседние столы, подыскивал объект для танцев, которые вскоре обязательно начнутся. Они, конечно, и начались, как водится на любом подобном празднике, когда выпито достаточно, и только для пожилых осталась единственная радость в жизни: так и сидеть за столом да петь песни – на дальних концах столов, чтобы не мешать танцам-разговорам. Танцевали под патефон, но иногда просили Сему сыграть что-нибудь новенькое, городское. Он не отказывал, благо повеселел, явно обретя симпатию в облике черноглазой молодки, всякий раз оказывающейся рядом и смотревшей чуточку шалыми вдовьими глазами. Вообще, как шепнула мне на ухо Катря, когда мы танцевали, танцы удались на славу: только две молодайки танцевали шерочка с машерочкой, а остальные, считавшие, что они еще в тех годах, когда от танцев отказываться не след, благодаря нашему гарнизону оказались кавалерами обеспечены полностью. Даже Фомича, которого мы тогда по молодой глупости считали стариком (а было-то ему всего сорок два), вот уже третий раз приглашала крепкая кареглазая бабенка близкого возраста. А нашу Люду усатый мужик в вышитой сорочке, хоть и без двух пальцев на левой руке (явно утерянных на гражданке – ни наград у него, ни нашивок за ранение). Я, конечно, особо не присматривался и арифметических подсчетов не производил, но по прошлому опыту не сомневался: для доброй половины парочек (исключая разве что двух совсем зеленых девчат, только-только получивших право сидеть за столом) танцы получат долгое продолжение. А впрочем, и насчет одной из них не все ясно: в противоположность своей товарке, радовавшейся лишь тому, что она на равных танцует со взрослыми, очень уж вольновато себя вела с Пашкой Кожиным с третьей машины. И глазками-зубками вовсю играла, и очень уж делано смущалась-возмущалась, когда он ей шептал на ушко что-то такое. Знал я Пашку как облупленного: явных непристойностей девушкам на ушко говорить не станет, но во всяческих игривостях ловок. Ну а девушки, все знают, взрослеют раньше ровесников – это мы в такие года сплошь и рядом остаемся пацаны пацанами, а они, как говаривал покойный сержант Аляпьев, доморощенный философ, переходят в иную категорию жизни… Жизненный опыт (приобретенный целиком в качестве такого же стороннего наблюдателя, как Стах с компанией) мне подсказывал еще: не все, но некоторые парочки станут покидать веселье задолго до его окончания. И не подвел опыт: когда далеко не все было выпито-съедено, когда не все разговоры приелись, не все песни спеты и продолжаются танцы, а до драк еще далеко, иные парочки, придав себе самый непринужденный вид, потихоньку улетучивались. Ну а оставшиеся, согласно старому деревенскому этикету, притворяются, что ничего и не заметили. Первыми, что меня не особенно и удивило, ушли Игорь с Алесей – видно было, что им не терпится ускорить шаг и побыстрее оказаться где-нибудь там, где посторонних глаз не будет, – но тот же этикет предписывал: пока они на виду, идти чинно. В течение последующей четверти часа тем же чинным манером удалились трое моих орлов со своими симпатиями, причем среди них был и Пашка Кожин, стервец, со своей смешливой русоволосой. Судя по тому, как смотрели друг на друга жених с невестой и во время танцев, и за столом, им тоже страшно хотелось оказаться где-нибудь подальше отсюда, без посторонних глаз. Иногда с молодыми так и происходило: вдруг обнаруживалось, что они в нетях, – но, похоже, и Бобренки, и Гнатюки были сторонниками старых традиций, по которым новобрачные обязаны досидеть за столом до самого конца. Сразу, как только Игорь с Алесей отошли достаточно далеко, я заметил, что за ними двинулись на приличной дистанции Стах с двумя приятелями, а потом и за остальными пустились малолетние «шпионы», так что ни одного в качестве зрителей не осталось. В этом тоже не было ничего для меня непривычного – мальчишки везде одинаковы. Мне самому, признаюсь, в их возрасте приходилось пару раз вот таким именно образом шпионить за уходившими с веселья парочками. Еще одна старая традиция, не собиравшаяся, как видно, умирать. Мы не Англия, но и у нас иные традиции живучи… Лично я собирался сидеть до самого конца – этакое мальчишеское желание, вызванное именно тем, что я впервые оказался полноправным гостем за столом на деревенском празднике. Шло время, близились сумерки, и танцы как-то сами собой прекратились (причем недосчитались еще трех парочек). Разговоры стали шумнее и оживленнее, но резко убавились в количестве. Происходило то, что я не раз наблюдал, пусть не сидя за столом, а торча с мальчишками в отдалении, но разницы не было никакой. Всё как обычно, как встарь. Кто-то (должно быть, бобыль) в одиночку уходил сложным зигзагом, кого-то привычно уволакивала супружница, самые стойкие питухи, собравшись кучками, позванивали стаканами, в конце соседнего стола три старушки как-то лениво тянули грустную песню, где половина слов была мне непонятна. В трех местах, именно там, куда показывала в начале застолья Катря, разговоры на повышенных тонах перешли в откровенные ссоры. И вскоре поодаль от столов вспыхнули три драки, с точки зрения деревенского человека мероприятие вполне житейское – на кулачках и не более того, без подручных предметов вроде кольев из забора, где-то даже привычно и скучновато. Разве что, к некоторому моему удивлению, одной парой дуэлянтов оказались те самые бодрые мужички лет шестидесяти с лишним, скинувшие предварительно – опять-таки насквозь привычно – пиджачки с Георгиями. Вполне может оказаться, что в данном конкретном случае старые счеты тянулись еще со времен проклятого царизма – ну, скажем, в конце прошлого столетия никак не могли поделить какую-нибудь местную красотку… Участники изрядно поредевшего застолья на драчунов не обращали никакого внимания, из чего я сделал вывод: подобное зрелище с этими именно дуэлянтами еще задолго до войны всем было насквозь знакомо и приелось донельзя. Старшина Деменчук тоже поначалу не вмешивался – в конце концов, драки шли не смертоубийственные, без всякого ожесточения, полное впечатление: актеры в который раз играли знакомые роли. Только минут через десять, когда шла кровушка из половины носов, он выбрался из-за стола и недолгим рыком драки прекратил, отправив драчунов в разные стороны, – тоже, такое впечатление, сыграл знакомую роль. Глядя на драку, я и не заметил, как из-за стола исчезли молодые. А там понемногу стали расходиться и прочие. Я порадовался за своих орлов – ни один не ушел без пары, даже Фомич. Наша Люда ушла с тем усачом, с которым протанцевала все танцы – ну что ж, он хоть и беспалый, мужик видный, Алесь Гнатюк и вовсе без руки… (Люду нашу никак нельзя было назвать шалавой или другими, вовсе уж непристойными словесами, но иногда и она пользовалась маленькими радостями жизни, к чему у нас относились с пониманием. На войне этих маленьких радостей хочется особенно остро. Жизнь такая: сегодня жив‑здоров, а вот что будет завтра…) Что-то мне расхотелось досиживать до самого конца, до упора. Главное, задачу начальника гарнизона я выполнил: убедился, что все мои ребята, конечно, подвыпили, но никто не шатался, на ногах держался устойчиво. Усмехнулся про себя: в других условиях далеко не все они держались такими паиньками, но здесь добровольно себя ограничили: как-никак всем предстояла прогулка со спутницами и склонение таковых к приятному продолжению оной. Еще не факт, что сладится у всех поголовно, но каждый надеялся и оттого пил не взахлеб. Так что я взял Катрю под руку, и мы отправились восвояси. Все время, что просидел за столом, я немного тревожился, хоть и где-то на самом донышке души, но все-таки… То, что мы всем гамузом, включая меня, отправились на веселье, где алкоголь мимо рта не проносили, собственно говоря, тоже было нарушением, но крохотным, каравшимся в худшем случае коротким матерным разносом вышестоящего командира. А вот то, что мы оставили без присмотра свою бронетехнику (а Фомич – санитарный автобус), было уже нарушением не в пример более серьезным, где одними командирскими матами не отделаешься… Хороший командир не должен быть с подчиненными излишне мягок – быстренько на шею сядут. Ну, конечно, можно иногда делать исправным солдатам мелкие поблажки – вроде поездки на самоходке за тем треклятым сомом. По уму, мне следовало оставить кого-то часовым возле техники (и потом, что уж там, вознаградить лагушком самогонки). Но то ли уют этой сонной глухомани, то ли отсутствие поблизости супостата в той или иной личине сыграли свою роль… Как-то не по-человечески казалось оставить кого-то на карауле, пока остальные веселятся. Вот если бы кто-то в последнее время серьезно проштрафился, сам бог велел такого караульной службой наказать. Но не нашлось таких во взводе… Но и бросать технику россыпью не следовало. Покумекав как следует, проявили солдатскую смекалку и план составили быстро – мои ребята усиленно шевелили мозгами, каждый опасался остаться в часовых, так что получались и моральный, и материальный стимулы вперемешку, лучше и не надо. Дома здесь стояли не впритык друг к дружке, как я привык видеть по обе стороны Урала, а вольно, вразброс. Меж хатой Катри и соседней был пустырек метров пятидесяти длиной, заросший дурной травой. Туда мы и согнали самоходки и санитарный автобус, поставили их борт к борту, плотненько. Среди запаса, который карман не тянет, были у нас два больших мотка немецкой алюминиевой проволоки. Из нее мы и смастерили этакую сеть, высотой человеку примерно по пояс, которой и оплели все машины. Получилось корявенько, но убедительно, а главное – совершенно непонятно деревенскому люду, что оно такое. Разодрали три ящика из-под тушенки – получилось десятка два картонок. На каждой жирно намалевали химическим карандашом череп с перекрещенными костями и крупно написали внизу: МИНЫ! Прикрепили их к сети по всему периметру – получился сущий зер гут и даже вундербар. Не ограничившись этим, я малость побродил по деревне и, встретив двух хлопцев из компании Стаха, определил их на роль часовых – торчать поблизости, а если кто-то, наплевав на грозные предупреждения, все же полезет к самоходкам или автобусу, стремглав бежать за мной. Согласились они легко – в награду я пообещал не просто покатать их компанию завтра на броне, но и дать чуток пострелять из автомата. Это им, сразу видно, показалось гораздо более завлекательным, чем торчать и глазеть на свадьбу – как и мне бы на их месте. (Я бы выполнил обещание, не сомневайтесь. Недорого бы мне это обошлось: расход солярки получился бы невелик, и его легко было списать на тот инструктаж у замполита. А кроме штатных ППС, которых полагалось два на каждую машину, у нас были еще три трофейных «шмайсера».) Все оказалось в порядке. Часовые были на месте, прилежно доложили, что никто и близко не подходил, напомнили о моем обещании. Я его подтвердил, и босоногие сорванцы припустили по домам – ложились сумерки. Так что, когда мы с Катрей вошли в хату, пришлось зажечь коптилку. В ее зыбком, мерцающем свете я не сразу и заметил, что Катря украдкой бросает на меня какие-то странные взгляды, вроде бы тревожные. Но, будучи под хмельком, значения этому не придал и расспрашивать не стал. Благо у нее нашелся глечик самогона, а я сделал лимонаду, который ей страшно нравился. У немцев и на этот счет имелась придумка: вынимаешь из обертки пару больших кубиков вроде сахарных, бросаешь в кувшин с водой, там начинает шипеть, булькать и клокотать – и быстренько получается полный кувшин вкусного щиплющего язык лимонаду. Ну и дальнейшее… А утром меня разбудил заполошный стук в окно – стекло отчаянно дребезжало, готовое вот-вот лопнуть. Прошлепав к подоконнику, я увидел за окном Стаха, растрепанного больше обычного, с шалыми, испуганными глазами. Раскрыл створку, невольно поежившись от хлынувшего в хату утреннего холодка, и спросил: – Что еще стряслось? – Дяденька Рыгор! – выдохнул он. – Беда! …От реки тянуло свежестью и сыроватой прохладой. Мы стояли над телом втроем: я, знакомый мне капитан Шалин из полкового «Смерша» и незнакомый капитан, как оказалось, следователь из военной прокуратуры. Метрах в трех от нас помещался старшина Деменчук, а поодаль, на обочине ведущей в райцентр дороги стояли мотоцикл старшины, «Виллис» с водителем, на котором приехали оба капитана и «Додж – три четверти» (возле него покуривали четверо солдат в форме войск НКВД по охране тыла). А у реки лежал ничком человек в нашей форме п/ш и начищенных хромовых сапогах, с лычками сержанта на погонах. Лежал так, что в воду была погружена только его голова и по локоть – вытянутые вперед руки. В спокойной позе лежал, показалось бы, не будь воды, что он мирно спит… Берег был ровный, но в воду опускался не отлого, глубина тут, если прикинуть, не менее метра – камешков на дне я рассмотреть не мог. Там, где я рыбачил, у Купалинского омута, берег был как раз отлогий, и камешки были видны хорошо. И стояла тишина. Наконец следователь – высокий, костлявый, узкогубый – сказал чуточку недовольно: – Сколько можно вот так торчать? – повернулся к дороге и распорядился громче: – Двое – ко мне. Тело вытащить на берег. Но позы не менять, пусть лежит, как лежал. Двое солдат подошли быстрым шагом, сноровисто подхватили тело под мышки, подняли (я узнал Игоря, и сердце снова зашлось в тоске), отнесли метра на два от воды и положили лицом вниз. Следователь жестом велел им оставаться на месте, присел на корточки и без малейшей брезгливости ощупал затылок мертвеца, макушку, всю заднюю часть головы. Выпрямившись, обтерев руки клетчатым платком, сказал, словно бы ни к кому конкретно не обращаясь: – Никаких повреждений. Следов ударов, травм нет.