Час тому назад вражеский отряд покинул разграбленное селение. Все, что можно было унести: запасы зерна и бобов, кувшины с напитками, ткани, дорогие вещи из дома и кладовых батаба, связки оружия – было нагружено на спины пленных, в большинстве молодых людей. Что сталось со стариками, женщинами и детьми, Хун-Ахау не знал; на повороте дороги он только увидел, что и дома, и поля, покрытые подсохшим ишимом, горят, подожженные врагами. В юноше все окаменело. Он с трудом понимал происходящее вокруг, ему казалось, что он видит плохой сон, посланный демонами; вот-вот он проснется – и все это кончится. Вихрь страшных событий, ворвавшийся в его жизнь, еще не стал для него реальностью. Долгие годы его родное селение наслаждалось мирной жизнью, и Хун-Ахау не помнил ни одного вражеского набега. Может быть, этим и объяснялась беспечность батаба, стоившая ему жизни. Длинная цепочка тяжело нагруженных людей шагала молча, лишь изредка то здесь, то там раздавался тяжелый вздох; зато победители веселились вовсю. Впереди пленных шла основная часть отряда с предводителем; сзади – около трех десятков воинов, самых опытных и пожилых. По бокам каравана шли часовые с копьями и бичами в руках, чтобы вовремя подхлестнуть нерадивого и предотвратить побег. Все они весело перекликались друг с другом и обменивались впечатлениями: набег был удачен, потерь почти нет, а добыча богатая; жаль только, что по недоразумению был убит батаб: за него можно было получить хороший выкуп или принести его в жертву. Хун-Ахау молился. Сперва он хотел призвать на помощь бога их селения, но вспомнил, что храм сожжен. Тогда юноша обратился к солнечноглазому Ицамне[16], владыке небес, к повелителю лесов Йум-Каашу[17], к могучему владыке гроз и ветра Хуракану[18]. Он просил их, чтобы все случившееся оказалось злым сном, чтобы он сейчас проснулся и оказался дома, среди близких, или на кукурузном поле вместе с отцом. Снова и снова повторял он все заклинания, какие помнил, перемешивая их с жаркими мольбами и пышными восхвалениями силы и могущества божества. Губы его беззвучно шептали: «Вы можете все свершить, о владыки! Так сделайте же, что просит вас ваш раб! Отец и я будем отдавать жрецу весь урожай, каждый день перед вами будет чаша с теплой птичьей кровью! Сделайте же это, боги! Да будет так!» Движение отряда все ускорялось – очевидно, предводитель хотел побыстрее уйти от опасного соседства Ололтуна. Все чаще и чаще раздавались удары бича и ругань конвоиров, все чаще и труднее бились сердца носильщиков. Через два часа пути, когда тропинка вывела на большую дорогу, отряд неожиданно остановился. Впереди послышались радостные восклицания: к нападавшим присоединился второй отряд, разгромивший соседнее селение. Приведенные им пленные и взятые в плен в селении Цолчене были согнаны вместе, и колонна, увеличившись почти вдвое, двинулась дальше. На этот раз они шли по дороге, и идти стало немного легче. Но Хун-Ахау, по-прежнему погруженный в мольбы, даже не заметил этого. После еще трех часов пути, извиваясь, словно гигантская змея, колонна свернула с дороги и углубилась в лес. Здесь был дан приказ остановиться и сделать привал. Весь груз был сложен вместе, и около него стали часовые. Предводитель отряда и самые знатные воины устроились несколько поодаль. Пленных расположили в середине огромного кольца из отдыхавших воинов так, что пройти мимо них незамеченным оказалось невозможно. Но большинство захваченных были настолько подавлены несчастьем и разбиты усталостью, что, едва лишь освободившись от ноши, они бросились на землю и лежали без движения. Только несколько человек беспокойно бродили среди лежавших, разыскивая родственников или хотя бы знакомых. Около Хун-Ахау остановилась какая-то фигура, и знакомый голос произнес: – А! Индюшонок из Ололтуна! Как ты сюда попал? Юноша приподнялся на локте, удивленно посмотрел на говорящего. Перед ним стоял его недавний противник, воин Шбаламке. Правая рука его, очевидно, поврежденная, висела плетью, но голос его был спокоен, и он даже чуть-чуть улыбался. Что-то теплое шевельнулось в груди Хун-Ахау. Никакой злобы к Шбаламке он уже не чувствовал. Ссора в Ололтуне, так огорчившая и заботившая его несколько дней тому назад, казалась ему теперь чуть ли не приятным событием. Ведь она была до того… – На наше поселение напали и разграбили его, а меня захватили, – сказал Хун-Ахау. О судьбе отца он умолчал, потому что все еще надеялся, что его просьбы тронут богов. Шбаламке присел около него на корточки, на мгновение зажмурился от боли в руке. – А я возвращался из Тукульха в Ололтун, и они схватили меня на дороге. Одного я успел уложить, но потом мне сильно повредили руку. – Он понизил голос и продолжал многозначительно: – Как только об этом нападении узнают в Ололтуне, вдогонку будет послан большой отряд, и нас отобьют. Я уверен, что еще до захода солнца мы будем дома! Хун-Ахау не отвечал. Новая надежда, вспыхнувшая в нем после слов молодого воина, заставила его вспомнить и другое: а что он найдет дома, если их освободит отряд из Ололтуна? Живы ли мать и младшие брат и сестра, уцелел ли от пожара их дом, чем они будут питаться? И глубокая тоска об отце, о родных нахлынула на него. Неужели он никогда их больше не увидит? Отец поручил ему заботиться о матери, а как он выполняет приказание? Может быть, не нужно было бросаться в гущу сражения? Зачем, зачем он не послушался отца! Шбаламке увидел по лицу юноши, что тот что-то не договаривает, что думает он о чем-то более горьком, чем плен. Воин встал и на прощание сказал: – Помни, что я здесь и всегда помогу тебе, если смогу! А о нашей ссоре забудь, мы оба были неправы! Хун-Ахау благодарно кивнул ему; он по-прежнему еще не мог произнести ни слова. Проводив взглядом медленно удалявшегося Шбаламке, он уткнулся лицом в землю, чтобы не видеть довольных и веселых лиц вражеских воинов. Родной, бесконечно знакомый запах земли немного успокоил юношу. Через час был дан приказ отправляться, но перед тем как выступить, предводитель поделил всех пленных на две большие группы. Начальник отряда медленно переходил от одного пленника к другому, тщательно рассматривая каждого, а иной раз и щупая мускулы. Более молодых и крепких он отгонял направо, пожилых и слабосильных – влево. При виде Хун-Ахау он одобрительно прищелкнул языком и, не раздумывая, направил его в правую группу. Шбаламке, которому кто-то из пленных уже успел привязать на раненую руку примочку из пережеванной лечебной травы, предводитель первоначально хотел отправить в левую группу. Но молодой воин, дерзко смотря в упор на начальника, громко произнес несколько бранных слов. Лицо предводителя потемнело; он обрушил на спину Шбаламке страшный удар бичом, рассекший кожу, а затем приказал присоединить строптивца к правой группе. Шбаламке оказался рядом с Хун-Ахау. – Вот мы и вместе, – шепнул он, – раз я с тобой, то все будет хорошо. Ты видел, как я отделал этого жирного пожирателя лепешек, воображающего себя воином? Хотя, по мнению Хун-Ахау, «отделали» скорее Шбаламке, он, чтобы не огорчать нового друга, утвердительно кивнул. После того как пленные были поделены, левой группе приказали взять весь груз. Хун-Ахау с невольным состраданием смотрел, как почти не отдохнувшие люди взваливали на себя огромные тюки и, сгибаясь под их тяжестью, выстраивались в длинную цепь. Прозвучали отрывистые слова приказа, и караван тронулся. Во главе его, как и прежде, шел начальник отряда со своим окружением; через каждые десять человек носильщиков шел вооруженный воин. Правая группа, состоявшая приблизительно из шестидесяти человек, не имела почти никакого груза, кроме нескольких тюков со съестными припасами. Проводив взглядом удалявшийся отряд, предводитель оставшихся воинов тоже дал знак к отправлению. Это был уже пожилой, но мускулистый и еще крепкий для своих лет человек; многочисленные шрамы, видневшиеся на его теле, и выбитый левый глаз свидетельствовали, что он пережил на своем веку немало сражений. Угрюмое, свирепое выражение его лица не сулило пленным ничего хорошего. Тюки были навьючены на первых в цепи; остальные люди шли ничем не нагруженные. Воины – с этим отрядом их осталось всего двадцать – двигались, как и прежде по бокам, но одноглазый начальник не возглавлял процессию, а, наоборот, замыкал ее. Движение отряда было быстрым, шли «оленьим» шагом, и воины покалывали кончиками копья медливших. – Куда же нас ведут? – спросил шепотом Хун-Ахау Шбаламке, шедшего перед ним. Шбаламке обернулся: – Не знаю! Но раз идем без груза – значит, не в их селение – туда отправился другой отряд. По-видимому, нас намереваются продать как рабов! Подскочивший воин сильно ударил Шбаламке тупым концом копья в бок, выругался, приказал замолчать. Рабы! Секунду тому назад Хун-Ахау казалось, что ничего хуже того, что произошло с ним, не может быть. Но при этих словах он почувствовал, что все его тело покрылось гусиной кожей, а сердце противно провалилось куда-то вниз. Он будет рабом. Рабом! Голод, побои, издевательства – и так всю жизнь! Отец говорил ему, что он станет воином, таково предсказание. Нет, он стал рабом! Его кости сгниют где-нибудь далеко от родного селения, никем не оплаканные, а может быть, и не зарытые в землю. Ему суждено стать рабом! Чего же стоят все предсказания жрецов? Разве его отец не молился усердно и долго и утром, и днем, и вечером? Разве он не просил у богов счастья и благополучия для своей семьи? Разве он не приносил им жертв, больших и малых? Так за что же боги оказались такими немилостивыми к нему, к его семье, к его селению? Нет, мысленно решил юноша, до конца дня все должно измениться: или их освободят и он, вернувшись домой, найдет мать невредимой, а отца – только раненым, или пусть могучий Одноногий нашлет страшный ураган, от которого погибнет и сам он, Хун-Ахау, и его жестокие враги! Чудо должно произойти! Обуреваемый этими мыслями, Хун-Ахау машинально шагал, не замечая ни времени, ни расстояния. Солнце уже начало склоняться к западу, и его лучи постепенно становились менее жгучими. Отряд давно покинул большую дорогу и в полном молчании медленно пробирался по узкой, извилистой тропинке, вившейся между могучими деревьями. Местность казалась пустынной: нигде не было видно ни полей, ни подготовленных к огню участков, ни построек. Тишину леса иногда нарушали лишь резкие крики птиц да шорох какого-нибудь напуганного людьми зверька, опрометью бросавшегося в сторону. За полчаса до захода солнца отряд остановился на ночлег у маленького ручейка, вытекавшего из груды камней. Измученные люди наконец-то смогли утолить невыносимую жажду. Никаких разговоров между пленниками не было: думы о потерянных близких, страх за свое будущее сковали уста самых речистых. У Шбаламке сильно разболелась рука, и он устроился около самых камней, то и дело зачерпывая пригоршней прохладную воду и освежая ею воспалившуюся рану. После питья пленным дали немного поесть, согнали всех вместе и приказали спать. У разведенного костра устроились сторожевые – пять человек; остальные воины и предводитель, расположившись вокруг пленных, скоро захрапели. Хун-Ахау лежал на спине, глядя на постепенно появлявшиеся в темном ночном небе звезды. Впервые в своей жизни он не мог заснуть. Только теперь, в тишине, юноша полностью осознал все горе, обрушившееся на него в этот день. Еще сегодня утром он радостно думал о празднике своего совершеннолетия, рядом с ним был его отец, они торопились к матери… Судорога сжала горло, стало трудно дышать. А теперь он раб, которого ведут на продажу; Хун-Ахау уже не сомневался в этом. «Участь раба – горькая участь!» – вспомнил он поговорку. Юноша теперь отчетливо сознавал, что все происшедшее случилось в действительности. Но где же помощь богов, которых он молил весь этот длинный день? Воины из Ололтуна, вопреки утверждениям Шбаламке, не освободили их; он, Хун-Ахау, не проснулся у себя в хижине, как он просил! Одноногий не послал урагана… Горечь, обида и негодование наполнили его душу. По-прежнему сияло звездами ночное небо, и ни одна молния не обрушилась на Хун-Ахау. Темный гнев нарастал в груди Хун-Ахау: против ворвавшихся в селение подлых грабителей, против правителя Ололтуна, не защитившего своих подданных, против жестоких богов… В этот день кончилось детство Хун-Ахау. Он стал мужчиной. Глава пятая ВОДЫ УСУМАСИНТЫ Дни плача, Дни злых дел… Нет доброты, повсюду Только злоба, плач и стоны! «Песни из Цитбальче» Несколько больших плоскодонных лодок, набитых людьми, медленно продвигались против течения. На носу, по бокам и на корме каждой стояли люди с длинными шестами и, упираясь ими в дно, с силой толкали суденышко вперед. Не спеша мимо лодок проплывали берега, то покрытые могучими деревьями, то выбрасывавшие далеко в воду длинные языки песчаных отмелей. Солнце весело играло на воде бесчисленными бликами; где-то в глубине леса радостными голосами перекликались птицы. На дне одной из лодок лежали со связанными ногами Хун-Ахау и Шбаламке. Солнце било им прямо в глаза, ноги занемели, рты сводило от сухости. Запах влажного дерева, шедший от лодки, и неумолчный плеск волн о ее борт усиливали жажду. Еще тяжелее было видеть, как то один, то другой из сидевших в лодке наклонялся и, зачерпывая пригоршнями, пил прозрачную воду. С тоской оба пленника ждали остановки или внезапно налетавшего порой ливня, чтобы хоть немного освежиться. На вторую ночь после пленения юноши пытались бежать. Их схватили тотчас же и жестоко избили, но с таким знанием дела, что поврежденная рука Шбаламке не пострадала. Более того, одноглазый предводитель спокойно смотрел, как один из пленных переменил юноше повязку на ране. Шбаламке, имевший больший жизненный опыт, объяснил Хун-Ахау причину такой странной милости: – За здорового раба дадут больше, чем за калеку. Ему выгодно, чтобы я был здоров. После попытки к бегству юношей на ночь стали связывать, а днем около них всегда шагал воин. Так продолжалось несколько переходов. А когда отряд достиг берега небольшой реки, где уже были приготовлены лодки, и отправился дальше по воде, то «строптивых» не стали развязывать и днем. Хун-Ахау очень похудел и возмужал за время плена. Теперь он уже не обращался с бесплодными молитвами к богам и оставил детские мечты о том, чтобы внезапно вернулось прошлое. Сердце его глодала постоянная жажда мести. Почему эти люди напали на его селение? Их никто не обижал, ничего у них не похищал! Как же они смели убить столько людей, ограбить их дома и угнать уцелевших? Сколько раз Хун-Ахау мечтал о том, как жестоко накажет он насильников, как они на себе почувствуют всю горечь того, что причиняли другим. Но его мечтания быстро рассеивались от соприкосновения с действительностью. Он стал рабом и останется им до конца своих дней, случившееся изменить невозможно! Небольшая речка, по которой спускались лодки, скоро достигла своей цели – вод великой реки Усумасинты. Здесь продвигаться стало значительно труднее: лодкам надо было идти против течения. Из пленных отобрали наиболее крепких и смирных, заставили их орудовать шестами; вместе с ними трудились и некоторые воины. Через несколько дней путешествия вид речных берегов стал заметно меняться. Все чаще и чаще среди зелени мелькали белые пятна построек; широкими желтыми полосами к воде выбегали поля, покрытые высохшими кукурузными стеблями; быстро проскальзывали мимо встречные лодки, спускавшиеся вниз по течению. Но Одноглазый был по-прежнему осторожен: на ночь устраивались на привале подальше от селений, редко зажигали огонь. На одной из остановок Хун-Ахау и Шбаламке развязали, и предводитель приказал им бегать по кругу. Рука Шбаламке уже почти зажила, но ноги юношей им не повиновались: сказались долгие дни без движения. Первые шаги дались с трудом, ноги сводило судорогой. Но постепенно молодость взяла свое: движения становились все свободнее и увереннее, и наконец они побежали. Воины встретили неожиданную потеху грубым хохотом; пленные, подавленные своими заботами, не обращали внимания, а Одноглазый время от времени подбадривал бегунов бичом. Когда юноши стали задыхаться, он прекратил упражнения; в этот вечер они получили обильную порцию пищи. Связывать их не стали, а наутро дали в руки шесты. На следующий день остановка была ознаменована приятным происшествием. Воины, выскочившие на берег первыми, после непродолжительной возни поймали и крепко связали огромную ящерицу-игуану. Пленницу с торжеством приволокли к разожженному костру. Она была поистине громадной и в длину превышала рост самого высокого воина. Даже предводитель отряда, глядя на лакомую добычу, с удовольствием причмокнул языком. Игуана лежала, по временам судорожно дергаясь, словно чтобы убедиться, насколько прочны связывавшие ее веревки. Глаза ящерицы горели, бока и большой горловой мешок вздувались, гребень топорщился. Один из стражей убил ее ловким ударом по голове, а затем освежевал и разрубил на части. Испеченная в золе игуана оказалась очень вкусной. Лучшее, конечно, выпало на долю Одноглазого и воинов, но и пленникам досталось по приличному куску. Хун-Ахау с удовольствием медленно ел нежное белое мясо; ему еще не приходилось пробовать такую пищу. Шбаламке, знавший толк в еде, проглотил свою долю мгновенно. На пятый день рано утром (в путь пускались как только начинало светать) на левом берегу показались постройки. Сперва скромные и малозаметные, они становились все более высокими и внушительными: лестницы, сбегающие прямо к воде, громоздящиеся одно над другим здания. Плоские крыши многих из них венчала мощная, украшенная рельефами стена, воздвигнутая посередине. Из дверей храмов высоко в небо тянулись в тихом утреннем воздухе черные дымки курений. – Город черных скал, – шепнул Шбаламке Хун-Ахау. На передней лодке, где сидел Одноглазый, замахали руками и крикнули, чтобы прибавили ход. Предводитель отряда явно хотел побыстрее уйти от опасной близости, пока город еще спал. Но попытка его не удалась. От берега быстро отчалила узкая длинная лодка, в которой сидело пять человек, помчалась наперерез и, резко остановленная, закачалась на волнах перед лодкой Одноглазого. Хун-Ахау ясно видел, как помрачнело и насупилось лицо их хозяина, но затем на нем появилась приветливая (по крайней мере, так думалось самому начальнику) улыбка, и он полез в небольшой мешочек, всегда висевший у его пояса. Быстро вынув оттуда что-то, Одноглазый протянул руку и передал подношение сидевшему в чужой лодке человеку в пышной одежде – очевидно, начальнику стражи. Тот принял дар со спокойствием, показывавшим, что для него это было делом привычным, и после нескольких вопросов махнул рукой, разрешая продолжать путь. Флотилия тронулась дальше, пытаясь наверстать упущенное время. Только когда на плечи Хун-Ахау опустилась плеть воина, побуждая его действовать шестом энергичнее, он понял, что должен был взывать о помощи, когда их остановила стража Города черных скал. Почему же он не крикнул? Как ребенок, он уставился на происходившую сцену и молчал, словно заснувший… Город постепенно отодвигался, тускнел, уменьшался. И снова на берегах все приняло прежний вид: проплывали деревья, хижины и поля, а иногда мощные скалы подступали к самой воде, словно пытаясь схватить в свои крепкие объятия стремившуюся мимо них беглянку. Но она с гневным ворчаньем ускользала от них, ускоряя свой бег и издеваясь над их неподвижностью. Когда на привале Хун-Ахау поделился своими мыслями со Шбаламке, тот усмехнулся. – Ты думаешь, что тебя освободили бы? Напрасно! Охота была страже ввязываться в дела чужих им людей, случайно оказавшихся на реке. Они получили дань за проезд мимо их города, и больше им ничего не нужно. Но, предположим даже, стража заступилась бы за тебя и отобрала у Одноглазого. Что же они сделали бы с тобой? Отвезли назад домой на собственной лодке? Нет, ты стал бы рабом у начальника стражи, или он продал бы тебя какому-нибудь жителю города. Ты никак не можешь понять, что ты уже раб и изменить в своей судьбе ничего не можешь. Нас везут продавать – это ясно! Надо сделать так, чтобы мы с тобой попали к одному владельцу, вот самое важное сейчас. А потом, когда устроимся и осмотримся, попытаемся снова бежать. Только так мы сможем вернуть себе свободу! Прислушивавшийся к их разговору один из пленников – быстроглазый юноша – подвинулся ближе к ним и сказал: – А разве нет других путей, чтобы вернуть свободу? Шбаламке недоверчиво посмотрел на него; он не любил, когда вмешивались в его разговоры. Но юноша глядел в его глаза так открыто и честно, что вспыхнувшее было у молодого воина подозрение сразу же улеглось. – Как ты попал в плен? – спросил Шбаламке.