1997 год. Февраль, Бэквуд Спустя два месяца после свадебного путешествия мне звонит Анна. Поначалу я даже не узнаю ее: она так рыдает, что я не могу разобрать слова, а Анна никогда не плачет. – Успокойся, – прошу я. – Я не понимаю, что ты говоришь. Несколько секунд я слушаю ее рыдания, а потом она отключается. Когда я пытаюсь перезвонить, идут долгие гудки, пока не включается автоответчик. Тогда я звоню Джереми на работу. – С ней все хорошо, – жизнерадостно отвечает он. – Она много работает над собой в последнее время. От злости у меня рефлекторно сжимается горло. – Замечательно. – Я усилием воли подавляю осуждение в голосе. – Но она только что мне позвонила и казалась очень расстроенной. – Она сегодня ходила на групповую психотерапию. Иногда это взбалтывает осадочные эмоции. – Скажешь ей, чтобы она позвонила мне, когда вернешься домой, хорошо? – Ненавижу его. – Как у тебя дела? – Он не понимает, что пора вешать трубку. – Ничего. Хорошо. – Ты отлично повеселилась на своей свадьбе. – Скажи ей, чтобы позвонила, – говорю я. * * * Шоссе голое и пустынное – пепельная полоса, посыпанная солью от черного льда, с замерзшими песчаными обочинами. В лесу выделяются несколько темных сосен, но большинство деревьев стоят нагие: последние оставшиеся на ветвях листья, коричневые и мертвые, ждут, когда их унесет следующий порыв ледяного ветра. Еще даже нет трех часов, но зимний свет уже тускнеет. Анна молчит с того самого момента, как я встретила ее в аэропорту Логана на взятой напрокат машине. Она выглядит неухоженной, опустошенной, глаза покраснели. Анна жесткая. Кремень. Остроумная и язвительная. Создание из Черной лагуны. Передо мной не моя сестра. Я вслушиваюсь в шорох шин на мокрой, посыпанной солью дороге. Кручу радио. Сплошные помехи. Ненавижу мыс зимой. Каждый дом, который мы проезжаем по пути, закрыт на зиму. Нигде никаких признаков жизни. За поворотом к дому Диксона дорогу перед машиной перебегает лиса, неся в зубах какое-то мелкое животное. На мгновение она замирает в свете наших фар, смотрит на нас, а потом бежит дальше. Пруд прячется под коркой толстого льда. Мертвые кусты покрыты инеем, на тонких серебристых веточках висят ярко-красные ягоды. Дача выглядит голой, все ее недостатки обнажены. Я останавливаюсь позади дома, заглушаю мотор. Мы сидим в тишине, тепле, сгущающихся красках. Анна кладет голову на стекло. – Побудь в машине. Пойду прогрею дом. На задней двери висит замок. Я обхожу дом, пробираясь через море опавших листьев, и лезу под козырек крыши. Несмотря на все прошедшие годы, я каждый раз чувствую изумление и облегчение, когда мои пальцы нащупывают его – один-единственный ключ, висящий на ржавом гвозде. Тот же ключ от того же старинного замка, что и в нашем детстве. – Нашла! – кричу я Анне. Открываю дверь, вваливаюсь через порог в темную кладовку и пробираюсь к щитку на противоположной стене. Мои пальцы слепо ощупывают круглые тумблеры, пока не находят самый толстый – главный. Требуется усилие, чтобы передвинуть его слева направо. Дверь холодильника подперта метлой, чтобы он не заплесневел, и лампочка внутри зажигается, когда он с ворчанием просыпается. Гостиная чисто подметена и лишена красок, диванные подушки и покрывала убраны в большие черные пакеты. Внутри кажется холоднее, чем снаружи, как будто я зашла в морозилку, полную спертого мертвого воздуха. Вода отключена, поэтому трубы не замерзли. Придется подождать, пока дом прогреется, прежде чем смывать антифриз и включать воду. На сегодня наберем ее из пруда. Я иду по комнате, включая свет. Слишком холодно, чтобы спать в домиках без отопления, но мы можем разжечь камин и переночевать на диванах в большом доме. Под столом стоят два электрических обогревателя. Я втыкаю их в розетки. Они похожи на старомодные тостеры: так же становятся оранжево-красными, когда накаляются, наполняя комнату запахом жженной пыли и всегда пробуждая во мне искру беспокойства, что они спалят дом, пока мы спим. Возле камина лежат дрова, трут и стопка старых газет – в основном прошлогодние «Нью-Йорк Таймс», среди которых затесалось несколько выпусков бостонской газеты. Кто-то, наверное, Питер, разложил дрова в камине перед следующим летом. Я беру с полки жестянку со спичками, опускаюсь на колени и зажигаю сначала газету, потом трут. Огонь шипит и трещит, разгораясь. Я слышу, как позади меня заходит Анна. – Надо покататься на коньках, – говорит она. – Открою банку с супом. Может быть, остались сардины. – Я достаю из старого сундука подушки, одеяла и холодные простыни. Мы засыпаем под треск костра и периодический стук повалившейся обугленной деревяшки. Мир снаружи холоден и суров под светом зимней луны – всего лишь эхо того места, которое я так люблю, где для меня начинается и заканчивается жизнь. Однако лежа рядом с моей страдающей загадочной сестрой, совсем близко от ее руки, вдыхая запах костра, плесени и зимнего моря, я начинаю чувствовать его сердцебиение. Понятия не имею, что могло так сломить Анну. Знаю только: что бы это ни было, оно привело ее обратно сюда. Как возвращающегося домой голубя, который, повинуясь исключительно инстинкту, слышит ветер, завывающий в горах в трехстах километрах от него, и знает, куда лететь. На рассвете меня будит серебристый, как натрий, свет, просачивающийся сквозь окна. Огонь за ночь потух, и я уже вижу свое дыхание. Натягиваю под одеялом носки, поднимаю с пола пуховик и надеваю поверх ночнушки. Угли еще краснеют. Я подкидываю сухих дров и тихо, чтобы не разбудить Анну, ворошу золу, потом беру кувшин и иду к пруду. Мне нужен кофе. В кладовке есть невскрытая банка. Мама обязательно оставляет кофе, оливковое масло и соль. Пруд весь скован льдом. Толщиной, должно быть, сантиметров пятнадцать. В нем, точно ископаемые в смоле, застыли листочки и веточки. Но там, где лед встречается с берегом, он становится тонким и легко ломается. Я пробиваю его палкой, опускаю сложенные руки и пью из пруда, прежде чем наполнить кувшин. Запах кофе будит Анну. – О, хорошо, – произносит она, зевая. – Надо же, кто заговорил. Анна слегка наклоняет голову набок, точно зимний воробушек. Но потом вспоминает свое горе, и ее лицо сереет. – Поговори со мной. – Я приношу ей кружку с кофе. – Сахар есть, но нет молока. – Сажусь на край дивана рядом с ней. – Подвинься. Она двигается, чтобы освободить мне место, пустой участок у ее бедра. – Мне хочется прогуляться по пляжу, когда выйдет солнце. – В сундуке должны быть свитера, – вспоминаю я. Она садится, поправляет подушку за спиной. – Я ходила к гинекологу на той неделе. У меня задерживаются месячные. – И? – Я была уверена, что беременна. – Мы разговаривали на той неделе. Ты ничего не сказала. – Я боялась, что если что-нибудь скажу, то снова случится выкидыш. Все думала, что третий раз должен быть счастливым. – Она делает глоток и морщит нос. – Надо было заехать за молоком по пути. В любом случае, я не беременна. – Блин, Анна, мне так жаль. Это хреново. Она ставит чашку на подоконник, опускает взгляд на руки, переворачивает их и смотрит. Проводит пальцем по верхней линии на правой ладони. – Помнишь, где линия жизни? Я киваю. – Помнишь, где линия любви? Анна смеется. – На моей полно маленьких ответвлений. Линдси называла их линиями моих перепихонов. – Что стало с Линдси? – спрашиваю я. – У меня никогда не будет ребенка, – говорит Анна. – Конечно, будет. Тебе всего тридцать три. Просто продолжай пытаться. Наверняка у тебя в итоге будет четыре сопляка, которые выглядят и ведут себя, как Джереми. Она качает головой. – Месячные не идут из-за того, что у меня К с большой буквы. – И как это связано с задержкой? – Карцинома яичника, рак, – произносит она. – К с большой буквы называют клитор, тупица. – Слова вылетают у меня изо рта прежде, чем я понимаю, что она сказала. Комната задерживает дыхание, пылинки замирают в воздухе, солнечные лучи останавливаются у оконного стекла и жду. Внутри меня бетонная тишина. Я качаю головой. – Нет. – Элла. – Откуда ты знаешь, что это не доброкачественная опухоль? – У меня четвертая стадия. И уже появились метастазы. – Ты консультировалась с другим специалистом? Потому что если нет, тебе надо срочно это сделать. – Элла, помолчи и дай мне договорить. Я серьезно. Просто заткнись, хорошо? У меня заметили пятна на печени. Насколько все плохо, будет понятно на следующей неделе, но доктор сказал готовиться к худшему. – Но ты не знаешь наверняка. Возможно, все это операбельно. Еще ничего неизвестно. Ты пройдешь химиотерапию. Найдем лучшего врача в Нью-Йорке. С тобой все будет в порядке. – Хорошо, – кивает Анна. – Раз ты так говоришь. – Я так говорю. – Ну, тогда нам не о чем беспокоиться. Пойдем погуляем по пляжу. – Она отбрасывает одеяло и тычет меня в бедро. – Подвинься, пожалуйста, чтобы я могла вылезти. – Я знаю, что ты ненавидишь физические проявления нежности, но я собираюсь тебя крепко обнять, и тебе придется потерпеть. – Ладно. Дай мне секунду приготовиться.