Они еще пуще обиделись и начали меня неприлично за это ругать, а я как раз, на беду себе, чтобы поправить обстоятельства, тут и рассказал очень образованный анекдот про Пирона, как его не приняли во французскую академию, а он, чтоб отмстить, написал свою эпитафию для надгробного камня: Ci-gît Piron qui ne fut rien Pas même académicien.[26] Они взяли да меня и высекли. – Да за что же, за что? – За образование мое. Мало ли из-за чего люди могут человека высечь, – кротко и нравоучительно заключил Максимов. – Э, полно, скверно все это, не хочу слушать, я думала, что веселое будет, – оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего не в своей компании человека начал шагать по комнате из угла в угол, заложив за спину руки. – Ишь зашагал! – презрительно поглядела на него Грушенька. Митя забеспокоился, к тому же заметил, что пан на диване с раздражительным видом поглядывает на него. – Пан, – крикнул Митя, – выпьем, пане! И с другим паном тоже: выпьем, панове! – Он мигом сдвинул три стакана и разлил в них шампанское. – За Польшу, панове, пью за вашу Польшу, за польский край! – воскликнул Митя. – Бардзо ми то мило, пане, выпием (это мне очень приятно, пане, выпьем), – важно и благосклонно проговорил пан на диване и взял свой стакан. – И другой пан, как его, эй, ясневельможный, бери стакан! – хлопотал Митя. – Пан Врублевский, – подсказал пан на диване. Пан Врублевский, раскачиваясь, подошел к столу и стоя принял свой стакан. – За Польшу, панове, ура! – прокричал Митя, подняв стакан. Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана. – Теперь за Россию, панове, и побратаемся! – Налей и нам, – сказала Грушенька, – за Россию и я хочу пить. – И я, – сказал Калганов. – Да и я бы тоже-с… за Россеюшку, старую бабусеньку, – подхихикнул Максимов. – Все, все! – восклицал Митя. – Хозяин, еще бутылок! Принесли все три оставшиеся бутылки из привезенных Митей. Митя разлил. – За Россию, ура! – провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих. – Как же вы, панове? – воскликнул Митя. – Так вы так-то? Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил: – За Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года! – Ото бардзо пенкне! (Вот так хорошо!) – крикнул другой пан, и оба разом осушили свои стаканы. – Дурачье же вы, панове! – сорвалось вдруг у Мити. – Па-не!! – прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю, как петухи. Особенно вскипел пан Врублевский. – Але не можно не мець слабосьци до своего краю? – возгласил он. (Разве можно не любить своей стороны?) – Молчать! Не ссориться! Чтобы не было ссор! – крикнула повелительно Грушенька и стукнула ножкой об пол. Лицо ее загорелось, глаза засверкали. Только что выпитый стакан сказался. Митя страшно испугался. – Панове, простите! Это я виноват, я не буду. Врублевский, пан Врублевский, я не буду!.. – Да молчи хоть ты-то, садись, экой глупый! – со злобною досадой огрызнулась на него Грушенька. Все уселись, все примолкли, все смотрели друг на друга. – Господа, всему я причиной! – начал опять Митя, ничего не понявший в возгласе Грушеньки. – Ну чего же мы сидим? Ну чем же нам заняться… чтобы было весело, опять весело? – Ах, в самом деле ужасно невесело, – лениво промямлил Калганов. – В банчик бы-с сыграть-с, как давеча… – хихикнул вдруг Максимов. – Банк? Великолепно! – подхватил Митя, – если только панове… – Пузьно, пане! – как бы нехотя отозвался пан на диване… – То правда, – поддакнул и пан Врублевский. – Пузьно? Это что такое пузьно? – спросила Грушенька. – То значи поздно, пани, поздно, час поздний, – разъяснил пан на диване. – И все-то им поздно, и все-то им нельзя! – почти взвизгнула в досаде Грушенька. – Сами скучные сидят, так и другим чтобы скучно было. Пред тобой, Митя, они все вот этак молчали и надо мной фуфырились… – Богиня моя! – крикнул пан на диване, – цо мувишь, то сень стане. Видзен неласкен, и естем смутны. (Вижу нерасположение, оттого я и печальный.) Естем готув (я готов), пане, – докончил он, обращаясь к Мите. – Начинай, пане! – подхватил Митя, выхватывая из кармана свои кредитки и выкладывая из них две сторублевых на стол. – Я тебе много, пан, хочу проиграть. Бери карты, закладывай банк! – Карты чтоб от хозяина, пане, – настойчиво и серьезно произнес маленький пан. – То найлепши спосуб (самый лучший способ), – поддакнул пан Врублевский. – От хозяина? Хорошо, понимаю, пусть от хозяина, это вы хорошо, панове! Карты! – скомандовал Митя хозяину. Хозяин принес нераспечатанную игру карт и объявил Мите, что уж сбираются девки, жидки с цимбалами прибудут тоже, вероятно, скоро, а что тройка с припасами еще не успела прибыть. Митя выскочил из-за стола и побежал в соседнюю комнату сейчас же распорядиться. Но девок всего пришло только три, да и Марьи еще не было. Да и сам он не знал, как ему распорядиться и зачем он выбежал: велел только достать из ящика гостинцев, леденцов и тягушек и оделить девок. «Да Андрею водки, водки Андрею! – приказал он наскоро, – я обидел Андрея!» Тут его вдруг тронул за плечо прибежавший вслед за ним Максимов. – Дайте мне пять рублей, – прошептал он Мите, – я бы тоже в банчик рискнул, хи-хи! – Прекрасно, великолепно! Берите десять, вот! – Он вытащил опять все кредитки из кармана и отыскал десять рублей. – А проиграешь, еще приходи, еще приходи… – Хорошо-с, – радостно прошептал Максимов и побежал в залу. Воротился тотчас и Митя и извинился, что заставил ждать себя. Паны уже уселись и распечатали игру. Смотрели же гораздо приветливее, почти ласково. Пан на диване закурил новую трубку и приготовился метать; в лице его изобразилась даже некая торжественность. – На мейсца, панове! – провозгласил пан Врублевский. – Нет, я не стану больше играть, – отозвался Калганов, – я давеча уж им проиграл пятьдесят рублей. – Пан был нещенсливый, пан может быть опять щенсливым, – заметил в его сторону пан на диване. – Сколько в банке? Ответный? – горячился Митя. – Слухам, пане, может сто, може двесьце, сколько ставить будешь. – Миллион! – захохотал Митя. – Пан капитан, может, слышал про пана Подвысоцкего? – Какого Подвысоцкого? – В Варшаве банк ответный ставит кто идет. Приходит Подвысоцкий, видит тысёнц злотых, ставит: ва-банк. Банкер муви: «Пане Подвысоцки, ставишь злото чи на гонор?» – «На гонор, пане», – муви Подвысоцкий. «Тем лепей, пане». Банкер мечет талью, Подвысоцкий берет тысёнц злотых. «Почекай, пане, – муви банкер, вынул ящик и дает миллион, – бери, пане, ото есть твой рахунек» (вот твой счет)! Банк был миллионным. «Я не знал того», – муви Подвысоцкий. «Пане Подвысоцки, – муви банкер, – ты ставилэсь на гонор, и мы на гонор». Подвысоцкий взял миллион. – Это неправда, – сказал Калганов. – Пане Калганов, в шляхетной компании так мувиць не пржистои (в порядочном обществе так не говорят). – Так и отдаст тебе польский игрок миллион! – воскликнул Митя, но тотчас спохватился. – Прости, пане, виновен, вновь виновен, отдаст, отдаст миллион, на гонор, на польску честь! Видишь, как я говорю по-польски, ха-ха! Вот ставлю десять рублей, идет – валет.