– Этого только не хватало! Вот что: было интересно с тобой поболтать, но сейчас я занят, больше говорить не могу. Будь так добр… – Покажь! – угрожающе прошипел Гарлик. В его затуманенном разуме снова промелькнули видения (женщина стоит по шею в воде и говорит: «Привет, красавчик!», а он только улыбается во весь рот, и она говорит: «Я выхожу», а он: «Ну, иди, иди!», и она начинает медленно выходить из воды, вот показываются плечи, вот ключицы, а вот и…), и с ними мучительная потребность: он должен, должен получить информацию! Доктор, слегка обеспокоенный, отодвинулся от стола: – Вот она, машина. Но тебе она будет бесполезна. Я ничего от тебя не скрываю – просто ты ничего в ней не поймешь. Гарлик шагнул к прибору, на который указывал доктор. Замер, разглядывая его. То и дело бросал быстрый взгляд искоса на доктора, затем снова на машину. – Как она называется? – Электроэнцефалограф. Доволен? – А как она узнает, о чем мы думаем? – Она не узнает, о чем мы думаем. Просто улавливает электрические импульсы мозга и преобразует их в волнистые линии на бумажной полоске. Глядя на Гарлика, доктор все яснее понимал: его странный визитер не обдумывает следующий вопрос – скорее, ждет, пока этот вопрос явится к нему откуда-то извне. – Открой, – потребовал Гарлик. – Что? – Открой машину. Мне надо посмотреть, че там внутри. И снова это пугающее шипение: – Открывай, ну! С тяжелым вздохом доктор открыл ящик стола, достал оттуда инструкцию, полистал и раскрытой шлепнул на стол. – Вот схема работы этой машины. Если ты вообще что-то в этом смыслишь, то схема скажет тебе больше, чем вид машины изнутри. Надеюсь, ты поймешь, что это слишком сложно для человека без обра… Гарлик выхватил у него инструкцию и уставился на схему. Глаза его остекленели, затем снова прояснились. Он положил инструкцию на стол и ткнул в картинку. – Вот эти вот линии – это провода? – Да. – А это че? – Выпрямитель тока. Лампа. Знаешь, что это такое? – Как в приемнике, что ли? Ага. А в этих проводах электричество? – Послушай, это не значит… – А это че? – Эти черточки? Заземление. Здесь, здесь и здесь ток уходит в землю. Гарлик ткнул грязным пальцем в символ переходника: – А тут электричество меняется. Так? Лэнгли, пораженный, кивнул. – Значит, постоянный ток идет так, – сказал Гарлик, – а сюда идет какой-то другой. Вот это че? – Детектор. А это датчики. Их подсоединяют к голове, и они преобразуют электрические сигналы мозга. – Не, этого мало! – пробормотал Гарлик. – Да… не так уж много, – слабо откликнулся доктор. – А эти бумажки с волнистыми линиями у тебя есть? Без единого слова доктор открыл ящик стола, достал оттуда электроэнцефалограмму, положил поверх инструкции. Гарлик долго на нее смотрел, время от времени переводя взгляд на схему, словно с ней сверялся. И вдруг ее отбросил. – Ага. Теперь понял! – Да что ты такое понял? – Чего хотел. – Может быть, будешь так любезен и объяснишь мне, что ты понял? – Блин, – с отвращением проговорил Гарлик, – да мне-то откуда знать! Лэнгли покачал головой, не понимая, сердиться или смеяться: – Ну хорошо, раз ты нашел то, что искал, значит, больше тебе нечего здесь… – Помолчи, – сказал вдруг Гарлик, склонил голову набок и закрыл глаза. Лэнгли ждал. Больше всего это напоминало телефонный разговор – вот только телефона у Гарлика не имелось. – Да че ты несешь-то, ну головой подумай, как я такое сделаю?! – воскликнул вдруг Гарлик. После этого еще долго молчал. Потом снова: – Без бабла такое не сварганишь… Да нет же, нет, говорю тебе, не вздумай меня в такой блудняк втягивать! Ты че, совсем? Меня ж посадят! – С кем ты говоришь? – поинтересовался Лэнгли. – Понятия не имею, – бросил Гарлик. – Заглохни! Смотрел он доктору в лицо, но как будто не видел. Однако несколько секунд спустя взгляд его прояснился. – Мне бабки нужны, – сказал Гарлик. – Попрошайкам не подаю. Убирайся. Явно против своей воли Гарлик повторил свое требование и придвинулся к столу. При этом заметил нечто такое, чего не видел раньше: доктор Лэнгли сидел в инвалидной коляске. А это – для Гарлика – было уже совсем другое дело! Глава десятая Генри был высоким для своих пяти лет. Выглядел высоким, и когда стоял, и когда сидел – и лицо у него было на удивление взрослое, даже старообразное. Тем страннее и смешнее было то, что в детском саду он все время ревел. Плакал Генри не жалобно, не гневно, не истерично – почти беззвучно, тихо всхлипывая и медленно, с паузами, шмыгая носом. Он делал все, что ему говорили («ну-ка, дети, встаньте в ряд… сдвиньте стульчики в круг, пора послушать сказку… а теперь собираем картинку-загадку… а теперь заканчиваем рисовать…»), но не разговаривал, не играл, не пел, не танцевал, не смеялся. Только сидел, прямой как палка и шмыгал носом. Детский сад был для Генри тяжелым испытанием. Да и вся жизнь не сахар. – Жизнь – это не сахар, – говаривал его отец, – и слабакам в ней не место! Мать Генри с ним не соглашалась, но никогда не осмеливалась в этом признаться. Вместо этого лгала всем: мужу, воспитательнице Генри, детсадовскому психологу, директору и самому Генри. Мужу говорила, что утром идет в магазин, а на самом деле приходила в детский сад, садилась в уголок и оттуда смотрела, как плачет Генри. Через две недели психолог и директор, зажав ее в углу, объяснили: реальность дома предполагает, что мама дома, реальность детского сада – что мамы здесь нет, так что Генри не сможет свыкнуться с реальностью детского сада, пока мама здесь. Мать Генри немедленно с ними согласилась – она соглашалась со всеми, у кого имелось четкое мнение – вернулась в игровую, сообщила пораженному Генри, что подождет его за дверью, и вышла. То, что Генри увидит из окна, как она садится в машину и уезжает прочь, не пришло ей в голову. Но на случай, если после этого у Генри еще осталось мужество, мать нанесла ему новый удар: обогнула квартал, поставила машину где-то по соседству, прокралась мимо знака «По газонам не ходить» и остаток утра провела, прильнув к окну. Генри сразу ее заметил, а вот воспитательница и директор еще несколько недель оставались в неведении. Так что Генри по-прежнему сидел на одном месте и размеренно шмыгал носом. Что в детском саду такого страшного, что мама идет на такие крайности, чтобы его защитить, он не знал, но что-то, очевидно, было – и наводило на него невыразимый ужас. Отец Генри делал все, что мог, чтобы воспитать сына храбрецом. Трусость Генри была для него невыносима: сам он понимал, что сын ее унаследовал не от него, но другие-то могли и не знать! Так что он рассказывал Генри страшные истории о привидениях в белых простынях, которые едят маленьких мальчиков, и однажды после такой истории отослал его в спальню – в спальню с выключенным светом и с вентиляционной решеткой, открывающейся прямо в потолок первого этажа. Над решеткой отец позаботился повесить простыню и, когда услышал, как открывается и закрывается дверь в комнату сына – начал тыкать через решетку палкой, шевеля простыню, и замогильно стонать. Ни звука, ни движения не раздалось в ответ, и отец сам поднялся наверх, заранее смеясь тому, в каком виде застанет сына. Генри молча стоял в темноте, высокий и прямой, стоял и не двигался – и отец включил свет, оглядел его с ног до головы, а потом отвесил хороший подзатыльник. – Пять лет парню, – сказал он матери, спустившись вниз, – и все еще дует в штаны! Еще он с криком выпрыгивал на Генри из-за угла, и прятался в шкафах и издавал оттуда разные зверские звуки, и отдавал Генри безжалостные приказы – пойти и стукнуть по носу вон того восьмилетку или десятилетку, и обещал взгреть как следует, если тот не подчинится. Но ничего не помогало: Генри оставался трусом. – Ничего не поделаешь, наследственность! – замечал отец, имея в виду мать, которая никогда в жизни ни с кем не спорила – и, разумеется, избаловала мальчишку. Но все же надеялся что-то с этим сделать. И старался дальше. Генри боялся, когда родители ссорились, когда папа орал, а мама плакала; но, когда они не ссорились, боялся тоже. Это был особый страх, и вершины он достигал, если папа заговаривал с ним ласково и с улыбкой. Сам отец, несомненно, этого не сознавал; дело было в том, что, готовясь наказать сына, он всегда начинал с ласкового обращения, с улыбки, а потом вдруг переходил от притворной ласки к ярости, так что Генри потерял способность отличать искреннюю доброжелательность от издевательской прелюдии к наказанию. Мать тем временем ласкала и баловала его тайком от отца, урывками, тишком нарушала его запреты, закармливала Генри конфетами и сладостями – но в присутствии отца поворачивалась спиной к любым мольбам сына, словесным или молчаливым. Естественное любопытство и непослушание, проявившиеся у Генри, как и положено, между двумя и тремя годами, из него выбили так успешно, что теперь он ничего не брал в руки, пока это ему не давали взрослые, никуда не ходил и ничего не делал, пока не получал на этот счет четких инструкций. Детей должно быть видно, но не слышно. Заговаривай только, когда к тебе обращаются. – Ну и почему ты не стукнул того парня по носу? А? Отвечай, почему? Почему?! – Папа, я…