– Ей не нравилось, как Розмари пахнет. – Точно, – кивает мама. – Анна говорила, что она пахнет формальдегидом. Тошнотворно-сладко. Она давит пять крупных долек чеснока плоской стороной ножа и бросает их на чугунную сковородку. Тонко нарезанная морковка, лук и сельдерей уже карамелизуются в оливковом масле, смешанном с коричневым сливочным. Мама открывает завернутый в непроницаемую бумагу фарш – свинина с телятиной – и бросает его кусочками в сковородку, потом льет молоко, чтобы мясо было нежнее. На рабочей поверхности стоит открытая бутылка теплого белого вина для деглазирования. – Не передашь? – она показывает на шумовку. – Какая Розмари сейчас? – Все еще странная. Прямая. Музыковед. Живет в своем одноэтажном домике. Короткие мелированные волосы. Ходит в слаксах. Все в таком духе. – Замужем? – Я киваю. – А что с ее матерью? – Умерла несколько лет назад. – Бедная женщина. Такая печальная жизнь. Я смотрю, как мама помешивает соус, медленно, по кругу. Колеблюсь. – Лео вернулся к ней. Ты знала? Они снова поженились. – Я не знала. Думала, он умер или в тюрьме. – У Розмари на камине была их свадебная фотография. Во время круиза. Обычная пожилая пара. Она берет огурец и начинает срезать шкурку. – Давай не будем говорить о Лео. Для меня он давным-давно мертв. Он был плохим человеком. Не люблю о нем думать, и тебе тоже не стоит. Она берет бутылку белого вина и наливает себе бокал. – Разве это вино не для готовки? – Вино есть вино, – говорит она, выпивая его. – Мне нужно поговорить с тобой о Лео, мам. – Элинор, скоро придут гости, и я пытаюсь готовить. Поэтому что бы тебе ни нужно было сказать, это подождет. Мы с Джонасом не разговаривали со вчерашнего дня, когда я с кружащейся головой позвонила ему, стоя на тротуаре у дома Розмари. Когда я вижу на пороге его мать с Джиной, у меня екает в животе – знакомое, но забытое ощущение. Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что оно означает: я нервничаю в предвкушении его прихода. Это странное ощущение, словно записанное в памяти тела в прошлом, – я много лет не давала себе его испытывать, но оно все еще живо. Однако Джонаса с ними нет. – Он заявил, что ему нужно принять душ, хотя только что искупался. Только воду тратит, – жалуется его мать, проходя сквозь затянутую сеткой дверь. – Он сейчас придет. – Джина протягивает маме бутылку вина. – Мы принесли белое. – Мы сегодня пьем красное, – говорит мама, унося бутылку на кухню. – Не обращай на нее внимания. – Подошедший Питер обнимает Джину. – Она весь день ведет себя по-свински. – Будь справедлив, – заступаюсь я, хотя полностью с ним согласна. – Сегодня тяжелый для нее день. – Ты права, – соглашается Питер. – Беру свои слова обратно. – Жаль, что я так и не познакомилась с Анной поближе, – говорит Джина. – Она казалась крутой. – Она и была такой, – отвечаю я. – Самой крутой на свете. Мама выходит с тарелкой сыра и крекеров. Мать Джонаса отмахивается: – Я отказалась от глютена и молочных продуктов. Из-за артрита. – Нужно было сказать раньше, – с раздражением бросает мама. – Я приготовила пасту. Но у нас есть оливки. – Как Мемфис? – интересуется Джина. Питер вздыхает. – Грязный. Очень устали. – Я никогда там не была, – пожимает плечами Джина. – Элле понравилось. – Так и есть. Это город, полный призраков, – говорю я. – Тебе вина или просто чего-нибудь попить? – спрашивает Питер Джину. Сквозь сетку за плечом Джины я вижу Джонаса, идущего по песчаной тропе. Его мокрые волосы спутаны. Он босиком, в рваных джинсах и синей рубашке. Он выглядит так же, как в детстве. С легким шагом, ясным взором. Заметив меня, он улыбается – не привычной мне приветливой улыбкой, как при встрече с давней подругой, а какой-то другой, более открытой и интимной, которая как будто говорит: наконец-то, спустя столько лет мы можем смотреть друг на друга без разделяющей нас тени стыда. Питер встает из-за стола и потягивается. – Просто пальчики оближешь, Уоллес. Что на десерт? Закурив, он идет в комнату к шкафу, где мама хранит старые пластинки рядом с, должно быть, единственным живым проигрывателем в мире. – Есть свежие груши и шербет. Кто хочет кофе? С тихим треском играет старая песня группы «Флитвуд Мак». – Неужели ты сама купила этот альбом, Уоллес? – кричит Питер из гостиной. – Это Анны, – отвечает мама. – Ты не собираешься читать Шелли? Каждое лето, в годовщину смерти Анны, Питер читает нам ее любимое стихотворение, оду «К жаворонку», которую она просила прочитать на ее похоронах вместо молитвы. Это наш священный ритуал. Но сегодня Питер говорит: – Я слишком устал и слишком много выпил. Пусть кто-нибудь другой прочитает. И плюхается на диван. Джина придвигается поближе к нему, и они заводят какой-то бессмысленный разговор о ресторанах в Бушвике. Мне хочется врезать им обоим кулаком по лицу. Диксон берет потрепанную книгу, щурится на нее, потом протягивает Джонасу. – Мои глаза уже не те, – говорит он. Джонас находит страницу. – Посвящается прекрасной Анне, – произносит он и начинает: Пенья дух чудесный… – Я просто не верю в психиатрию, – разглагольствует мама перед последними гостями. – Это потому, что ты боишься, что тебя упекут в психушку, – отзывается Питер с дивана. – По-моему, единственное, на что все эти психотерапевты способны, это внушать детям, что во всех проблемах в их жизни виноваты родители. – Я считаю тебя виноватой только в том, что заставила меня учиться ходить под парусом, – вмешиваюсь я, и все смеются, забыв. Все, кроме Джонаса. – Смотрите. Сейчас она начнет рассказывать, будто получала недостаточно любви от меня в детстве, – произносит мама, после чего встает из-за стола и идет на кухню, где начинает мыть посуду. – Конечно же, она абсолютно права. – Не все вертится вокруг тебя, мам, – говорю я. Джонас смотрит на меня пылающим взглядом. Я поднимаюсь и выхожу через кладовку в темноту ночи. Потом прислоняюсь к холодной стене и жду, как мне кажется, целую жизнь.