— И больше ничем? — Отвези меня домой. Клянусь, с меня хватит! Я ненавижу все это, я хочу умереть. — Действительно хочешь? Она почувствовала, что панель, на которую опиралась, ускользает и ее неудержимо тянет вниз. Последней мыслью было: не повторяй, не повторяй! — Отвези меня домой, я уеду в Америку и там останусь, — лепетала она, — я больше не могу здесь жить. Клянусь тебе, я там останусь! — Когда вы уезжаете? — Через три дня. — Жаль. Утром я улетаю в Петербург. Постараюсь вернуться, но… Давай попрощаемся на всякий случай. На проходной немец вернул им контрольные картонки-пропуска: молча, резко выбросил руку. Саша положил на его та-донь два жетона, рука исчезла, снова резко выскочила из окошка с паспортами. Всю ночь они были вместе. По дороге к ее дому он останавливался: один раз возле кооперативной «Маргариты», другой — то ли около «Лебедя», то ли «Лилии». Мерцали огнями свечей забранные узорными решетками, укрытые ветвями тополя окна, еле слышно доносилась музыка. Гайдн, «Прощальная симфония» — узнала где-то на Сивцевом Вражке. Он выходил груженный пакетами, укладывал пакеты в багажник. Глаза его блестели, и трагическая морщина между бровей разгладилась. — Провези меня по моему прошлому, — сказала Ирина, — ведь я расстаюсь с ним навсегда. Машина кружила по безлюдным Миусам, где спали троллейбусы, катила по бессонной Беговой, останавливалась под липами Песчаных. Она прощалась с городом, который не сумела полюбить почти за полвека. И как любила сейчас! Этот горький запах политого разогретого асфальта, эти вскрики электричек Белорусского, замученные гарью липы Ленинградского шоссе, пустыню Воробьевых гор, тоску Теплого Стана и Беляева, ностальгическую красоту уродства ушедших шестидесятых в Измайлове, всех этих Парковых… Город напоминал ей сейчас тех безумцев, с которыми имела дело всю жизнь: сочетание уродства, ужаса и глубоко человеческого вдруг проскальзывающего во взгляде, в детском жесте. — Даун, — громко сказала она, и Саша понял, о чем. — Этот город — не жилец, не горюй, забудь, начни новую жизнь, ты не пропадешь ни в Америке, ни в Европе. Но я рекомендую США. И это было все, касательно будущего. Дома, пока она раскладывала на столе кооперативные яства, он заперся в ванной. Шумела вода, насвистывался веселенький мотивчик. — Ты хочешь есть? — спросил он, встав в дверях кухни. Она посмотрела на него и увидела белоснежные волосы, белую бороду, белые усы, загорелое лицо. Подумала: «Негатив. Этот человек — негатив. Все очень яркое, и все наоборот». Но сказала другое: — Такой молодой, а уже седой. Есть не хочу. — Я тоже. Никогда, даже в первые месяцы любви с Кольчецом, даже с Леней, она не испытывала такой щемящей полноты соединения. Горечь прощания сделала эту ночь чем-то большим, нежели поиск забытья, спасения двух одиноких и не очень молодых людей. — Ты понимаешь… то, что я чувствую сейчас с тобой… это расположено выше пояса, — шептал он едва слышно, прижимая ее к себе как-то всю разом… — не забывай меня, что бы ни случилось — не забывай… — Не забывай! — почти кричал, глядя ей в глаза остановившимися зрачками, — открой глаза, смотри на меня, смотри, смотри, не закрывай глаза! В шесть часов под бой курантов пили кофе. — Остался час. Мне пора в Шереметьево. Не провожай, так будет лучше… Она кивнула. — Ты ничего не возьмешь с собой? Ни фотографий, ни талисмана, ни книги… — Нет. — А куклу, которую я тебе подарил? — А разве можно? Ведь это драгоценность… в некотором роде. Уникальный экземпляр. — Да кто это знает… — Тогда возьму… А если не разрешат? — Отдашь Наташке, она сумеет… Он встал, вышел в коридор, вернулся и положил на стол конверт белой плотной «заграничной» бумаги. — А вот это в декларацию записывать не надо. — Что это? — Деньги. — Зачем они мне там? — Эти как раз то, что нужно. — Я не возьму. — Боишься? — Боюсь. — Припрячь подальше. — Я похожа на человека, умеющего хорошо спрятать? — Однако дискетку подменить сумела. Сказано спокойно. — Саша… — Наше научное сотрудничество закончилось. У тебя будет время поразмыслить над результатами. Так берешь? — Нет. — Ну что ж… Может, ты и права… Тогда на всякий случай… если тебе будет совсем худо. В Италии… «Банк коммерчиале»… запомни. Коммерчиале — значит, коммерция… счет, ну, скажем, дата твоего рождения: число, месяц, год, то есть восемнадцать, шесть, один, девять, три, девять, это номер счета, а ты синьора… выбирай, что подходит из литературы. — Не надо. — Ты что, с ума сошла? Как ты себе представляешь свое положение там? Хоть кто-то есть, хоть одна душа? — Одна есть. — И ждет тебя не дождется? — Не ждет. — Вот так-то, синьора. Все, одевайся. Рога трубят. Они присели на дорогу и встали одновременно, стараясь не глядеть друг на друга. У двери она протянула ему ключи. Он взял, положил в карман и обнял ее с таким отчаянием, будто ребенок, расстающийся с матерью впервые. Сказал сухим трескучим голосом: — Когда я был молод и носил, как Митенька Бальзаминов, плащ с голубым шелковым подбоем, я мечтал о такой женщине, как ты. Она была даже похожа на тебя… Что-то вроде Симоны Синьоре, запомни, не перепутай, восемнадцать, шесть, один, девять, три, девять. Ирэна Синьоре. Прощай. Я провожу. Разреши. До Шереметьева молчали. Остановив машину на стоянке, он сказал, глядя перед собой: — Ну все. Мне еще надо заплатить за паркинг. Устраивайся в Северной Каролине, городок Раллей, или Дюрам, или Чеппел-Хилл, там делают табак и многое, многое другое, для чего твои знания и твои способности сгодятся. Не пропадешь. И не поминай лихом. Она вышла на тротуар. Перегнувшись, он взял с заднего сиденья ее сумку. — Я постараюсь позвонить до твоего отъезда. Но… что бы ни случилось, — ты уезжай! Слышишь! Он не позвонил.