– У тебя ничего не болит? Матвей поморщился, как от боли. Челку не убрал, словно она ему и не мешала. Глаза не видны. Только обкусанные губы. Заговорил: – Герка убежден, что в Доме спрятан клад и его кто-то охраняет. Если дракон, то выдыхает он обычно сероводород, он образуется при гниении белков. Что-то тревожное рождалось в голове. Во всем этом была неправильная шероховинка. Потянуть бы за нее, чтобы вытащить всю занозу. Вот оно! Почему идут к ней, если Синеглазка красивее? Это все признавали с самого начала. – Мне всегда казалось, что тебе Нежданова нравится. Матвей помотал головой, взлетели белые лохмы: – Это привилегия Януса – грустить по голубоглазой красавице. А мне и тебя хватает. Я не гордый. Смиля насупилась. Матвей вел себя так, как будто находился на рынке: торговался, выбирал, приценивался. Ну, сейчас ему Смиля устроит. И до него все приходили, а потом быстренько сматывались. Надо на Матвее проверить испытанный способ. – Все должно иметь пару, – бормотал между тем Матвей. – Легенда о божественных близнецах. Юлис, дух зерна, сам по себе двойчатка. Зерно легко делится на две половинки. Священное дерево. Персонифицированный огонь – Габия, повелитель ветра Вейопатис, бородатые гномы барздуки, любители наводить свои порядки в доме. Если я правильно произношу. Вероятно, тоже ходят парой. «Мы с Тамарой санитары…» Смиля бросила взгляд на спутника. До этого они шли, говорили, она, как всегда, немного забегала вперед, не задумываясь о том, что там рисуется на лице собеседника. А рисовалось очень даже интересное явление. Идет человек, бормочет себе под нос, лицо каменное, взгляд остановившийся. Он не здесь. Но говорит. А потом опомнился, встряхнулся. В глазах появилась тоска, лицо некрасиво дернулось, светлая челка снова упала на глаза. – Ты меня любишь? – прошептал Матвей уже совсем другим голосом. Смиля открыла рот, чтобы сказать: «Да, конечно, люблю, еще как!» А врать-то нехорошо. Особенно в делах сердечных. Вот так один раз обманешь, потом всю жизнь в невезении проведешь. Да и Матвей почувствует вранье. Восприимчивый, зараза. Впереди показался знакомый перекресток. Издалека было видно, как напыжился красный человечек на светофоре, намереваясь никого никогда не пропустить через дорогу. Около зебры знакомых стариков не было, но Смиля была уверена, что они непременно появятся, чтобы разорвать ее на две половинки прямо тут, на дороге. Нет, не будет она сейчас отпускать Матвея. Ходят тут разные… Без защитников никак. «Мышка, мышка…» А то заведет лучше домового, пускай хозяйничает, чтобы никто чужой не заявился. – Слушай, а пойдем чайку попьем, – вцепилась Матвею в локоть Смиля. – Сушек купим. – Значит, не любишь, – скривился Матвей. – Если скажу, что люблю, пойдешь? В ответ хищная ухмылка в тридцать два зуба и десяток запасных. – Соответствовать будешь – пойду, – произнес угрожающе. Ну вот, начинается. – А что надо будет делать? – спросила Смиля осторожно. – Любить. Быть со мной. Всегда. – Я и так со всеми вами всегда. Кстати, с тебя сушки. Матвей покорно купил сушки, при этом не выпуская Смилю из рук. То за подол футболки ее держал, то за плечо, то за локоть. А то просто клал свою ладонь на ее макушку. Мама ушла на работу, но записка гласила, что ключ у соседки. Поэтому они и войти смогли, и чай заварить. Смиля метнула горсть сушек в коридор. Через плечо бросила, как будто кто подсказал, что делать надо именно так. С утра уже подсказывал – что гостей надо гнать, что от Матвея бежать, что стариков через дорогу вести. Скелет продолжал ухмыляться. – Это ты зачем? – Хозяина кормлю. Ты ведь в Доме сушки бросал. – Я привидению. – Привидения хлебом не питаются, им души подавай. Сам говорил. Они уставились друг на друга. Чайник вскипел. Обливные бока запотели. Газ под горелым днищем дергался неровным танцующим пламенем. Скелет вздохнул и перестал улыбаться. – А ты где была-то с утра? Я заходил. – К Вере бегала. – На едином дыхании соврала Смиля. – И как она? – высказал сомнение Матвей. – Нормально. Чайник недовольно свистнул, словно они задумали у него на глазах целоваться, и он заранее предупреждал, что делать этого не стоит. Но они ни о чем таком и не думали. Просто пили чай. Гость смотрел в окно, скучал, во взгляде вопрос: «Что я здесь делаю?» Уже забыл, значит… Быстро он. Когда Скелет уходил, сушек в коридоре не было. Тоскливых взглядов, очередных признаний – тоже. Гость хмуро кивнул и закрыл за собой дверь. При этом лицо у него было такое, как будто он так и не вспомнил, что здесь делает. В любви признался, и завод кончился. Смиля подкинула на ладони сушку, сжала пальцы. Перед глазами все на мгновение потемнело. Голова, что ли, закружилась? Хрусть… Сушка вывалилась из ладони. Целая. Она не успела ее сломать. Хрусть… Не может быть! Лаума? Качнулся колокольчик, глухо ухнули полые трубочки, волнуемые сквозняком. Откуда? С улицы? Лошадиный перестук, грохот – повозка едет. Хрусть… На кухне. Смиля остановила трубочки, подержала в дрожащих пальцах язычок колокольчика. Тихо, только очень тихо и осторожно. Смиля кралась, ступала на мыски. От напряжения снова заныли ступни, что-то болезненно щелкнуло в подъеме. Нога неловко подвернулась, и Смиля брякнулась на пол, неудачно проехав на скользком паркете до угла. На кухне сидел маленький и верткий. Ногами до пола не доставал. Ножки в лапоточках болтались в воздухе. В руке блюдце. Пьет с шумом, причмокивая. В чае плавают четвертинки сушек. Как Смиля увидела, непонятно, смотрела-то снизу. Но перед глазами все предстало ясно. А вот мужичок на нее не смотрел. Пил чай, сосредоточенно дул, вытягивая красные губы трубочкой, гонял в беззубом рту кусок сахара – открытая коробка стояла тут же, на столе. И как нашел? Никому не нужный сахар в кусочках давным-давно был запрятан далеко-далеко, за все пакеты и упаковки, и всеми забыт. Мужичок хлюпнул чаю, пристроил блюдце рядом с чашкой, наполнил его, проливая на стол. Это он чью чашку-то схватил? Матвея, что ли? Было в этом мужичке что-то сказочное и на первый взгляд уютное. Нафаня, домовенок Кузька, носатая баба-яга с непослушной избушкой… – Ну, что сидим? – совсем не по-сказочному, а зло и даже раздраженно спросил гость. Спросил, не шевеля губами, продолжая пить чай, дуя на блюдечко. Голос отчетливо звучал в голове Милы. – Чайник-то поставь еще. Мужичок шумно, с прихлебом отпил, зажмурился. Лицо маленькое, заросшее волосами, глаз не видно из-под кустистых бровей. Только губы полыхают промеж седых волос. – У-у-у-у! – недовольно вытянул губы старичок. – Плохие мысли. Грязные. – Он плеснул чай в угол. – Свежего давай! Да поменьше вопросов! Ты, что же, хочешь, чтобы я тут навек поселился? Нет уж! Ты меня туда неси! Порядок наводить будем. А если что – и в драку полезем. А то распустились. Не на своей земле свои порядки наводить. Как переселять-то меня, знаешь? Смиля и до этого ничего не поняла, но тут уж уверенно замотала головой, крышка чайника запрыгала в руках, звякнула. – Ладно. – Старичок отставил блюдце, пожевал губами. Из-под бровей полыхнуло черным лезвием. – За парнем твоим послежу. Не я первый начал. Силы-то пока на нашей стороне. – Какие силы? Все, запас прочности закончился, и Смиля упала на табуретку. – Вы кто? К маме? – К папе! – огрызнулся старик. – Лапоть неси! – Он шваркнул кулаком по столу. Плеснулся чай из опрокинутой чашки. – Плохо кормишь. Так и уйти – дорогу найду. Указывать не надо. Ну, что сидишь? Или мне так ничего и не дождаться? – Сейчас? – Вчера! – Старик опустил пятерню в лужицу чая на столе. Вода вокруг пальцев закипела. Забормотал: – Заговариваю белым соколом, черным небом, дымными мыслями… В панике вывалилась в коридор, пока на кухне еще какое представление не началось. А ну как на столе вода покипит-покипит, а потом из пара кто полезет. Спотыкаясь, побрела по квартире. Лапоть, лапоть, лапоть… Какой у деда размер-то? В голове точно радио включили. Вредный старик все говорил и говорил: