До сих пор помню солнечное платье моей двоюродной сестры. Оно цветком распускалось от талии – пышно, как ни один виденный мной в жизни наряд, и под стать ему голову Сомин украшал желто-красный ободок с крошечным подсолнухом. А золотые туфельки! Наверное, впервые в жизни я потеряла дар речи от силы одежды. Пока тетя открывала чемодан с привезенными подарками, бабушка прожигала ее таким взглядом, что сомнений не оставалось: быть беде. – Можно я покажу Сомин мой огород на территории церкви? – спросила я. Дядя согласился и погладил меня по голове. Он сочувствовал мне – это было написано на лице. – Он ведь не очень далеко? – спросила тетя, слегка обеспокоившись. – Они сами справятся? – Это вам не Америка, – стальным голосом отрезала бабушка. – Здесь нет сумасшедших с пистолетами. С детьми все будет хорошо. – Я тоже пойду! – сказал Хенсик, хватая Сомин за руку. – Да, вперед, – сказал дядя, глядя на него с такой нежностью, что я отвернулась. Затем дядя встретился со мной глазами, и мы оба всё поняли. Он хотел, чтобы его дети ушли из дома до того, как грянет буря. – Пойдемте же, – сказала я, подпрыгнув на месте. К церкви мы направились длинной дорогой, через небольшой холм за домом и несколько магазинов в конце улицы. Я надеялась провести как можно больше времени вне дома – и чтобы как можно больше людей увидели моих дорого одетых двоюродных брата и сестру. Вероятно, подобные мысли я переняла от бабушки. Увы, мы встретили только двоих или троих незнакомых людей, не тех, кого я бы хотела увидеть. Да еще и Хенсик устал. – У меня ножки болят, – скулил он, пиная обочину. – Я хочу назад к папе. Мне скучно. Я взглянула на него почти с ненавистью. Все шло не так, как я мечтала! Сомин не очень поддерживала разговор, когда я оживленно рассказывала о монахинях – особенно о своей любимой сестре Марии. Ее больше занимало поведение Хенсика. Он дурачился, то отклоняясь куда-то вбок, то шатаясь из стороны в сторону. «Смотрите, я мертвый слон», – хихикал он, а затем снова начинал ныть. Вместо того чтобы повысить голос, Сомин тоже смеялась. Я никак не могла понять, почему она все это терпит. Она не выпускала руку Хенсика и, даже когда он вырывался, умудрялась превращать это в игру: «Поймала!» – восклицала она. Я бросила попытки поговорить с ней и просто угрюмо шла к церкви. Когда мы наконец добрались до сада, я чуть не расплакалась от облегчения. Мой маленький огород находился в дальнем углу, справа от ручья, и у меня ушло все лето на то, чтобы привести его в порядок, правильно подвязав огурцы, зеленый перец и патиссоны. – Вот он, – произнесла я, картинно махнув рукой в сторону огорода. Неделю назад сестра Мария добродушно сказала мне, что никогда прежде не видела столько огурцов на одном растении. – Это и есть твой сад? – Сомин вскинула брови. – И ради этого мы прошли весь путь? Мой сад в Вашингтоне в двадцать раз больше! Она засмеялась, но, увидев мое лицо, похоже, почувствовала себя неудобно и замолчала. Зато Хенсик рассмеялся вслед за ней и, вырвав руку, помчался в сторону моих огурцов. – Уи-и-и! – Вопя, он подбежал прямо к самому большому, с которого вот уже несколько дней я не спускала глаз, и схватился за него. Хенсик не заметил, что огурец колючий. Больно, должно быть, стало не сразу; завизжал мой кузен лишь несколько секунд спустя. Злосчастный огурец он сжимал в ладони все крепче. Мы с Сомин рванули на помощь. Я оказалась рядом первой и, высвободив руку кузена, потянула его к себе за спинку рубашки. Но Хенсик завизжал громче – и я в испуге выпустила его. Мальчик, споткнувшись, упал лицом прямо на мой огурец. Развернувшуюся сцену я запомнила на всю жизнь, каждую мелочь – небо, сад, глаза Хенсика, страшные порезы. Эта картина меня преследует. Никак не могу от нее избавиться. Вот Хенсик встает и, безудержно плача, поднимает на нас свое окровавленное лицо: он упал прямо на проволоку, которую я подвязала для огуречных усиков. Вот он касается руками лица и видит кровь на ладонях. Я снова пытаюсь подойти. А он, не переставая кричать, бежит прочь. * * * Несколько лет назад, когда я училась на третьем курсе, папа отвел меня в клинику душевного здоровья. Она располагалась в небольшом офисе на втором этаже в Итэвоне, а через дорогу, за густо растущими деревьями, стояла американская база. Тогда в том районе еще можно было встретить проституток и торговцев-лоточников, а ночью случались и убийства. Но только здесь работала горстка психиатров, принимавших наличные прямо на месте и не задававших лишних вопросов о страховке или именах пациентов. Покружив на машине в поисках парковочного места, отец все-таки остановился на стоянке отеля – нетипично для него. Это означало одно: он смирился с фактом, что ему придется прилично раскошелиться. Незадолго до этого он узнал, что я прогуливаю занятия, а вместо них провожу все время в комикс-кафе, баррикадируясь от внешнего мира выдуманными историями. Работавшая в супермаркете по соседству дама выдала меня – она жила в нашем офистеле и рассказала отцу, что я постоянно ошивалась на улице, словно бездомная. У меня не было ответов на вопросы родителей. В итоге на меня просто накричали. «Ты прекрасно знаешь, сколько стоит обучение! – заикаясь от злости, воскликнул отец. – Ты думаешь, у нас деньги лишние, чтобы выкидывать их на ветер?» Моя мачеха лишь раскачивалась взад-вперед с немым укором. У меня пропало всякое желание заниматься. Моя специальность была несерьезной, как и место обучения. Я не сомневалась, что не смогу найти работу – в пятьдесят пять отцу пришлось уволиться из компании и оставить меня без блата. Так в чем смысл? «Оставь меня в покое, – хотелось сказать. – К тому же ты мне должен». Но я не проронила ни слова, даже когда он ударил меня по лицу и пригрозил побрить налысо. Ночью я услышала, как они в спальне тихо обсуждают меня. А спустя неделю отец сообщил, что отведет меня в Итэвон. – Мне нужно будет говорить по-английски? – спросила я, запаниковав при виде иностранных букв на здании и крупной американки, выглядывавшей из-за двери с надписью: «ДОСТУПНАЯ ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ КОНСУЛЬТАЦИЯ». – Она говорит по-корейски, – ответил отец. – Я буду ждать тебя здесь. – Он указал на ресторан быстрой еды через дорогу. – Сообщи мне, когда придет время платить. Я сначала думала удрать, но затем любопытство победило. Ни раньше, ни потом мне не доводилось встречаться с психотерапевтами, и было интересно, на какое волшебство способны такие цены. Итак, терапевт и я уселись, и целый час она доблестно, ласково парировала. С первого же мгновения, войдя в маленькую комнату в дешевом нейлоновом свитере и выцветших брюках, специалист меня разочаровала – воображение рисовало ее внешность и речь совершенно другими. Ее образ не мог ни вызвать уважение, ни тем более расположить к разговору по душам. – Поговорим об учебе? Почему тебе не хочется на занятия? – Я не знаю. Она заглянула в свою записную книжку за помощью. – Как думаешь, ты могла бы рассказать мне о том, как ослепила в детстве своего двоюродного брата? Понимаю, это был чудовищный несчастный случай. – Что? Нет. Отец заплатил за час консультации наличными. Сияя так, будто у него гора свалилась с плеч, он отдал пачку купюр суммой в десять тысяч вон, а я невольно вздрогнула. За такие деньги можно было пройти полный техосмотр. Я слышала, как позднее отец советовал друзьям обратиться за профессиональной помощью: мгновенное решение! Терапевт с американским образованием! Он не ответил на вопрос секретаря, когда нас ждать на вторую консультацию. Я сказала, что мы позвоним на неделе и выберем время. * * * Если спросить, почему я вышла замуж за моего супруга, я отвечу следующее: потому что у него умерла мама. Я узнала об этом уже на втором свидании (первое было вслепую, там мы и познакомились). Рассказывая о мамином раке мозга, о ежедневной радиотерапии, о метастазах и, наконец, о смерти на больничной койке в окружении детей, будущий муж даже не заметил, как, должно быть, сверкнули мои глаза. Он склонился над тарелкой с пастой, его лицо омрачилось горем. Он говорил мне о ее боли и о своей. А я, словно наэлектризованная, слушала. На самом деле мое решение предопределило кое-что еще: он выбрал ресторан рядом с моим домом, позаботившись о моем комфорте. Я была уже на множестве свиданиях вслепую, и вечно мужчины выбирали рестораны рядом со своей работой, или свои любимые бары, или, что еще хуже, места рядом со своим домом. Я поняла: чем лучше кто-то выглядит на бумаге, тем эгоистичнее оказывается на деле. А этот парень не только был добр, но и потерял маму. Если у нас будет ребенок – а я хочу ребенка, крошечное создание, которое бы полностью принадлежало мне, – она нам не помешает своими советами и нравоучениями. И никогда не сможет отнять его у меня. Слишком хорошо, чтобы быть правдой. Видите ли, я давно поняла то, что большинство узнает только после свадьбы: ненависть свекровей к невесткам встроена в гены всех женщин нашей страны. Желчь копится внутри них, кипит, но не выходит наружу, пока сыну не взбредет в голову жениться. Тогда и приходит материнская обида – ее ведь бросили. И злость – она ведь теперь не на первом месте для сына. Я видела это по собственной бабушке, но на самом деле подобное случается вечно. У всех корейских дорам один сюжет, который я прекрасно понимаю, даже если не понимаю больше ничего. Так я переросла свою тупость и воспользовалась выпавшим мне шансом избежать подобного сценария. Вот что было для меня важно. По крайней мере, тогда. Михо Я просыпаюсь от шума молотящих по крыше капель. После стольких лет жизни в звуконепроницаемых студенческих квартирах в Нью-Йорке, построенных еще в довоенные времена, этот шум напоминает мне о детстве, проведенном в многоместных комнатах в «Лоринг-центре». Там моя кровать стояла у окна, и я часто ложилась спать под мелодию дождя, барабанившего по тротуару. Сейчас я живу в маленьком четырехэтажном офистеле, на строительстве которого явно сэкономили. Здание называется «Цветной дом», хотя выкрашено в серый цвет, а надпись белая. Нигде ни пятнышка другой краски, зато аренда дешевле грязи… но только на нашем этаже. Я не знала, что антипатия к числу «4» – лишь азиатский предрассудок, пока не переехала в Америку: там не любят число «13» из-за какого-то клоуна из фильма ужасов. Или вампира – не помню. В любом случае домовладелец не может спрятать в четырехэтажном здании четвертый этаж так же легко, как, например, в высотках: там просто выкидывают одну кнопку лифта, и тот с третьего едет сразу на пятый. Так что группка девушек, включая меня, живет в двух крошечных квартирках на несчастливом этаже. И все мы благодарим судьбу за почтовый индекс и метро в двух кварталах от дома. В детстве я не могла даже вообразить, что однажды буду жить в деловой части Сеула с ее мерцающим горизонтом и причудливыми скульптурами, стоящими на страже у каждого небоскреба. Меня все еще удивляет, как спокойно люди моего возраста расхаживают по мраморным лобби с одноразовыми стаканчиками кофе в руках и болтающимися на шее рабочими пропусками. До переезда в Нью-Йорк моей жизнью был маленький ресторанчик в цветочном поле, а затем – детский дом в лесу. И провинциальная художественная школа в горах. Однажды Суджин в письме предложила мне жить вместе, и после окончания нью-йоркской стипендии я ухватилась за эту возможность. Подруга покинула «Лоринг-центр» незадолго до меня, и несколько лет мы жадно переписывались, обмениваясь историями о жизни в Сеуле и Нью-Йорке. О прошлом мы почти не говорили. Суджин сказала мне, что, как и во всех офистелях, у нее тесновато. Обычно офистели – это компактные многоэтажки с сотнями квартир. В ответ я попросила следить, когда освободится какая-нибудь комната. Как только это случится, я тут же забронирую билет на самолет. Суджин переживала, что после блистательного Нью-Йорка я разочаруюсь, но я ответила ей правду: здание мне очень нравится. Оно словно создано для тех, кто ничем не ограничен. Здесь в основном живут девушки – за исключением женатой пары прямо под нами. С утра до вечера мои соседки носят чистую, красивую одежду. Думаю, я единственная во всем офистеле не накладываю полный макияж, не окрашиваю и не завиваю волосы. Когда Ара впервые увидела меня, она широко открыла рот и с тех пор при каждой встрече не может не коснуться рукой моих прядей. Я воспринимала это как лесть (обычно люди в Штатах восклицали, что завидуют моим волосам), прежде чем заметила, с каким сожалением она смотрит на Суджин и качает головой, проводя по ним пальцами. «Такие жесткие», – написала она в своем маленьком блокноте. Моя комната находится вплотную к входной двери, а рядом – лестница. По ней разносится громкое эхо, так что я каждое утро слышу разговоры живущей внизу четы. Они старше меня – им около тридцати, муж до безумия любит жену. А вот она, кажется, всегда где-то там, далеко. «Вонна, мне купить сегодня что-нибудь? – с нетерпением спрашивает он. – Тебе хочется чего-нибудь особенного?» Жена отвечает лишь секунды через три: «Что? Ах, да что угодно», – и тут же по самой громкой в мире лестнице раздаются шаги. Иногда, поздно ночью возвращаясь из студии, я встречаю сидящую на ступеньках соседку. Она никогда не поднимает голову, пока я прохожу мимо. Хамство, но я уже привыкла. Я еще немного слушаю звуки дождя, пытаясь вспомнить, почему этим утром так волнуюсь. Меня осеняет: я же сегодня обедаю со своим молодым человеком, Ханбином, в доме его родителей. Это знаменательное событие. Грядут грандиозные последствия. На обеде будет его мама, и, возможно – я не могу тратить много времени на тревожные мысли, – папа тоже. Обычно он занят игрой в гольф или встречами с известными людьми из других стран. – Я хочу показать тебе работу Ищии: на той неделе наконец-то пришла доставка, – сказал Ханбин прошлой ночью, когда забирал меня из университетской студии.