– Он был трезв, когда делал это? – Затрудняюсь сказать, миледи, – замялся Мортон. Неопределенно кивнув, миледи приблизилась к ближайшему зеркалу, поправила несколькими легкими касаниями одной ей ведомый беспорядок в прическе и, повернувшись, выразила готовность последовать за дворецким в кабинет их светлости. Их светлость князь Лядов мучился после вчерашних обильных возлияний в честь вновь обретенного титула тяжким похмельем. В виду явной бесполезности импортных патентованных средств, князь решил обратиться к старинному отечественному способу избавления, предписывающему вышибать клин клином. Однако, проявив при этом совершенно нерусскую мелочность и педантизм, обнаружил свою осведомленность об импортном происхождении этого метода, ибо, как всякий квалифицированный фармацевт, помнил вечные истины вечной латыни: clavus clavo pellitur. – Воистину, неисповедимы пути древнеримских мудростей, проникающих даже в самые отдаленные, гиперборейские, населенные варварами пределы – с цивилизаторскими, разумеется, намерениями… Поскольку праздничный обед, плавно перешедший в торжественный ужин, закончился дикой дворянской попойкой, вспомнить точную последовательность напитков не представлялось возможным. Опять же прежде необходимо было решить, в каком порядке вышибать, – в обратном, считая вчерашний финиш сегодняшним стартом, или же удовлетвориться бездарным повторением пройденного, положившись на дырявую память? Кабинет их светлости – это сто квадратных метров белых толстых ковров, пятьдесят кубометров роскошной мебели из дорогой древесины, звездное небо бронзовых светильников, залежи стеллажей, уставленных редкими книгами в телячьих, сафьяновых и рыбьих переплетах, камин из черного мрамора с медной решеткой, необъятный письменный стол и необозримый – овальный, предназначенный для оперативных совещаний по насущным вопросам миллиардовладения, в том числе – о порядке вышибания клина клином. В последнем случае стол покрывается белой льняной скатертью и загромождается всем, что Бог послал в холодильные камеры и винные погреба миллиардера. Посмотреть – и то любо, и то дорого, а уж о том, чтобы принять участие – лучше не мечтать… Окна зашторены, светильники горят вполнакала, в большом камине языки пламени лениво отплясывают нечто задумчивое, интеллигибельное под шепоток двух мощных кондиционеров, навевающих бодрящую свежесть болдинской осени. За столом – трое. И пусть их лица испещрены боевыми отметинами ночи, прошедшей в упорном поединке с выпивкой, выглядят они все равно как огурчики. Правда, несколько маринованные. Но лучше быть маринованным огурчиком, чем свежим, но фруктом, не так ли? Компанию князю составляют курляндский барон Остерман – человек утонченный, щеголеватый, многоречивый, скудноволосенький, – и личный секретарь хозяина разночинец Шумилин, отличающийся совершенно противоположными качествами, в том числе строгой точностью суждений. Если скажет кому-нибудь, ну хоть, к примеру, той же Анне Сергеевне: «Анна Сергеевна, вы блядь!», то всё, как отрежет. И сколько потом не толкуй ему, что достоинства упомянутой особы вовсе не исчерпываются этим, бесспорно, емким, но далеко не универсальным определением, с места его уже не сдвинуть. Вот и сейчас, когда возник вопрос о том, что ввечеру было выпито в промежутке между джином «Фоллэнсби» и шампанским «Родерер», Шумилин как уперся в портвейн, так и стоит – непоколебимым воплощением принципиальности. – Fi donc![4] – морщится барон, – терпеть не могу портвейна. – Однако пили, – упрямствует секретарь. – All ‘Right[5], – решается барон на уступку. – Давайте сойдемся на сухой мадере dix ans de bouteille[6], Кирилл Мефодьевич, mir nichts, dir nichts[7], a? – Не-а, – качает головой неумолимый Шумилин. – Правда превыше всего: раз клин клином, значит, портвейн… Остерман глядит краем глаза на Лядова, другим – на пузатую бутылку португальского портвейна, и предпринимает обходной маневр. – Дело даже не в личных вкусах, мон шер, дело в смысле, в проке, в авантаже, если угодно. Вот смотрите: водка кровь чистит, коньяк сосуды расширяет, бургундское мозг окрыляет, шампанское сердце веселит, пиво почкам прохлаждаться не дает… А что, простите, творит с нами ваш портвейн, кроме того, что бьет по шарам без всякой жалости и милости? – Вас послушать, барон, так все мы тут просто великомученики здорового образа жизни: капли в рот не возьмем без ощутимой для организма пользы. А я не желаю быть великомучеником! Да и вы тоже не желаете. По крайней мере, вчера не желали, потому что между джином и шампанским хлопнули портвейну. Как и я, и их светлость… – О доннер-ветер! – вырывается у барона. – Барон, – прерывает свое затянувшееся третейское молчание князь, – мы, как-никак, в России, прошу вас, не сочтите за труд, ругайтесь по-русски… – Но ваша светлость, – протестует барон, – как можно – матом в этих стенах? в присутствии этих авторов? да еще и при женщине? – Позвольте, любезный Генрих Иванович, – Шумилин приподымает голову и фиксирует свой честный взор на бароне. – По-русски можно ругаться не только матом! – Фи, – кривится барон. – Это же моветон, голубчик: по-русски и не матом?! – Ваша правда, барон, – соглашается князь с младшим по титулу. – Эти авторы иногда такое загнут, что удержаться от мата просто выше сил человеческих! Вот буквально на днях один из них, к примеру, заявил, что будто бы разум есть осознанная достоверность бытия всего реального. Как вам это нравится, барон? – Честно говоря, не очень, – признается барон. – По мне, достоверность бытия нуждается в более веских доказательствах, чем сознающий реальность разум… – Как-как? – оживляется князь. – Барон бредит, – констатирует Шумилин. – Он еще не то скажет, лишь бы портвейну не пить! Каких-то женщин еще приплел… – Отнюдь не приплел! Вот же она, господа! – барон тычет клинышком своей бородки в сторону дверей и, не сдержав восхищения, восклицает: – О, наяда, плещущаяся в струях любви! – О, русалка, – вносит поправку Шумилин, близоруко вглядываясь в указанном бароном направлении, где действительно что-то такое мнится, но является ли это женщиной, торшером или мраморным бюстом Иммануила Сведенборга в пышном парике, определить без доброй порции портвейна не представляется возможным. – Ваша светлость, – решился, наконец, прервать похмельный треп дворецкий Мортон, – леди Анна просит передать, что навестит вас позже… – Сию минуточку, сударыня, даже полминуточки, и я у ваших ног! – клятвенно обещает Шумилин туманному изображению, плещет в один из бокалов чего-то янтарного, выпивает и немедленно держит слово, – в том смысле, что оказывается у чьих-то ног. Чьих именно – для него уже не имеет значения. Он сладко вздыхает, облегченно улыбается и добросовестно предается Храповицкому, умудряясь даже во сне хранить во всем своем облике бескомпромиссную твердость. Барон не преминул воспользоваться оказией: налил себе мадеры, чокнулся с князем и, приняв за галстук фирмы «Скьяпарелли», благородно отключился. Анна Сергеевна, так и не переступившая порога кабинета, машет дяде ручкой, благодарит обескураженного Мортона и направляется в то крыло здания, где располагается Алихан со своим штабом. Кабинет Жоржа Алихана, почти не уступая кабинету Лядова в размерах, значительно проигрывал ему в роскоши. Здесь не было даже камина, не говоря уже о персидских коврах, нефритовых канделябрах и подлинниках Айвазовского. Всюду функциональная скудость, не знающая удержу. Точнее, почти не знающая, поскольку одна сибаритская вольность все же присутствовала. Вместо приличной электронной кофеварки неподалеку от рабочего стола хозяина портила картину допотопная жаровня с песком, в котором Алихан варил себе свой неизменный кофе по-турецки, – правда, заменяя ложку сахара щепотью соли… Алихан не был ни щуплым интеллектуалом, ни голубоглазым гигантом, и его недюжинный ум предпочитал выказывать себя в темно-серых глазах, а не в тривиальных залысинах, кстати, совершенно отсутствовавших на покатом лбу. Судя по выражению лица, его обладатель явно старался производить впечатление волевого, неотразимого и властного мужчины. И надо признать, не без успеха. По крайней мере, Анне Сергеевне нередко мерещились в его пронизывающих зрачках все тошнотворные тайны всех спецслужб мира, включая нелегальные и инфернальные формирования… Они сидели за небольшим столиком из темного стекла и беседовали о вчерашнем происшествии в «Амфитрите». – То, что там вдруг оказались непонятные грабители, а вслед за ними подозрительный избавитель, можно приписать случаю и на том успокоиться. Но я не любитель странных совпадений. Да и платят мне именно за то, чтобы я пребывал в подозрительном состоянии духа, а не в благодушном… – Ну и пребывайте себе на здоровье, но зачем же все опять отменять из-за неподтвержденных и довольно туманных опасений? – возразила Анна Сергеевна. – Вы звонили этой Ольге… – Алихан на секунду замялся, припоминая фамилию фигурантки, – Филиппенко… Знаете, о чем он ее расспрашивал? – Я знаю, то есть догадываюсь, что вы успели поселить в ее квартире жучков после того как я вас проинформировала об их совместном отъезде. – За что я вам искренне признателен, сударыня, – счел нужным проявить галантность Алихан. – И вы хорошо сделали, что вели себя с нею как задетая за живое женщина. Это правильная позиция. Жаль, что техника вдруг отказала на самом интересном месте… – Это, на каком же? – надменно интересуется Анна Сергеевна. – Нет, не на том, на котором вы подумали, тем более что их было немало и большим разнообразием они не отличались. Микрофоны вышли из строя часа два назад во время визита неизвестного лица, идентифицировать которого нам пока не удалось. Наши психологи и аналитики сейчас работают над этим… – Рада, что им, наконец, нашлось, чем заняться, – приятно улыбнулась Анна Сергеевна. – Но согласитесь, это не повод, чтобы отложить операцию, стоившую нам стольких трудов. Это… это, по меньшей мере, неблагоразумно! В этой стране всегда ни черта не понять… – Я понимаю: у женщин, что ближе к сердцу, то и благоразумно, – раздумчиво заметил собеседник. – Но вам, дорогая Анна Сергеевна, это совсем не к лицу… – Вы… вы… – оскорбленная Анна Сергеевна от волнения перешла на французский («vous, vous»), который, видимо, считала для собеседника языком более доходчивым, чем русский. – Вы – несчастный армяшка с великими идеями и низменными принципами! Из-за таких, как вы… мы…[8] – Она не закончила своей мысли, потому что вдруг напрочь запамятовала, что хотела сказать. Непроницаемое выражение Алиханова лица не потерпело ущерба, было ясно видно, что ему не приходится напрягаться, сохраняя невозмутимую беспристрастность. – How about one cup of coffee? – спросил он с густым бостонским прононсом. – К черту кофе! Сначала ответьте, выбраните, а тогда уже и о кофе потолкуем… – Одно другому не помеха. Алихан встал, прошел к жаровне и принялся колдовать над двумя медными турками. – Мозги набекрень, вожжа под хвост, – даешь исполнение моих желаний? Раньше за вами такого не замечалось… – Ах, Жирайр Меликсетович, неужели вы не понимаете, как важно начать именно сейчас, – напористо возразила Анна Сергеевна, несколько смущенная и собственной выходкой, и комментарием Алихана, но, тем не менее, ничуть не переубежденная. – Именно сейчас, когда вдруг появляется непонятный охранник из Питера и начинает осторожно интересоваться кем-то из обслуживающего персонала «Амфитриты»? – Он не называл имен? – Пока нет, но догадаться нетрудно. Сколько у вас в штате петербуржцев, мисс Анна? Анна Сергеевна, казалось, вопроса не расслышала. Немудрено – у нее у самой их было целый вагон и маленькая тележка. – Кстати, Жорж, вы, часом, не в курсе, почему в Европе вдруг резко упали цены на базовые наркотики? Но Жорж тоже не был лыком шит, тоже туг на ухо. К тому же весь с головой ушел в приготовление кофе… Послышался мелодичный звон. Алихан, подойдя к своему рабочему столу, который уместнее было бы именовать пультом, нажал одну из множества клавиш. Из скрытых динамиков раздался не менее мелодичный голос его секретарши, уведомивший о приходе мистера Лядова. Вскоре дверь открылась и впустила в кабинет подозрительно трезвого миллиардера. – Ну, наконец-то они отрубились, – вздохнул Лядов, устроившись в пустующем кресле возле столика. – Вы так думаете? – приподнял бровь Алихан. Затем попереключал что-то на пульте и тихо о чем-то полюбопытствовал. Должно быть, звук он прибавил, потому что ответ прозвучал громко, на весь кабинет. – Оба лежат в густом храпе и выхлопе, сэр, но оба притворяются. Приборы показывают, что и тот и другой пребывают в достаточно ясном сознании, чтобы соображать, что они делают… – Спасибо, Генри, – поблагодарил Алихан и, нажав клавишу, поспешил к жаровне. – Вам, князь, как всегда, с холодной водой? Анна Сергеевна не смогла сдержать улыбки. Лядов неодобрительно покосился на Алихана. – Tu quoque, Brute?[9] – Что «quoque»? – последовал невозмутимый вопрос. – Дам веселишь… – Я вовсе не о том улыбнулась, – возразила Анна Сергеевна. – Я, дядя, прочла в сегодняшней газете, что ты, оказывается, совершаешь по утрам заплывы в сопровождении дрессированных дельфинов, входящих в штат твоей личной охраны. Причем над тобой в это время кружат два вертолета с пулеметами и ракетами, эфир прослушивается АВАКС-ом, а со спутника поступает оперативная съемка этой части акватории Черного моря… Лядов рассмеялся, махнув на племянницу рукой. – Опять твой Туров? – Самое печальное, – заметил Алихан, расставляя на столике чашки с пенистым кофе, – что он снова ничего не приврал, только забыл упомянуть о подводной лодке и торпедном катере с охраной. Боюсь, если так будет продолжаться и дальше, Мишель утратит квалификацию… Он присел к столу, поднял глаза на притихших родственников и мрачно пояснил: «шутка». Родственники кивнули, но от улыбок воздержались. – Что скажете о бароне? – сменил тему Лядов.