Он покачал головой. – Я же человек, я женщина, – бесилась я. – А ты использовал меня, использовал и ничего не дал взамен. Из-за тебя я поломала все свои привычки: читала все дни напролет и возвращалась к тебе, будь то дождь, снег или воскресное утро. А ты не говоришь со мной, ты не глядишь на меня, ничего обо мне знать не хочешь, я тебе безразлична. Ты словно околдовал меня, и я не могу разрушить твои чары. А теперь, окончив свои дела, ты отделываешься от меня одним «не возвращайся». – Значит, если я что-то взял, нужно отдать другое? – Так делается среди людей. Он коротко и заинтересованно хмыкнул. – Что же ты от меня хочешь? У меня ничего нет. Я отодвинулась от него. Я чувствовала… не знаю, что я тогда чувствовала. Только по прошествии какого-то времени сказала: – Не знаю. Он пожал плечами и отвернулся. Я бросилась к нему и потянула назад: – Я хочу, чтобы ты… – Ну и чего же ты хочешь? У меня не было сил смотреть на него; я едва могла говорить. – Не знаю. Что-то есть, что-то должно быть, но я не знаю, что это такое. Что-то такое, что я не могла бы произнести вслух, даже если бы знала. Он снова покачал головой, и я опять взяла его за руки. – Ты вычитал из моего ума столько книг, неужели ты не можешь прочесть во мне… меня. – Я не пытался. – Он взял мое лицо в ладони. Странный взгляд его проник в меня, и я вскрикнула. Попыталась вырваться. Я не хотела этого, я была уверена в этом. Я отчаянно сопротивлялась. Мне казалось, его большие ладони отрывают меня от земли. Он не отпускал меня, но, дочитав, выронил на землю. Рыдая, я съежилась на траве. Он присел возле меня. Он не пытался ко мне прикоснуться, не стремился уйти. Я наконец успокоилась и притихла, ожидая. – Я не намереваюсь еще раз повторять это. Я села, обтянула колени юбкой, и припала к ним щекой, чтобы видеть его лицо. – И что же произошло? Он ругнулся: – Чертова путаница у тебя в голове! Тебе тридцать три года – и чего ради ты намереваешься жить подобным образом? – Я живу весьма уютно, – возразила я с вызовом. – Оно и заметно – одна целых десять лет, никого, кроме прислуги, не видишь. – Мужчины – это животные, а женщины… – На самом деле ты ненавидишь женщин. За то, что им известно такое, чего не знаешь ты. – И не хочу знать. Я счастлива жить такой, какая я есть. – Черта с два. Я промолчала. Презираю подобные выражения! – Ты хочешь знать обо мне две вещи. И ни одна из них не имеет смысла. – Он посмотрел на меня с первым подлинным чувством, которое я заметила на его лице: с полным изумлением. – Ты хочешь знать обо мне все: откуда я родом и как стал таким. – Да, хочу. А что за вторая вещь, которую ты знаешь, а я нет? Не обращая внимания на мой последний вопрос, он прогово-рил: – Я где-то родился и как-то вырос. Родные даже не потрудились пристроить меня в сиротский приют. И я остался на полной свободе – учиться на должность деревенского идиота. Вот я и убежал. Но не в деревню – в леса. – Почему? Он задумался и наконец сказал: – Наверное, потому, что людская жизнь казалась мне бессмысленной. А тут я мог расти, как хотел. – И как ты хотел? – спросила я, преодолевая ту огромную даль, которая то и дело возникала и исчезала между ним и мною. – То, что я хотел, я извлек из твоих книг. – Ты никогда не говорил мне об этом. Он снова повторил: – Ты учишься, но не думаешь. Оказывается, существует такая… ну, персона. Она состоит из отдельных частей, но образует единую личность. У нее есть нечто вроде рук, нечто вроде ног, подобие говорящего рта и мозга. И я – мозг этой личности. Очень слабый мозг, но лучшего мне не попадалось. – Ты безумен! – Нет, нисколько, – отвечал он без обиды и с абсолютной уверенностью. – У меня есть та часть, которая служит вместо рук. Я могу направить их куда угодно, и они сделают все, что велю. У меня есть говорящая часть. Очень хорошая. – Ну сам ты не слишком красноречив, – отвечала я. Он удивился: – Так я не о себе! Она сейчас там, с остальными. – Она? – Ну та, что говорит. Теперь мне нужна, которая думает, и та, что может сложить одно с другим и найти правильный ответ. А когда все окажутся вместе и будут сообща работать, я стану тем самым невиданным существом, о котором тебе говорил. Поняла? Только я хочу, чтобы у него была голова получше моей. Моя собственная голова шла кругом. – А почему ты все это затеял? Он серьезно поглядел на меня. – А почему у тебя волосы под мышками растут? Такое не задумаешь. Так, наверное, должно быть. – А что бывает… ну то, что случается, когда ты смотришь мне в глаза? – Ты хочешь, чтобы я дал этому имя? У меня его нет. Я не знаю, как это получается, но знаю, что умею заставить всякого выполнить мое желание. И ты, например, сейчас забудешь обо мне. Я сказала сдавленным голосом: – Но я не хочу забывать… – Захочешь… – Я не поняла, чего он хочет: чтобы я забыла о нем или захотела забыть. – Сперва ты возненавидишь меня, а потом, не скоро, будешь мне благодарна. Может быть, тогда ты сумеешь сделать кое-что для меня. И сделаешь это охотно. Но сейчас ты все забудешь, да, все, кроме чувства. И моего имени, может быть. Не знаю, что заставило меня спросить об этом, но я отрешенно произнесла: – И никто никогда не узнает о тебе и обо мне? – Не узнает, – проговорил он. – Если только… если только это не будет голова животного, такого, как я, или даже лучше. Он поднялся. – Подожди, подожди! – вскрикнула я. Только бы он не ушел! Высокий, грязный, гадкий зверь, мужчина, он каким-то невероятным образом поработил меня. – Но ты еще не дал мне того, второго… не знаю, что это… – Ах, это, – произнес он. – Да, я понимаю. Двигался он, как молния. Сперва надавило, раздвигая, пронзило, и в муках блаженства утонула боль. Выбрался из всего этого я на двух четко разделенных уровнях. Мне одиннадцать, и я задыхаюсь от потрясения, переживая вторжение в чужое «я». И мне пятнадцать, я лежу на кушетке, а Стерн все жужжит: спокойно, спокойно, расслабился, лодыжки и ноги твои расслабились, как и пальцы ног, живот сделался мягким, затылок расслабился, как твой живот, все тихо и спокойно, все мягко, все мягче, чем мягкое… Я сел и спустил ноги на пол. – О’кей!