– Пива с орешками, – отмахнулся Аникеев, увидев, что из церкви потянулись молящиеся. Кульчицкий в своем скромном белом костюмчике от Диора выделялся в группе богомольцев как дед мороз в роте зулусов. Нищая братия так и бросилась ему в ножки, скуля от отчаяния и усердия. Аникеев брюзгливо скривился. Как и все южноморцы, он давно отвык от такого рода сцен, унижающих человеческое достоинство. Южноморские отбросы общества были, в отличие от местных, преисполнены такой сословной спеси, что порою даже позволяли себе давать сдачу с милостыни, – если почему-либо сочтут, что их сердечная благодарность с положенными по тарифу пожеланиями обильных благ, окажется заведомо выше поданного номинала. (Следует, впрочем, учесть, что южноморская соль земли меньше пяти долларов не принимает. При этом обожает смущать скудных рукой благотворителей ехидными репликами вроде: «Сударь, вы баксик уронили!» – оправдывая свою гордыню расхожей сентенцией: профессионалы стоят дорого.) – На! – гаркнула официантка, брякнув о стол кружкой, полной пивной пены. – А фисташки? – пролепетал ошарашенный Аникеев. – Там, – нагло ухмыльнулась официантка, – в пиве, согласно заказа. – Я к этому пойлу не притронусь и платить за него не буду! – вспылил развращенный южноморским сервисом сыщик. – Охо-хо-хо, – насмешливо подбоченилась толстуха. – Куда ты, орел ощипанный, денешься? Оплатишь как миленький! – И, не меняя позы, легонько ткнула вскочившего в негодовании клиента в грудь, в результате чего, не ожидавший такой фамильярности южноморец, глупо плюхнулся обратно на седалище. Челюсть у Аникеева отвисла. Не столько от удивления, сколько от растерянности: неизвестно, как на такую грубость реагировать. В Германии этому не учили. В милицейской школе – тоже. Ни к чему было. Предполагалось, что обслуживающий персонал подобных разливух должен перед сотрудниками милиции на цирлах летать. Что, собственно, этот персонал и делал… Видимо воспоминания о славном милицейском прошлом разбудили в Аникееве соответствующие рефлексы, потому как в следующее мгновение оскорбительница, уткнувшись необъятной сопаткой в залитый пивом стол, уже верещала благим матом на всю церковную площадь. И ее можно было если не простить, то хотя бы понять: не всякий великомученик способен безропотно вынести ментовской прием выворачивания рук в непредусмотренном Главным Конструктором направлении, а уж такое нежное существо и подавно. Несколько рыцарей с ближайших столиков ринулись на выручку даме, – не столько твердые в поступи, сколько в благородных намерениях. Однако Аникеев повел себя отнюдь не в соответствии с уголовно-процессуальным кодексом чести. Должно быть, милицейские рефлексы от долгого пренебрежения утратили свою устойчивость. Так отставной танцор, подхваченный ритмами далекой молодости, легко и пружинисто делает несколько великолепных па какой-нибудь Богом забытой румбы, и вдруг, запнувшись, начинает жалко топтаться на месте, вызывая насмешливо-сострадательные улыбки тех, что бьются в судорогах под любую музыку, если только не повисают друг на дружке в параличе по случаю блюза… Вот и Аникеев, вместо того, чтобы продолжить в начатом духе, то есть предъявить возбужденной общественности удостоверение детектива и корочки отставного мента, взял и толкнул официантку вместе со столиком под ноги джентльменам, что привело к образованию достойной сожаления кучи-малы. – Руки, сука! Р-руки! – взвизгнул кто-то за спиной Аникеева. Аникеев поднял руки и обернулся. В дверях, ведущих из зала на террасу, стоял пьяный, но, тем не менее, вооруженный табельным пистолетом милиционер. В форме, при исполнении. – На пол! Мордой вниз! Аникеев послушно лег и немедленно получил хромовым сапогом по ребрам. Второй удар он успел перехватить и дернуть за бесчинствующую ногу. Мент шваркнулся на пол, пистолет отлетел к куче-мале и оказался в руках разгневанной официантки. – Ну, пидор гребанный, киздец тебе! Грохнул выстрел. Официантка, закатив глазки, шлепнулась ничком обратно в кучу-малу. Пистолет вновь загремел по цементному полу. – Убили! Убили! – оповестил хор ошеломленных зрителей о разыгравшейся трагедии. Вскочивший на ноги Аникеев пребывал в не меньшей оторопи, чем любой из присутствующих. Кто стрелял? Почему? Из чего? От великой растерянности он даже бросил взгляд на собственные руки – уж не вооружены ли они часом орудием смертоубийства? Оказалось, нет, не вооружены. Хуже того, трясутся от беззащитности. Возможно, следовало остаться, выяснить, уточнить, но какое-то внутреннее чувство подсказало Аникееву не делать этого, не быть дураком, но бежать отсюда как можно быстрее и как можно дальше; бежать, путая следы, сбивая с толку преследователей. Вот когда сказалась физическая подготовка. Нет, не зря себя мучил отставной майор ежеутренними пробежками, и напрасно пренебрегали ими его преследователи. Не прошло и полминуты, как Аникеев уже несся по пустынным улочкам Казачьего Тына в гордом одиночестве, возбуждая праздное любопытство аборигенов и истошное негодование цепных псов. Парило. Бежать становилось все труднее, все глупее. Все равно, что скрываться от погони с дымовой шашкой в руке. Проследить его путь по эстафетному лаю церберов – что два пальца об асфальт. Аникеев перешел было с галопа на рысь, и уже намеревался с рыси на бодрый спортивный шаг, как вдруг прямо по курсу показалась толпа преследователей. Аникеев встал и затравленно огляделся. Кругом ветхие заборы, за которыми заходятся, судя по ожесточенности брехни, далеко не ветхие друзья человека. Повернуть обратно и напролом, в надежде на эффект неожиданности? Либо… Детектив нащупал свой любимый «Магнум-44»… Отстреливаться до последнего патрона… От безоружных? Аникееву вдруг живо вспомнилось начало памятной статьи о его художествах с автомобилем «вольво». Что-то там о Гамлете, принце датском, с которого милиционеры то ли уже берут пример, то ли собираются брать… Толпа между тем приближалась. И что-то в ней показалось Аникееву странным. Детектив напряг зрение, обострил слух и… облегченно вздохнул. Толпа преследовала не его, у нее была своя собственная дичь. Ее сухопарая фигура с развевающейся бородой показалась Аникееву знакомой. Ну да, так и есть, это же его сосед по номеру в кошмарном «гранд-отеле Колоссаль», где нет одиночных номеров, а санудобства находятся во дворе. Бродячий проповедник. Всю ночь убеждал его, что человек энергичнее любого животного и этот избыток энергии заставляет его переделывать мир. А поскольку энергия его от переделывания мира не убывает, то достижения его всегда промежуточные. Поэтому конечная цель человека – уничтожение той Вселенной, которая есть и создание новой, что в принципе означает рождение нового Бога. Не Бога энтропии, в котором все и вся успокоится в бессмысленном и отупляющем блаженстве («Приидите все страждущие и обремененные и я упокою вас»), но Богочеловека, для которого возможно всё!.. Видать, допроповедовался до мученичества. Вот-вот примет венец терновый… Однако преследование было каким-то прерывистым. То бегут за ним, то стоят и слушают. Наслушаются истин в последней инстанции и опять за проповедником припускают. Аникеев уже стал разбирать отдельные выкрики и даже целые фразы. – Страдать может только индивид, но не вид и не род… Не надо просить, чтобы Бог избавил тебя от страданий, надо просить, чтобы он помог перенести их достойно! – Да мы тут всем обчеством страдаем все как один, а ты, нехристь, хочешь нас того… разобщить на атомы, чтобы каждый думал только о своих горящих трубах, а об чужих не помышлял… Бей его, робяты, это есть посланник сатаны американского индивидуализма! Проповедник отбежал метров на двадцать и вдохновенно запел: В вас входят истины святые Животворящею струей, Но льются в головы пустые Помои слов густой рекой! Зря он ударился в вокал, усугубив содержание формой. Толпа завелась окончательно, прерывистость сменилась перманентностью. Теологическая дискуссия перешла в традиционную завершающую стадию травли. Ибо ортодоксальность доказывается не словом, а делом. На слово же уповают одни еретики – по причине своей малочисленности. Аникеев бежал впереди еретика навстречу собственной погоне. В уме его зрел план спасения. Дозрел на первом же перекрестке. И вовремя. Встречная погоня показалась вдали. Детектив остановился, дождался проповедника и увлек его в боковую улочку. Времени на объяснения не оставалось. Только на приказы. – Рубашку, бороду, живо! – А откуда тебе известно, что она у меня накладная, незнакомец? – Идиот! Я же твой сосед по номеру, протри глаза! – Ах да, я забыл, я же ее снимаю на ночь… – Быстро надевай мою майку! Я туда, ты сюда. И моли Бога своего, чтобы нас перепутали!.. Видимо, проповедник все же был Господу угоден: их перепутали. Ортодоксы погнались за Аникеевым. Казаки с ментами – за проповедником. Чем позже они обнаружат свою ошибку, тем дальше друг от друга окажутся. Поэтому хитроумный Аникеев, тряся приставной бородой, время от времени оборачивался на бегу и выкрикивал что-нибудь этакое, осевшее со вчерашней ночи в цепкой сыщицкой памяти. – Хотите Бога, несчастные? Так создайте его сами. Каждый в меру своих душевных сил. Не ждите, чтобы за вас это сделал кто-нибудь другой. Так Христос создал себе Отца Единосущного. Так и вы должны поступить, если действительно чувствуете в себе потребность в Боге. В Боге-Отце или в Боге-Брате… – А племянника можно? – ехидно любопытствовали из толпы. – Можно, но прежде подумай, не дьявола ли себе создаешь… – У-у, кощунник! Держи его! Наконец Аникеев решил, что пора балаган прекращать: город маленький, того и гляди пойдут по второму кругу, а это чревато возвращением к своим баранам. Уж лучше с чужими мирно разойтись. Он сорвал бороду, остановился, развернулся, достал из-под мышки пистолет, изобразил на лице многозначительную улыбку. Толпа, не добежав до цели метров десяти, застыла в растерянности. – Ты кто? – Детектив Аникеев. Расследую дело о похищении икон из храма Василия Блаженного. – Православный, что ль? – А то… – Побожись! Аникеев переложил оружие из правой руки в левую и истово перекрестился. – Ти-у, – присвистнули в толпе и нерешительно переглянулись. – А зачем богохульства всякие кричал? – А из озорства… Вновь перегляд, но уже менее нерешительный. – А куда еретик делся? – Бегает где-то, если в обезьяннике уже не сидит… – Выходит, зря из последних силов бежали? Многозначительная улыбка на лице Аникеева сменилась однозначной. Пистолет снова перекочевал из правой руки в левую. – Почему зря? Здоровье укрепили, на опохмел заработали. – Это какой такой зеленой бумажкой ты нам махаешь, друг-человек? – Стодолларовой. А что, мало что ли? В ответ ни слова, только слышно как щелкают неторопливо извилины, переводя американскую валюту на российскую деньгу. Наконец перевели. Заулыбались. Действительно, не зазря стайерами заделались. Ежели перевести на километраж, то дороже междугороднего такси выходит. В общем, общество довольно. Хотя и не совсем. Вот если бы еще и еретика словили, да накостыляли ему, тогда да – общенародное счастье. Но так не бывает. Увы. Нет, нет еще на земле равенства, братства и справедливости. Но когда-нибудь они обязательно наступят. Всем гуртом навалятся. Бог не фраер, все видит, всему учет ведет… Айда, хлопцы, на водопой пивом оттягиваться… Аникеев перевел дух, поздравил себя с благополучным окончанием эпизода, извлек из бумажника план-схему Казачьего Тына, определил свое местонахождение и почувствовал невероятную гордость за свой высокий профессионализм. И то сказать, бегал, плутал, запутывал погоню, и все равно инстинктивным образом оказался в непосредственной близости от главной цели своей служебной командировки (второстепенная цель была достигнута утром на почте – отправкой заказным письмом ежеквартального отчета). Аникеев двинулся к цели фланерской походкой завзятого курортника. Ноздри его объял старомодный запах борща, вместо привычной южноморской кулинарной смеси из ароматов дозревающей минестры, закипающего в сливках аспарагуса и томящихся в соусе креветок. Аникеев почувствовал, что голоден. В воображении нарисовался мучительный натюрморт: наваристый кубанский борщ – с чесночком, со сметанкой, с мозговой косточкой, с ядреным перчиком. Обильная слюна затопила ротовую полость, грозя удушьем. До цели оставалось всего ничего, а ему еще надо было успеть обставиться. Аникеев постучался в первую же хату. – Здравствуйте, хозяюшка! Я приезжий. Проголодался очень. Не могли бы вы угостить меня тарелочкой борща? За деньги, разумеется… – За деньги, мил-человек, тебя Пантюха угостит. А у нас только бесплатно… – Простите, но я не могу себе этого позволить, – выдавил из себя кое-как детектив. – Тогда иди, как шел, через три хаты его хоромы и увидишь. У сыщика от неловкости даже шея зарделась. Ничего, в сумерках сойдет за загар. Приезжий человек, моря никогда не видел, с солнцем обращаться не умеет. Простоквашей на ночь смажь, авось пройдет… Никаких хором через три хаты Аникеев не обнаружил. Такое же неказистое строение, как и все предыдущие. Разве что с мансардой. В ней, наверное, все дело. Калитка была снабжена электрическим звонком и письменным предупреждением: «Во избежание несчастных случаев без звонка не входить!» Аникеев надавил на кнопку. Ни звонка, ни лая, ни трелей, ни колокольного звону в ответ. Может, сильнее надо? Надавил сильнее. Опять ничего. Испортился, должно. Придется стучать. Но стучать не пришлось. Калитка отворилась, явив взору сыщика изнеможенное, продубленное лицо худощавого мужчины лет шестидесяти, в выцветшей военной рубашке и широких, больничного покроя, штанах. На прожаренной солнцем лысине чуть колыхался от нежного бриза легкий тополиный пушок. – Добрый вечер, Пантелеймон… простите, не знаю как вас по батюшке…