Массони прихлебывает кофе и, глядя на мальчика сквозь облако пара, говорит: – Виченте, такой дар, как твой, приходит от природы. Никогда не думай, что из-за своего дара ты чем-то отличаешься от прочих людей. Будут те, кто станет тебя в этом убеждать; можешь их пожалеть, если хочешь – но не слушай. Человек с талантом точно так же ест, так же потеет, так же любит своих детей, как все прочие. Талант приходит от природы; но и вода, и ветер, и огонь – тоже природные явления, и, как потоп, и ураган, и пожар, талант может стать разрушительным, может пожрать тебя и погубить… Ты не понимаешь меня, Виченте? Что ж… расскажу тебе одну историю… Жил-был мальчик с талантом, как у тебя, или даже больше… да что там – почти наверняка больше! Но у него не было доброй матери и отца, как у тебя, Виченте, не было дома, не было братьев и сестер. Он был одним из беспризорников, что после войны скитались по дорогам, словно бездомные псы. Не могу тебе сказать, когда он родился и как выжил – но, как видно, кто-то о нем позаботился. А в полтора года его подбросили на порог одного из Центров Помощи и Восстановления: грязного, в лохмотьях, полумертвого от голода. Но знаешь, что умел делать этот малыш, всего полутора лет от роду? Он насвистывал разные мелодии. Да, только представь! Лежал себе, завернутый в одеяльце, и свистел – и свистел так, что люди, проходившие мимо, останавливались и собирались вокруг, чтобы его послушать. Если бы все это случилось сейчас, возможно, на него сразу обратили бы особое внимание. Но тогда времена были тяжелые, осиротевших детишек слишком много, и никто толком не понимал, куда их девать. Его отдали на воспитание в одну семью, но глава семьи погиб. Потом перевели в приют – но приют сгорел. Несчастные случаи, череда случайностей. И все это не задушило его дар. Не достигнув и трех лет, он знал уже тысячи мелодий; научился петь, не понимая слов, прежде, чем начал говорить; мог насвистеть любую мелодию, которую хоть раз услышал. Он был полон музыки, этот мальчик, полон до краев, музыка сверкала и бурлила в нем, и переливалась через край. (Наверху я, Гвидо, слушаю эту чушь и думаю: «Массони, кто рассказывает тебе такие сказки?») Массони обхватывает кружку ладонями, словно стараясь согреть руки. Внимательно смотрит в черную жидкость, как будто ищет там продолжение своей истории. Рассказывает дальше: – Талант – явление природы, как чистый горный родник. Но представь, что ты запер горный родник в железном ящике, крепко заколотил крышку, поставил на огонь и начал нагревать. Сначала – ничего, ничего, ничего, и вдруг – бам! Родник разнесет свою тюрьму и вырвется наружу. Но из ящика хлынет уже не чистая и прохладная вода – нет, это будет кипяток, дьявольский, свирепый, обжигающий, готовый крушить и жечь все, что окажется поблизости. Видишь, то, что ты с ним сделал, его изуродовало. Так вот: этот мальчик, трех или четырех лет – мальчик, у которого музыка текла по жилам вместо крови… А потом что-то случилось. Его отдали в семью пастуха с Корфу, и лет шесть никто здесь его не видел. И когда мы услышали о нем в следующий раз – это был маленький дьявол. Как тот кипяток, свирепый и жгучий, что рождается под пытками из чистой ключевой воды. Но он – не струя воды, он человек; и взрыв его длился не секунду – он продолжается уже долгие годы. Нечто произошло с ним за эти шесть лет в доме у пастуха. Нечто такое, что заколотило его дар в ящик и поставило на огонь. – А что с ним случилось? – спрашивает мальчик Виченте. Массони долго молчит, а потом отвечает ему, что не знает. И еще говорит: – Когда-нибудь я это выясню… если удастся. Теперь пастух мертв, его жена исчезла без следа, других детей мы найти не смогли – возможно, они тоже мертвы. Эта семья жила в уединении на скалистом берегу, соседей поблизости не было. Пасли овец, ловили рыбу, может быть, чем-то еще занимались… так или иначе, теперь их нет. Никого не осталось, кроме этого злосчастного мальчика-демона. (Я, Гвидо, ощущаю вспышку ярости. Кто это тут «злосчастный»?) – Теперь ты видишь, – говорит Массони, – что может произойти, если жестоко подавлять большой талант. – Вы хотите сказать, – говорит мальчик Виченте, – это с ним случилось от того, что он жил в месте, где совсем не было музыки? Массони качает головой и отвечает: – Нет, одного этого было бы недостаточно. Что-то сделали с ним – что-то страшное, жестокое. То, что привело к такому исходу. – К какому? Что он теперь делает? – Совершает преступления. Яростные, жестокие. У нас говорят «бессмысленные выходки» – но они не бессмысленны. Однажды ночью он избил старика-нищего и сломал ему обе ноги. В другой раз поджег типографию. Перерезал тормозной шланг у припаркованного автобуса. Швырнул кирпичом в витраж церкви Святого Антония. Ручкой метлы разбил динамик над дверью магазина грампластинок. И еще десятки случаев, на вид совершенно бессмысленных, пока не поймешь, что их все объединяет. Когда видишь, что в них общего – начинаешь понимать, и почему он все это делает (хотя все равно непонятно, зачем ему это нужно). Когда знаешь, что он делает и почему – просматривая длинный список жестокостей, вандализма, хулиганских выходок, что совершаются в этом городе каждый день, ясно видишь, какие из них совершает этот несчастный мальчик, а какие нет. – Неужели его никто не видел? – спрашивает Виченте. – Почти никто. Он отобрал у маленького мальчика игрушку и раздавил ногой – так мы получили его описание. Но мальчику всего пять лет, дело произошло в сумерках, все случилось очень быстро – такого описания было недостаточно, чтобы его поймать. Был свидетель, видевший, как он разбивал динамик ручкой метлы; еще один видел, как на вокзале он столкнул на рельсы тележку носильщика – но и тут все происходило в темное время суток, быстро, и люди ничего толком не успевали разглядеть. Свидетели не могли его опознать, расходились в деталях – и он уходил безнаказанным. Он быстр, как ночной ветер: может появиться где угодно, нападает внезапно и стремительно – и так же стремительно исчезает. (Ага, Массони, теперь-то ты говоришь правду!) Мальчик Виченте спрашивает, откуда же известно, что все эти выходки – дело рук одного человека. – Это потому, – отвечает Массони, – что во всех них есть нечто общее. Через все эти случаи проходит одна нить. В церкви Святого Антония репетировал хор. Игрушка, которую он отнял у ребенка и раздавил, – губная гармоника. На багажной тележке везли музыкальные инструменты, тромбон и флигельгорн в чехлах. В автобусе с перерезанным тормозным шлангом должен был ехать симфонический оркестр, музыканты и их инструменты (и шофер, которому, слава богу, хватило ума проверить тормоза перед отправкой – иначе все они могли погибнуть). Динамик над магазином грампластинок – тут все понятно. Все, что он делает, связано с музыкой, все направлено против музыки. – А нищий? – Полоумный старик, который все время пел. Понимаешь теперь? – А-а, – грустно отвечает мальчик Виченте. – Да, это печально. Если музыка приводит его в такой гнев, дни и ночи его должны быть полны ярости: ведь он, Виченте, живет в самой музыкальной стране на свете, в стране, где музыки полон каждый голос, свист, колокольчик, где мужчины, женщины и дети – все беспрерывно напевают, насвистывают, мурлычут, наигрывают, тренькают и бренчат. А для него это невыносимо. Музыку, Виченте, он чувствует так глубоко и остро, как мы с тобой ничего и никогда не почувствуем; музыка проникает ему в кровь, кости, в мозг… Ох, прости меня, мой мальчик, прости: мы с тобой должны заниматься, а я вместо этого надоедаю тебе историями о своей работе. Хотя нет, все же мы не совсем зря потратили время, если ты усвоил этот урок. Талант, мой мальчик – природная сила: его не запрешь, не заткнешь, не замуруешь – он всегда пробьется, как трава пробивается сквозь асфальт. И вот еще что запомни: и самый великий талант не заменяет труда. Человеку небольшого дарования, или пусть даже среднего, как у меня, нужно стереть пальцы в кровь, чтобы его талант расцвел. Но тому, чей талант велик, необходимо работать еще тяжелее, еще неустаннее. Чем сильнее побег, тем легче его извратить и изуродовать, – а мы хотим, чтобы из твоего побега выросло могучее стройное дерево, а не кривой развесистый уродец. Ладно, хватит разговоров. Берись за скрипку. …И снова я, Гвидо, спускаюсь в ад, слушая, как Массони ласкает и понукает мальчика, а мальчик ласкает и понукает скрипку, и скрипка хрипит, визжит, стонет и плачет у него в руках. Между мерзкими звуками раздаются советы и наставления: – Руку со смычком немного выше, Виченте – вот так. Если сейчас положить тебе на плечо, локоть и запястье доску, а на доску поставить стакан, до краев полный воды, не прольется ни одна капля. Вот в такое положение всегда возвращай руку. – Нет-нет, Виченте, левый локоть отставь. И не выворачивай так плечо и пальцы – так не делает никто из скрипачей… кроме Йожефа Сигети, разумеется; но тебе ведь не нужно становиться вторым Йожефом Сигети – тебе предстоит стать первым Виченте Пандори. Через щель в потолке я, Гвидо, смотрю на них, а потом, не отводя глаз, перестаю смотреть. Странно: как будто можно смотреть и не видеть по собственному желанию. Я смотрел на них, пока старался смотреть, а потом перестал стараться и превратился во что-то неживое, во что-то вроде огромного канализационного стока на улице, куда льется вода. Я позволяю музыке литься в меня. Несколько минут назад готов был завопить, вырваться из своего укрытия, убить – все, что угодно, лишь бы прервать муку! Но теперь это прошло. Я измучен до бесчувствия… нет, не совсем – до паралича воли; сознание мое по-прежнему ясно, и чувства живы и остры как никогда. Глаза открыты и видят свет, но какая-то слепота снизошла на них: я вижу и не вижу – или, вернее, уже не понимаю того, что вижу. Не вижу, как они заканчивают урок. Не вижу, как уходят. Лишь долгое время спустя понимаю, что слышу звук скрипки, один-единственный звук – глубокое низкое пение струны СОЛЬ под мягким прикосновением смычка, и с ним легкий шорох, еле слышное поскрипывание смычка в согнутых пальцах мальчика. Снова и снова слышу я этот звук – и с ним ко мне возвращается зрение, но вижу я только пустую темную комнату, освещенную сквозь узкую бойницу лучом уличного фонаря. Массони ушел. Ушел и Виченте. И скрипка. Но я слышу ее – снова и снова это тихое стаккато. Оно колом стоит в горле. Рвет меня изнутри. – Ы-ы-ы… ы-ы-ы… Тихий недолгий звук, один и тот же, снова и снова – и каждый раз мне больно, словно это я скрипка, словно по моим нежным струнам водят смычком, словно меня так легко ранить, словно… А потом понимаю: это не скрипка. Это я сам. Сижу и плачу тут, в темноте. Ярость охватывает меня; я сглатываю горечь во рту и заставляю себя заткнуться. Глава пятая – Так че те надо-то? Медуза объяснила, что ей нужно – медленно, раздельно, предельно внятно, с подспудным изумлением существа, растолковывающего простейшие и очевиднейшие вещи. Замерла в ожидании ответа. Ответа не было. Короткий всплеск изумления – и снова Медуза повторила свой вопрос. И снова Гарлик ничего не понял. Впрочем, и мало кто понял бы на его месте. Многие ли представители человечества когда-нибудь задумывались о природе коллективного разума – о том, каково иметь подобный разум, и, более того, совершенно не догадываться, что существуют какие-то иные типы сознания? Ибо за все эпохи своего бытия, на всем известном ей необозримом космическом пространстве Медуза не сталкивалась с разумом иначе как с групповым явлением. Почти бесконечные вариации свойств разума, его качеств, его способностей были ей знакомы – но никогда на ее памяти все эти способности и опыт не являлись достоянием отдельных существ; понятия «разум» и «группа» сплетались для нее столь тесно, что Медуза едва ли могла отделить их друг от друга. То, что какое-то единичное существо может мыслить без использования групповых механизмов, было для нее непостижимо; хоть Медуза и обладала почти что всеведением, но такое ей никогда доселе не встречалось. До сих пор, вступая в контакт с одним из представителей вида, она вступала в контакт и со всем видом. Но сейчас она давила на Гарлика, останавливалась, ловя отклик, и давила снова под другим углом, так и этак – точь-в-точь как человек мог бы вертеть в руках и трясти шкатулку с секретом, пытаясь открыть или проникнуть внутрь. Человек стал бы надавливать то на один, то на другой ее участок, внимательно разглядывать в поисках щелок и трещинок, простукивать и проверять, где ему откликнется пустота – то же (с понятными поправками) делала и Медуза. И не только это: если использовать ту же аналогию, она откалывала от Гарлика щепочки для химического анализа, колола его иглами, проверяя плотность материала, просвечивала рентгеновскими лучами. И наконец применила последнюю пробу – назовем ее пробой под давлением, той процедурой, что у нас применяют к водопроводу или трубам отопления: пропускают сквозь них под огромным давлением мощный поток воздуха или воды и смотрят, не дадут ли трубы течь. Сидя на полу в кузове брошенного грузовика, Гарлик рассеянно следил за прощупыванием, простукиванием, изучением и обсуждением собственного разума. Ничего особенного: кто-то, знающий больше Гарлика, трындел у него над ухом о чем-то непонятном. Как всегда. Ох! Не было ни вспышки, ни звука, ни прикосновения – но происшедшее поразило одновременно все его органы чувств. На миг невыносимое давление наполнило его и тут же схлынуло, оставив его дрожащим и ослабевшим. Словно где-то включился генератор, пропустил через Гарлика мощный разряд тока – и этот ток сразу, в один миг, сделал с ним кучу всего странного, болезненного и совершенно непонятного. Но для этого тока Гарлик был неподходящим проводником. Словно цельный участок в трубопроводе, словно разрыв в электрической цепи – не тот материал, не в том месте, на выходе, ровно ни к чему не подсоединенном. Вообразите себе глубину недоумения, охватившего Медузу! За несказанные века не сталкивалась она с таким – с полной невозможностью добиться от разумного существа хоть какого-то ответа! Именно такое применение именно такой силы ни разу доселе ее не подводило: «разряд тока» должен был мгновенно достичь всех разумных существ на земле, соединив их сетью прочных, нерасторжимых связей с Гарликом, а через него и с самой Медузой. Именно так было всегда – всегда, без единого исключения. Так распространялось это существо. Не вело военных кампаний, не осаждало, не штурмовало, не завоевывало иные цивилизации – просто вступало с ними в контакт и в них просачивалось. В тех формах жизни, которые Медуза не могла контролировать, ее «споры» просто не работали. Но если они включались – Медуза вплывала следом. Каждый раз. От метановых болот до каменистых безвоздушных пустынь, от солнца к солнцу, по просторам двух галактик и половины третьей полетели донесения, гипотезы, вычисления, рассуждения, экстраполяции. И эта стремительная умственная работа окрасилась оттенком, доселе неведомым Медузе – оттенком страха. Провалившийся эксперимент с Гарликом показал: нашлась сила, способная ей сопротивляться. Стена, которую невозможно пробить. У Земли есть прочная защита; а защита – уже почти что оружие. Для Медузы – именно оружие, и очень опасное; ибо расширение и захват все новых существ были для нее тем же, чем для религии Божество, чем для отдельного живого существа – дыхание и сердцебиение. То, в чем невозможно усомниться, потеря чего означает смерть. Земля вдруг стала для Медузы чем-то куда большим, чем еще одна травинка для пасущегося буйвола. Медуза должна была поглотить человечество – из принципа. Ради жизни. Для нее это вопрос чести и долга – если такие понятия применимы к Медузе. И сделать это требовалось через Гарлика, ибо действие «споры» необратимо: слившись с ним, она не могла уже более слиться ни с каким другим человеком. Шансы встретить в то же время в том же месте другое человеческое существо были слишком ничтожны, чтобы ждать, а Земля находилась слишком далеко от ближайших владений Медузы, чтобы атаковать ее силой или хотя бы направить исследовательскую экспедицию. Для разума и рук (или когтей, или щупалец, или ложноножек, или мандибул) экспертов она была недоступна. Действовать оставалось только через Гарлика, манипулируя им при помощи передачи мыслей: ведь мысли не имеют физической субстанции и потому не подвластны законам физики. Быстрее, чем луч света преодолеет сотню ярдов, способны они пересечь галактику и вернуться обратно. Пока Гарлик после силового удара беспомощно копошился на полу, пока ясное сознание (если это можно так назвать) к нему возвращалось, пока он со стоном поднимался на колени и сжимал руками гудящую голову – Медуза произвела разом тысячу мыслительных операций и еще десять тысяч запланировала. Из глубин туманности, из цивилизации, путешествующей от планеты к планете, пришла любопытная аналогия: ради защиты от плотных облаков космической пыли эти странники изобрели механизм, позволяющий их кораблям при вхождении в облако рассыпаться на сотни мелких обтекаемых частиц – а потом, когда опасность остается позади, частицы снова собираются в единый корабль. Может быть, так же поступает и человечество? Может быть, у него есть какой-то встроенный механизм, позволяющий при встрече с инопланетным разумом отбросить коллективность, как ящерица отбрасывает хвост, и распасться на два с половиной миллиарда отдельных индивидов вроде этого Гарлика? Звучало вполне разумно. Откровенно говоря, это была единственная более или менее логичная гипотеза, так что Медуза приняла ее за истину. Хорошо, но как отменить действие этого механизма и восстановить общий разум человечества? В том, что это необходимо, Медуза не сомневалась: это было единственное логичное решение. Объединить человечество (заново объединить, как думала она) – и дальше останется только его поглотить. Если поглощение напрямую через Гарлика не удается, значит, должен быть какой-то другой способ. Никогда еще Медузе не встречался коллективный разум, неуязвимый для вторжения. – Еще раз так сделаешь – и я сдохну на хрен, ясно тебе? – тяжело дыша, хрипло проговорил Гарлик. Холодно исследуя туман его рассудка, Медуза взвесила это утверждение. Звучит сомнительно. С другой стороны, на данный момент Гарлик бесконечно ценен. Теперь Медуза знает, что ему можно причинить боль; а организм, способный испытывать боль, можно к чему-то принудить. В то же время Гарлик может оказаться полезнее, если его не принуждать, а подкупить. Чтобы склонить организм к сотрудничеству, нужно узнать, чего он хочет, дать ему малую дозу этого и пообещать больше. Так что Медуза спросила Гарлика, чего он хочет. – Отвали уже, а? – простонал Гарлик. В ответ услышал нечто вроде твердого, жесткого «нет» – и с ним легкое дуновение той мучительной ударной силы, что Гарлик недавно испытал на себе. Он захныкал, а Медуза повторила свой вопрос. – Чего хочу? – прошептал Гарлик. Он не мог подобрать слов – но вместо слов были мысли, чувства, ощущения. Ненависть. Разбитые в кровь физиономии. Вкус хорошей выпивки. Сложенная одежда на берегу пруда, и женщина, что выходит из воды, увидев его, на миг замирает в удивлении, а потом улыбается и говорит: «Привет, красавчик!» Чего он хочет?.. Хочет идти прямо посреди улицы, и чтобы все от него шарахались, а бармены стояли бы в дверях своих заведений, сами протягивали ему выпивку, окликали и умоляли попробовать. Хочет идти по Саут-Мейн-стрит, где всякие шикарные клубы да рестораны, где отдыхают большие шишки с мягкими руками и жесткими глазами, из тех, кому ни разу в жизни не приходилось ложиться спать голодными, развлекаются там со своими чистенькими надушенными шмарами – так вот, хочет идти по улице, а они чтобы выстроились перед ним на тротуарах, и он будет им вспарывать брюхо и швырять кишки в лицо!.. Здесь Медуза предложила ему остановиться; однако остановить Гарлика удалось не сразу. В изложении своих желаний он оказался красноречив и неудержим. Многое от Медузы ускользнуло, но она уловила главное: бессильную злобу, нечто вроде беспомощных и яростных трепыханий ампутированной конечности. Этот Гарлик не может функционировать так, как должно, чувствует себя ограбленным, лишенным чего-то важного. И еще, разумеется, он безумен.