– Ты попала под дождь, – говорит Питер, откладывая книгу. – Разожгу огонь. Я не могу шевельнуться, мое сердце кажется мне мокрым и тяжелым. – Иди сюда, – зовет Питер, подходя ко мне и смачно целуя, – давай вытащим тебя из мокрой одежды. – В пруду утонул старик. – Только что? – Он плавает там каждый день. С другом. – И ты это видела? Бедняжка, – вздыхает Питер. Я слишком окоченела, чтобы что-то чувствовать. – Он еще даже не дошел до дна, когда я его вытащила. – Постой-ка, – говорит Питер. – Стоп. Хочешь сказать, ты сама прыгнула за ним? В мужской пруд? – В воде было темно, но я разглядела его шапочку. – Боже, Элла. – Питер дрожащими руками тянется за сигаретой, закуривает. – «Скорая помощь» уже подъехала, когда я вытащила его на берег. Он был похож на зародыш, из тех, что держат в банках в формальдегиде. – Ты могла утонуть. Ты что, с ума сошла? – спрашивает он обеспокоенно. Я отвожу глаза. Хотелось бы мне, чтобы я могла рассказать, объяснить. Мне нужно было его спасти. Пусть это и капля в море. Но я не могу. Питер заключает меня в объятие, прижимает к себе. – Давай посадим тебя в горячую ванну. – Нет. Никакой воды. Он стаскивает с меня мокрую одежду прямо там, где я стою, после чего относит в постель. Залезает, полностью одетый, ко мне под одеяло и обнимает. Мне нравится, как его рубашка, пряжка ремня, штаны прижимаются к моему голому телу, такие твердые, материальные. – Тебе надо снять обувь, – говорю я. – Пойду сделаю тебе чаю. Не двигайся. И вообще я больше никогда не выпущу тебя из квартиры. Моя кожа отказывается согреваться. Я плотнее закутываюсь в одеяло, но все равно продолжаю дрожать. Не могу перестать вспоминать то, как его тело опускалось вниз в околоплодные объятия смерти, каким грациозным он выглядел, когда падал. Слушаю, как Питер наливает воду в электрический чайник, как со звоном выдвигает ящик со столовыми приборами. Представляю каждое его движение: вот он выбирает кружку, которая, как он знает, мне понравится, кладет два пакетика вместо одного, держит их в горячей воде на сорок секунд дольше, чем это сделала бы я, наливает точное количество молока, чтобы чай стал правильного розовато-бежевого оттенка, не слишком светлый, и кладет ложку сахара с горкой. – Налить виски прямо в чай или отдельно? – спрашивает он, когда приносит мне кружку. – Мне нужно вернуться домой, – бормочу я. – Меня уже тошнит от этого дождя. – Какого дождя? – удивляется он. 24 1993 год. Сентябрь, Нью-Йорк Кошка растянулась на залитом солнцем подоконнике, рядом с горшком красной герани. Ее длинный хвост метет туда-сюда, как ползучая лиана, смахивая опавшие лепестки на деревянный пол. Один лепесток упал ей на спину и мягко опустился на ее черепаховый мех мазком яркой краски. Звонит телефон, но я делаю вид, что не слышу. Я не в настроении ни с кем разговаривать. Сегодня я всех ненавижу. Питер пьет кофе, читая газету на кухне нашей квартиры в Ист-Виллидж. – Не возьмешь трубку? – окликает он. – Вдруг это с работы. Питера я ненавижу больше всех. Квартира провоняла сигаретами, повсюду отпечатки пальцев, измазанных типографской краской: на стенах, выключателях, спинках стульев. На этих выходных мы хотели поехать за город, чтобы отпраздновать мой день рождения, но из-за Питера пришлось все отменить. Слишком много работы. Однако он каким-то образом находит время для воскресного кофе с газетой. Его грязные трусы валяются рядом с кроватью, дожидаясь, когда я подберу их и брошу в корзину для грязного белья. Он покупает обезжиренное молоко. Я терпеть не могу обезжиренное молоко – его жидкую консистенцию, синюшный цвет. Я жду, когда телефон звякнет еще дважды, просто чтобы позлить Питера, а потом тяну руку снять трубку, но уже включается автоответчик. – Элинор? – зовет слабый растерянный голос. – Элинор? Это ты? Я хватаю телефон. – Ба, я здесь! – кричу я, испугавшись, что она уже повесила трубку, как будто мой голос может остановить ее руку в воздухе. Теперь, когда дедушка умер, папа и его сука решили забрать бабушку Миртл с ее фермы в Коннектикуте и отдать в дом престарелых. Причем не в хороший, где есть большой круговой въезд, кусты душистой бирючины по обочинам дороги и добрые медсестры, которые укутывают тебя одеялом, приносят горячий суп и читают тебе вслух. А в какую-то дыру в Данбери, где пахнет мочой и за стариками за мизерную плату ухаживают санитарки, – унылое здание из шлакоблока, с грязными полами и коричневыми коридорами без окон. Я дала ей слово, что не допущу этого. Она останется в собственном доме. Она уже сказала папе с Мэри, что им не нужно будет платить за круглосуточную сиделку, если до этого дойдет. Она еще как огурчик. Сама в состоянии о себе позаботиться. По соседству есть девочка, которая может ходить за продуктами, делать легкую уборку и приносить почту из ящика у подножия холма. Бабушка справится. Потому что именно это больше всего тревожит папину суку: как бы потенциальное наследство не ушло на сиделок. Папа обещал, что не будет трогать бабушку, если я найду решение, которое всех устроит. Они беспокоятся, что она упадет, говорит он, и не готова ли я проводить с ней каждые выходные, чтобы подменять девочку? «Я сделаю все, что потребуется», – отвечаю я. – Элинор, – говорит бабушка дрожащим голосом. – Это ты? – Да, это я, ба. – Мне страшно. – Она плачет. Я никогда раньше не слышала, чтобы она плакала. – Ба, в чем дело? Что случилось? – Я не знаю, где я, – всхлипывает она. – Ба, не плачь, пожалуйста, не плачь. – Меня привезли сюда. Здесь холодно. Не могу найти ночник. Где все? Мне так страшно, Элла. Пожалуйста, забери меня отсюда. Меня затапливает волной багрово-красной ярости. – Погоди. Где ты, ба? Кто тебя перевез? – Не знаю. Не знаю. Они пришли и забрали меня сюда. – Ее голос звучит совсем слабо, по-детски. – Кто пришел? – Мэри и ее друг. Она сказала, что у меня подскочило давление. Сказала, что записала меня на прием к врачу. Я позвонила Генри. Он велел мне ехать с ней. Не знаю, что делать. Где мое одеяло? – Ба, мне нужно позвонить папе. Я со совсем разберусь. Тебя выпустят сегодня же. Не волнуйся. – Здесь так темно. Окон нет. Не могу дышать. Приезжай скорее! – В ее голосе слышны растерянность, паника, словно она лошадь, привязанная в горящем стойле. Все, чего мне сейчас хочется, это обнять ее костлявое немощное тело. – Я все улажу. Сейчас приеду за тобой. – Кто это? – спрашивает она. – Я буду через несколько часов. Постарайся не нервничать. – Я вас не знаю, – говорит она. – Это я. Элинор. Сейчас позвоню дежурной медсестре и потребую, чтобы тебя перевели в палату с окном. – Я вас не знаю, – повторяет она. Теперь я слышу на заднем плане мужской голос, требующий, чтобы она не дергалась. Трубка падает, но мне слышно, как она вырывается, лежа в постели. – Отойдите от меня! – визжит она. А потом пришедший к ней человек вешает трубку. Когда я добираюсь до службы проката автомобилей, там очередь. Женщина за стойкой, очевидно, думает, что работает на почте. Когда в зал выходит менеджер, мы все вздыхаем с облегчением. Но вместо того, чтобы открыть вторую стойку, он просто вбивает какой-то код в ее компьютер, говорит что-то, что вызывает у нее славный фальшивый смех, и снова исчезает в кабинете. – Извините! – зову я. – Вы не можете позвать еще одного сотрудника в помощь? – Мэм, я работаю так быстро, как только могу. – Как будто чтобы подчеркнуть эти слова, она встает с табурета и медленно, словно вязкая каша, идет к принтеру. Ждет, когда из него вылезет контракт. – Простите, – говорю я, надеясь ее задобрить. – Мне нужно попасть к бабушке в больницу. Я не хотела устраивать скандал. – Нам всем здесь нужно куда-то попасть. – Она поворачивается к стоящему перед ней мужчине и, закатив глаза, дарит ему страдальческую улыбку. Она на его стороне, дает она ему понять, не на моей.