Так думал отнюдь не ветреный повеса, а заслуженный разведчик чекистской выделки, ветеран третьего отдела, официальный покойник генерал-лейтенант Ардальон Петрович Миндис, возвращаясь с очередного сверхсекретного бесконтактного совещания глубоко законспирированной руководящей верхушки шпионского ведомства. Причем делал это в самых общих, самых отвлеченных от всякой конкретики выражениях, дабы затаившемуся вездесущему врагу нечем было поживиться даже в том случае, если бы ему удалось проникнуть в подкорку Ардальона Петровича, – возможность, кажущаяся фантастической только непосвященным. Поэтому, каким образом высокие чины службы разведки умудрялись проводить свои сверхсекретные бесконтактные совещания в глухих урочищах северо-западного Подмосковья знать никому из простых смертных не дано. Оно и к лучшему – дольше протянут, меньше будут мучиться. Да и зачем простому смертному все эти сложности нездорового образа жизни, которым по долгу службы страдает всяк сущая на земле разведка? Прямо скажем – незачем. Его дело – жить припеваючи в преуспевающем государстве за счет головной боли тех, кто этому преуспеванию всеми своими силами способствует. А так как Ардальон Петрович был из числа последних, способствующих преуспеванию и припеванию, ему и приходилось соблюдать осторожность даже в мыслях. Хотя припевать он любил не меньше прочих. Что и доказывал, руля по проселочной на джипе второй свежести и напевая свою любимую, профессиональную: Наша служба и опасна и вредна, И на первый взгляд конкретно не видна. На второй она и вовсе не нужна, А на третий – всё же… Курсив исполнителя. Это следует отметить особо, потому как обычно последняя строка выглядела несколько иначе: «И на третий тоже». Без всяких курсивов… Замена была спонтанной, и свидетельствовала о частичной утрате бдительности со стороны генерала. Не только враг недреманный, но даже и друг вечно дремлющий мог по этой замене кое о чем догадаться. Например, о том, что мнимый покойник ожил. Что если не совсем еще воскрес, то пасха, по предположениям усопшего, явно не за горами. Догадка рождает вопросы, вопросы приводят к выводам, выводы же в подобных структурах всегда чреваты одним и тем же – спецоперацией… Ну и на здоровье, господа! Спецоперируйте сколько угодно! Вы полагаете, это Ардальон Петрович промашку дал, а на самом деле – никакой промашки, все четко выверено и учтено. Двойник-дублер выполняет своим пением конкретное задание – уводит вражеское внимание от ясной сути в дебри противоречивых предположений. Сам оригинал, то есть настоящий, а не мнимый генерал-лейтенант Миндис А. П., скоропостижно скончавшийся от старости при исполнении служебных обязанностей, летит тем временем на крыльях воображения самолетом «Аэрофлота» к благополучной развязке затянувшейся истории с пресловутым «кротом» (оказавшимся, к сожалению, не вражеской «дезой» и не навязчивой идеей нового руководства). Наконец-то высокопоставленный чин одной из западных спецслужб, числящийся в секретной документации под агентурной кличкой «Антиквар», согласился засветить этого предателя в обмен на… Впрочем, на что может польститься агент с такой кличкой читатель способен и сам догадаться. 6 Кульчицкий не обратил на внезапно возникший шухер со стрельбой и заполошными воплями ни малейшего внимания – слишком уж привык, что в этом отстойном городишке всегда что-нибудь этакое по вечной гулянке случается. Щедро расплатившись с нищими и не особенно надеясь, что местная голытьба действительно помянет его в молитвах своих (поди каждый второй и не молился никогда, и молитв не знает), он подошел к своему «лендроверу», вынул из багажника две объемистые сумки, обогнул храм и постучался в дверь ризницы. Дверь немедленно открылась. Отец Ферапонтий (в миру Севастьян Провозвестников), приветливо улыбаясь, выставил свою веснушчатую руку для лобызания. Станислав Эдуардович набожно приложился (привычно вообразив, что это рука ксёндза, а не попа), прошел внутрь и, не дожидаясь приглашения, уселся на свое обычное место – в кресло возле журнального столика, что находилось справа от дивана. Диван всегда занимал отец Ферапонтий – и не по причине тучности (ибо отец Ферапонтий был вельми сухощав), а потому, что образчики продукции, которую поставлял храму Кульчицкий, удобно помещались на диване: прошедшие аттестацию на предмет действенности обращенных к ним молитв прихожан – одесную; не прошедшие – естественно, ошуюю. Это раньше, когда еще только-только начиналось его плодотворное взаимовыгодное сотрудничество с отдельными представителями православного клира, Кульчицкий, оказываясь в ризнице, терялся от обилия всякой священнослужебной всячины в помещении, путал дароносицу с дарохранительницей, дискос с литейным прибором, и принимал подрясник отца Ферапонтия за власяницу, точнее, за хитон вольной нищеты и нестяжания. И так продолжалось до тех пор, пока Станиславу Эдуардовичу не довелось в порядке плейбойской повинности свести тесное знакомство с одной широкоизвестной театральной дивой, прибывшей из Москвы на гастроли в жадный до всяких зрелищ Южноморск. Такое знакомство не могло обойтись без частых посещений театральных кулис. Вот они-то и привели Кульчицкого в чувство. Ну чем не ризница? Тут корона монарха, там горностаевая накидка королевы, опять же сосуды всевозможные, парики, подсвечники, платья… Дойти своим умом до отождествления церковной службы с театральным спектаклем не составило для Кульчицкого особого труда. Ведь так в свое время и было, когда театры отсутствовали, а церкви присутствовали и люди каждое воскресенье шли туда помолиться, а заодно и развлечься неизменным литургическим действом. Уяснив сие, Станислав Эдуардович робеть в ризнице перестал и положил себе за правило не слишком отвлекаться на посторонние предметы и вести себя прежде всего, как бизнесмен, а не раб Божий. Вот и сейчас, едва очутившись в привычном кресле, он не стал терять драгоценного времени, но зорко присмотрелся к дивану: ему показалось, что сегодня обычная пропорция между качественными и бракованными изделиями, мягко говоря, нарушена. А точнее говоря – не соблюдена. Он вопросительно и вместе с тем требовательно взглянул на занявшего свое место на диване отца Ферапонтия. – Может, наливочки с дороги отведаете, Станислав Эдуардович? – великопостное лицо священника исказила радушная разговенческая улыбка. – Оттягивает неприятный разговор, – понял Кульчицкий. Вслух же сказал: – Вы же знаете, батюшка, что перед посещением его высокопреосвященства архимандрита Маврикия, я ничего крепче кофе, зеленого чая или мате в рот не беру. А поскольку вы ничего из перечисленного не держите, то я уж лучше так, всухомяточку о своих иконках послушаю, если вы не возражаете… – Возражение у меня, Станислав Эдуардович, как всегда, одно. Негоже православного архимандрита «высокопреосвященством» чествовать, чай не кардинал. А надобно благочестиво «высокопреподобием» поминать… – Опять вы, уважаемый Севастьян Мартимьянович, за свое! Я же говорил вам, что официально консультировался в Московской епархии по этому вопросу. И там мне четко сказали: что в лоб, что по лбу – одинаково правильно! – Не обессудьте Станислав Эдуардович, но мы люди провинциальные, старине приверженные. Нам эти столичные новшества ни к чему. Сегодня они так порешили, завтра этак перерешат… – Ладно, ладно, уговорили, батюшка: высокопреподобие – так высокопреподобие. Я согласен!.. Так что насчет иконок? Оживление на лице отца Ферапонтия, вызванное борьбой за святую истину, моментально угасло. Вот только что светился лик батюшкин небесным воодушевлением, пречистой страстью, и вдруг раз – а на лице одна только хмарь удручения. – Что-то с ними случилось? – окончательно насторожился Кульчицкий. – Кража? Ограбление? – Господь с вами, сын мой! – всплеснул руками священнослужитель. – Какая кража? Какое ограбление? Нет, все куда печальнее. Отец Ферапонтий взглянул ошуюю, еще больше потускнел. Взглянул одесную – умилился. Обтер платком рот и доложил: – Из всей партии, только святые образы, связанные с Богородицей – Елеуса, Оранта и почти все Одигитрии зарекомендовали себя с самой лучшей стороны… – Вы говорите «почти». Значит, несколько Одигитрий оказались все же не на высоте? – Спешу утешить вас, Станислав Эдуардович: не несколько, а только одна. Батюшка вновь повернулся налево, порылся брезгливо левой же рукой в добром десятке не прошедших ОТК икон, нашел искомое и предъявил Кульчицкому на опознание. Кульчицкий чуть не вскрикнул – от неожиданности, изумления, недоумения и ужаса. И его можно было понять: с иконы на него презрительно глядела никто иная, как Анна Сергеевна Берг с довольно подозрительным младенцем на руках. Приглядевшись, Станислав Эдуардович затрепетал: младенец жутчайшим образом напоминал его самого, причем не в нежном детстве, а в нынешнем брутальном возрасте. Жест младенца, которым он якобы благословлял мир, и то что он держал в левой руке вместо свитка, не оставляли никаких пространств для догадок. Ну, разумеется, поднятая длань не благословляет человечество, но пытается властно привлечь к себе внимание обслуживающего персонала: «Эй, бармен, двойную порцию Джека Дэниелса!». Тем временем другая рука ждет своего часа с кредитной карточкой «Golden Visa» наготове… Поняв, что раб Божий Станислав принимать из рук в руки бракованное изделие не собирается, отец Ферапонтий положил его перед ним на столик. – Еще хорошо, что мы быстро спохватились. На второй день. Обошлись минимальными потерями. Правда, существенными, – вздохнул священнослужитель. Кульчицкий непонимающе и вместе с тем виновато взглянул на батюшку. – Двух давнишних и вельми прилежных прихожанок недосчитались, сын мой. Аглаю Петровну и Ноябрину Макаровну… – Что с ними произошло? Инсульт? Инфаркт? – еле вымолвил побелевшими губами Кульчицкий. Отец Ферапонтий озадаченно уставился на него. Затем постиг, снисходительно улыбнулся: – Да нет, что вы! Ничего такого… Хотя с другой стороны, возможно, для их же душ было бы лучше, если бы нечто подобное с ними случилось… Видите ли, сын мой, дело в том, что обе эти старые перечницы в результате общения с этим бракованным, я бы даже сказал, кощунственным образом, отпали от веры! Атеистками заделались. Причем не какими-то там дурами, изо всех душевных сил верующими в то, что Бога нет – как раньше верили в обратное, – а самыми что ни на есть научными… Сунулся я было к ним с увещеваниями в лоно Божие вернуть, так они меня на смех подняли, всякими Эйнштейнами, Нильсами Борам да какой-то еще сингулярностью чуть насмерть не замордовали… Кульчицкий набожно перекрестился католическим крестным знамением: Спаси и помилуй! Спаси и… Замер, поморщился, едва не чертыхнулся: а ведь действительно какая-то тавтологическая чепуха получается. Уж если спасет, то и помилует. Непременно! И наоборот… Проклятый Туров!.. Отец Ферапонтий отвел взгляд от гостя ошуюю – глаза б его не видели, как в православной ризнице осеняют себя вражеским крестным знамением!.. Перебрав брак, извлек еще один проштрафившийся образ. – Вот, Станислав Эдуардович, полюбуйтесь! Кульчицкий полюбовался: икона как икона – Святой Николай Чудотворец напряженно и испытующе вглядывается в молящегося ему раба Божия… – А что с ним не так, батюшка? – Ужель не узнаёте? Станислав Эдуардович побледнел и впился взглядом в изображение: неужто опять какая-нибудь завуалированная подлянка от распоясавшегося иконописца? Вроде нет, ни на кого из знакомых не похож. Тогда что же?.. Кульчицкий вопросительно уставился батюшке в очи. Батюшка взора не отвел – видимо, чувствовал за собой силу правды высшей. – Да присмотритесь повнимательней, сын мой! Да у него же взгляд чисто гэбэшный, чекистский, как у нашего нынешнего премьера или архиерея Корнилия, который из телевизора не вылезает. Вот и не молятся этому Николаю. За месяц – ни одной свечки! И по чести говоря, непонятно, может, если бы молились, чего-нибудь и обломилось бы им. А так что же: на нет, как говорится, ни суда нам, ни чуда… Одним словом, держать его в иконостасе не имеет смысла. А посему возвращаю его вам, как бракованное изделие. Уж не обессудьте, голубчик… Кульчицкий еще раз прошелся по иконе критическим оком и опять не нашел в ней ничего криминального. Возможно, потому, что если ему по жизни и доводилось общаться с представителями так называемых органов, то только с представителями ОБХСС, и взгляды, коими пронизывали своих клиентов сотрудники этого славного отдела, ничего общего не имели с выражением глаз конкретного святого на конкретной иконе. Плейбой пожал плечами и молча приобщил некондиционного чудотворца к бракованной Богородице. Обычно Станислав Эдуардович не все забракованные иконы с собой забирал с мастерами конкретно разбираться. Всегда две, три, а то пять штук оставлялись для более тщательного исследования их взаимоотношений с паствой. Из-за этого у них с отцом Ферапонтием часто случались жаркие дискуссии, порой доходившие до личностей. Православный батюшка честил Кульчицкого «латинянином», «франком» и даже «религиозным извращенцем», но и латинянин в долгу не оставался, аттестуя отца Ферапонтия как «ортодокса», «схизматика», а то и как «выкормыша константинопольского еретика Михаила Керуллария». Но сегодня никакой дискуссии из-за брака не последовало. Не в том положении был Кульчицкий, чтобы испытывать терпение Божие. К тому же он никак не мог отделаться от жуткого впечатления, которое навеяла на него икона с изображением Анны Сергеевны с ним, Кульчицким, на руках. В нем зрело подозрение, что это кощунство является делом рук одного из бывших офицеров госбезопасности – из числа тех шестерых, что один за другим в течение мая месяца напросились сперва в монастырь на пострижение, а затем и на работы: двое в цех антиквариата, трое – в литейно-чеканочный, и один – в иконописную мастерскую. Вот он-то, по всей видимости, и расстарался, идиот. – Ну с Анной в общем-то понятно, – думал Станислав Эдуардович, направляясь из Казачьего Тына в монастырь Святого Варфоломея, что находился в десяти минутах езды от площади. – От нее всегда кто-нибудь ум теряет. Но отчего-то особенно охотно в эту особу именно ГБ влюбляется. Такая вот странная, если не сказать больше, закономерность… Но вот почему я у нее на руках в виде насмешки над Христом-младенцем?! Что за пошлые намеки?!. Лендровер подпрыгнул на ухабе и Станислав Эдуардович, услышав как всполошено звякнули бутылки, сбавил скорость. Не хватало ему еще и подарочный набор шотландского виски раскокать… Набор предназначался его высокопреподобию архимандриту Маврикию – настоятелю монастыря, пригревшего под своим крылом полулегальную мануфактуру Кульчицкого. Набор виски был именно подарком, а не тривиальной взяткой, хотя и тянул по совокупности на сумму почти с пятью нулями. В долларах, разумеется…Без подобного набора Кульчицкий, собственно, в монастырь не наведывался. Это стало традиций. И шотландское виски, и степенные дебаты между архимандритом Маврикием и Станиславом Эдуардовичем. Дискутировались, как правило, две темы. Серьезная – о филиокве. И сверхсерьезная – о том, какое виски лучше: американское «Jack Daniel’s Silver Select Single Barrel» или шотландское «Middleton Very Raze», «Aberfeldy 21 Y. O.» или «Balvenie 30 Y. O.», если только не «Famous Grouse Malt 30 Years» и не «Glenfiddich 40 Y. O.», в придачу с еще десятью-двенадцатью сортами подобающей выдержки и соответствующего одномальтового состояния. Дело было в том, что его высокопреподобие архимандрит Маврикий никак не мог окончательно определиться, какой из сортов элитного виски ему более всего по душе. То он склонялся к одному сорту, то к другому, то к тридесятому, чтобы в следующий раз вдруг вернуться к уже отвергнутому ранее… Станислав Эдуардович подозревал, что делалось это не без умысла, поскольку такая неопределенность с любимым напитком лишала его доказательства в пользу боготворимого им «Джека Дэниелса» осязаемой языком предметной сравнительности. Более того, ставила в заведомо проигрышное положение, поскольку конкурировать со всем совокупием букетов отборного шотландского виски никакому напитку не под силу. Кульчицкий вздохнул печально и еле удержался от намерения прибавить газу. Уж очень хотелось ему поспеть на ужин к несостоявшемуся тестю, потешить вдруг в очередной раз пробудившиеся атавистические инстинкты славянских предков barszezom z czosnkiem, duszy kości szpikowej, kwaśna śmietana i ostrym pieprzem[65]. Да всё это под первачок и свежее boczek, topienia w ustach[66]. Так что сегодня ему как-то не слишком улыбалась перспектива, переборщив с виски в противостоянии с архимандритом Маврикием, заночевать в монастыре. Впрочем, честно говоря, такая перспектива ему никогда не улыбалась, начиная с первой его ночевки в этом богоугодном заведении. Всю ночь, до самых первых петухов его изводили во сне какие-то запредельно православные призраки, возмущенные тем, что в их святая святых вторгся еретик со своими католическими голубиными снами. Ну так покажем же этому латинянину почем фунт православного лиха! – решали они промеж себя. И показывали… И это был не единственный такой случай. Эти кошмары повторялись всякий раз, когда припозднившийся из-за дискуссий с архимандритом Маврикием Кульчицкий решал заночевать в гостевом крыле монастыря. Так что удержать его от превышения скорости по здешнему бездорожью могло только великое уважение к виски: американскому, шотландскому, ирландскому – всё едино. 7 Бревенчатый двухэтажный трактир «У Радомира» являлся единственным украшением тихой улочки с непроизносимым названием Равноапостольская. Бронзовая плита над входом в заведение ввергла американца в замешательство: «Только для славян». – Is it only joke or just really?[67] – задался гамлетовским вопросом англосакс. И не нашел ответа. Визуальный поиск доброй души, которой можно было бы излить свое недоумение – с тем, чтобы она его немедленно рассеяла, – тоже не дал положительного результата. Оставалось выбрать одно из двух: либо согласно правилам конспирации воздержаться от контакта с перспективным объектом (чья перспективность выбором такого места встречи ставилась под большой вопрос), либо, положившись на личную удачу, расовое упрямство и национальную привычку к обязательности, презреть опасности и смело переступить порог этого сегрегационного заведения местного ку-клукс-клана. …Миновав безучастного швейцара в небольшом вестибюле, Стэнли Дж. Эббот проник в просторный, убранный под русскую дореволюционную старину, зал. Буфет, лишенный привычной стойки с табуретами, ломился от закусок и настоек, однако оживленного мелькания половых не наблюдалось, хотя зал, как успел мгновенно подсчитать американец, был заполнен не меньше чем на сорок восемь процентов своей вместимости. Судя по изнеможенно-насупленному виду клиентуры, вся она, как один, пребывала в тяжкой похмельной тоске после вчерашнего всенародного гуляния на Греческой набережной. Душераздирающее зрелище, способное даже самого независимого и беспристрастного наблюдателя утвердить в ернической мысли, что ежели русский народ жив, значит, всенепременно мучается: грезит о счастье, мается горящими трубами, материт власти и дожидается от Бога облегчения своей исторической судьбы, пусть и паллиативного, он согласен, ибо привередничать в подобном состоянии – грех. Отсюда и те светящиеся детской надеждой в мутных взорах взгляды, которых удостаивается всяк вошедший: чу! не посланник ли то Божий с небесным единовременным вспомоществованием народу избранному – чаркой вина зеленого, ибо кредит наш у буфетчика исчерпан, а ежели у кого и осталось что на счетах, то это такой мизер, коим воспользоваться невозможно: на всех не хватит, а исцелять втихаря только собственную эгоистичную личность – унизительно и стыдно?.. К чести американца следует отметить, что эта немая мольба не прошла мимо его внимания; лишь неимоверным усилием тренированной воли сумел он удержать свою отзывчивую душу от опрометчивых проявлений национального размаха: бармен (в смысле, bartender[68]), всем за мой счет по гамбургеру и молочному коктейлю! Веселись, народ!.. Перспективный объект должен был находиться за крайним справа столиком у окна, причем спиной к залу, на которой черными буквами по зеленому фону майки должна была четко виднеться условленная фраза: «не суди о фасаде по тылу». Однако вместо зеленой спины Стэнли узрел на означенном месте желтое пузо, украшенное несколько иными по смыслу письменами, а именно: «полюби меня черненьким»… Озадаченный столь явным несоответствием и теша себя надеждой, что перспективный объект оказался попросту дальтоником с дырявой памятью, мистер Эббот повел себя непрофессионально, – переместил внимание с торса на верхнюю конечность. И, честно говоря, то есть, обходясь без эвфемизмов, элоквенций и экивоков – охренел. По весьма существенной причине, что, впрочем, ничуть не оправдывает столь вопиющее нарушение всех азов, уложений, инструкций, законов и большей части подзаконных актов агентурной конспирации. Вместо затылка перспективного объекта Эббот уперся взглядом в роговые очки субъекта, которого он безо всяких предварительных разговоров на животрепещущие шпионские темы, не задумываясь и не смущаясь, немедленно отнес бы к разряду бесперспективных. В натабаченной атмосфере трактира вдруг остро запахло провалом[69]… – Гей, славяне, – раздался из публики удивленный возглас, – а что это в нашей славной колыбели панславизма потерял знатный злостный англосакс? Мистер Эббот напрягся и изготовился к худшему, затянув в душе соответствующий моменту псалом[70]. – Что, что, – подал с места реплику безнадежный субъект, – да может, он к нам посланцем от Джона Берча для обмена опытом прибыл? – Во, еще одна морда нерусская выявилась, – обратил кто-то свое внимание на темные волосы и смуглую кожу безнадежного субъекта. – Не суди по морде, суди по душе, – живо отреагировал последний. – Что толку, что сопатка у тебя посконная, когда в душе ты как есть татарин… – Кто татарин?! – вскочил с седалища своего обладатель безукоризненных славянских статей. – Я татарин? Я не татарин, я – Татаринов. Фамилия такая. Сколько раз повторять!.. – Знаем, знаем, – не унимался субъект, насмешливо поблескивая линзами очков, – Вячеслав Каверин. Два капитана. Всемирная история. Банк «Империал»… – Хорош лаяться, – пресек разногласия в зародыше буфетчик, судя по всему, пользовавшийся среди местного общества, если не почетом, то уж, по крайней мере, уважением: за внушительные габариты, за разлив в кредит горячительных напитков в разумных пределах месячной зарплаты. После чего поделился с общественностью своей версией появления чистопородного англосакса в славянском заповеднике: – По моему, наш американский гость желает угостить вас, но опасается запрета на холяву, ибо как все американцы болезненно законопослушен…