Коган с сомнением покачал головой. Но верить придется и своего опасения тоже выдавать нельзя. Уж больно прост сигнал. Такой может быть и простым совпадением, например, когда человек не спеша идет между деревьями с фонариком. Одно дерево закрыло свет, потом второе. И еще раз точно так же. А если это командир немецких автоматчиков, если немцы прочесывают местность, занимают позицию для засады? Ночью? Ну, это байки, что немцы по ночам не воюют и что они боятся лесов ночью еще больше, чем днем. У нацистов достаточно обученных и опытных егерских частей и подразделений, которые умеют многое. Но это оказался действительно проводник. Невысокий, в кургузом пиджаке, брюки заправлены в кирзовые сапоги, кепка сдвинута на затылок, а на подбородке трехдневная рыжая щетина. Он протянул руку Вихору, потом Когану и устало смахнул рукавом пот со лба. – Давайте быстрее! – торопливо заговорил проводник. ‒ Я вас проведу вон там, по краю овражка. Впереди только одно очень уж опасное место. На опушке. Там главное – проскочить открытое пространство и сразу в большую балку. А по ней, считай, километра три в сторону. Там на яру пулемет и наши ребята. Если что, прикроют вас, когда выйдете к опушке. Две группы уже прошли. – Хорошо, – кивнул Леонтий и повернулся к Когану: – Ты иди в голове с проводником, а я сзади своих ребят подгонять буду. Посмотрю, чтобы нам «в спину не надуло». В балку на опушке спуститесь, отойдите по ней метров на триста и там нас ждите. Борис кивнул, снял с плеча автомат и, махнув бойцам рукой, поспешил за проводником. Шли быстро. Предстояло за полчаса пройти краем леса и выйти на опушку к высокому яру. Чувствовалось, что бойцы встревожены. Они и без понукания прибавили шагу, стараясь быстрее пройти опасный участок. До опушки оставалось буквально рукой подать, когда справа раздался громкий возглас, а потом команды на немецком языке. В небо взвились одна за другой осветительные ракеты, озаряя лес мертвенным бледным светом. Светло не стало, но теперь были заметны длинные черные тени бегущих среди деревьев людей. И деревья тоже отбрасывали черные уродливые длинные тени. И сразу тишину разорвали автоматные и пулеметные очереди. Коган упал, дернув за рукав и свалив на землю проводника. Пули свистели над головой, несколько из них впились в землю так близко, что тело похолодело от ощущения смертельной опасности. Проводник выругался и стал крутить головой, ориентируясь и пытаясь понять, где немцы и какой дорогой лучше вырываться. Упал один из «мельниковцев», второй застонал на земле, хватаясь за бедро. Кто-то занял боевые позиции и начал отстреливаться, пытаясь целиться по вспышкам вражеских выстрелов. Коган сразу понял, что и по вспышкам от выстрелов украинцев немцы тоже сразу же открывают шквальный огонь. Кажется, еще двое бойцов были убиты. – Не стрелять! – крикнул Борис. Он подполз к бойцу слева от себя, дернул за ногу и крикнул: – Не стрелять! Передай остальным, чтобы не стреляли. Они вас перебьют всех по вспышкам. По моей команде вскакиваем и перебежками за проводником. Приготовиться! Его команду передали по цепочке. Стрельба со стороны «мельниковцев» прекратилась, и немцы стали стрелять реже, не видя цели и не понимая, что произошло. То ли они убили всех, то ли противник исчез. Коган понимал, что на этом враг не успокоится. Сейчас немцы начнут пускать осветительные ракеты и бросятся атаковать. И если будут атаковать, значит, их много в лесу. Рота, не меньше. А группа Вихора уже понесла потери. Перестреляют всех за час. – Вы, двое! – Борис толкнул в ногу крайнего бойца. – Бегом за проводником. Десять метров вперед, и снова упали. За вами следующие. Пошел! Проводник, вытерев кепкой потное лицо, оскалил зло зубы и вскочил. За ним вскочили и побежали двое «мельниковцев». Как и ожидал Коган, в небо снова стали взлетать осветительные ракеты. Одна, другая, еще одна, еще. Оуновцы упали за деревьями, следом поднялись еще двое, но немцы снова открыли ураганный огонь. Коган по звуку насчитал не менее трех пулеметом МГ-42, которые беспрерывно поливали свинцом все вокруг. Не зря солдаты прозвали эти немецкие пулеметы косторезами. Подгоняя бойцов, видя, что убит еще один, что вот и еще упал человек, Коган, рискуя жизнью, подбегал или подползал к каждому и убеждался, что боец мертв. Две пули у самой его головы впились в ствол дерева, осыпав лицо трухой. Борис закашлялся, протирая глаза. И это спасло ему жизнь. Если бы не эти пули, сейчас он вскочил бы и побежал вперед с двумя последними бойцами. Пулеметная очередь взрыла землю прямо перед ним. Внутри все похолодело, но Коган заставил себя снова упереться руками в землю и изготовиться. Пули били впереди и правее. И он вскочил и побежал вперед. Показалось или немцы теперь стреляют и слева, и сзади? Обходят? Опушка леса казалась спасением, но Коган понимал, что в минуты смертельной опасности, понимая безысходность ситуации, человек хватается мысленно за каждое изменение как за спасение. Вполне может оказаться, что на опушке их тоже ждут немцы с пулеметами. Лесом еще можно было оторваться, раствориться среди деревьев, а там будет уже поздно менять тактику. Но командовал здесь не Коган… На опушке пулеметчиков не было. Там вообще никого не было. Лишь два бездыханных тела «мельниковцев» и тяжело раненный проводник, хрипя, пытался ползти к балке. Коган перевернул украинца на спину, тот посмотрел на него мутными глазами и продолжил скрести грязными ногтями по его рукаву, будто еще полз по земле. – Бросили нас, – прохрипел проводник. – Никто не прикрывает на яру, ушли, суки… Из его горла хлынула кровь, он выгнулся и затих на руках Бориса. Кто-то подползал сбоку. Коган схватился за автомат, но узнал Вихора и опустил оружие. Тот вскочил, подбежал, упал на землю и посмотрел на проводника, потом потрогал своих мертвых бойцов, убеждаясь, что они не подают признаков жизни. – Сколько прошло? – хрипя и отплевываясь, спросил он. – Шестеро. Одного тяжелого протащили. Не донесем. – Значит, не стали нас прикрывать, – кивнул Леонтий и вытер лоб рукавом. – Товарищи по оружию, значит. Твари! Глава 4 Сосновский вошел в ресторан, небрежно стягивая с руки кожаную перчатку. Подбежавший метрдотель тут же принял от господина офицера фуражку и перчатки и осведомился на скверном немецком: – Господин майор желает столик? – Здесь ужинают мои друзья, – лениво проговорил Сосновский. – За каким столиком генерал Баумхауэр? – О, прошу вас, господин майор. – Метрдотель протянул руку в сторону дальней стены, где виднелся ряд занавесок из тяжелого бархата. – Генерал ждет вас в отдельном кабинете. Видимо, с ним и второй ваш друг, который присоединился к господину генералу полчаса назад. Прошу вас. Продолжая изображать на лице ленивую скуку, внутренне Сосновский весь собрался. «Армейский генерал Баумхауэр – это семечки по сравнению со старшим офицером СД[3], – размышлял он. – Уж там точно дурачков не держат. Нет там глупых карьеристов. По крайней мере, на такие задания их не посылают. А это опытный разведчик, наверняка опытный. И мое дело заинтересовать его, подтолкнуть к желанию продолжать контакты, использовать меня в своих целях. Это нужно всего на пару встреч. Долго я не смогу морочить ему голову, потому что он меня мгновенно раскусит. Все нужно сделать предельно быстро». И, поправив тугой воротник армейского френча, Сосновский двинулся к «кабинетам». – Господа! – Отодвинув занавеску, Михаил шагнул внутрь, опуская плотную ткань, скрывающую людей в «кабинете». – Франк! – воскликнул генерал, вытирая рот салфеткой, приподнимаясь со стула и протягивая майору руку. – А мы вас уже заждались. Проходите, дорогой друг. Мужичина в добротном двубортном костюме внимательно смотрел на Сосновского сквозь стекла очков в массивной роговой оправе. Он приподнял бокал с вином в виде приветствия и замер, ожидая, когда генерал, наконец, представит их друг другу. – Дорогой Август, – генерал повернулся к мужчине в гражданском, – позвольте вам представить моего хорошего знакомого, боевого офицера, храброго воина и приятного собеседника майора Франка Дункле. Франк, познакомьтесь – это штандартенфюрер Август Хайнце. Сосновский сделал напряженное лицо, как и полагалось армейскому офицеру при упоминании звания в СС. Ни для кого не секрет, в армии недолюбливали гестапо. Прекрасно это знал и новый знакомый: он поднялся, бросая на стол салфетку, и протестующе поднял руки: – Леннарт, Леннарт, прошу вас, без церемоний. Мы не на плацу и не на фронте. Ни к чему звания и должности. Прошу, присаживайтесь, Франк. – Хайнце чуть наклонил голову и добавил, понизив тон: – Я тоже не очень люблю гестапо, хотя польза от них стране очень большая, а я представляю всего лишь СД. Но позвольте налить вам вина. Мы ведь собрались здесь не о делах разговаривать, а просто провести приятно вечер. Приличия было соблюдены, честь и достоинство бравого фронтовика не тронуты, соответствующие признания сделаны, как и полагается, вполголоса. И можно не играть лицами, а предаться действительно приятной беседе, попробовать местную кухню и хорошее вино. Кстати, вино было румынское, и совсем недурное. Не зря сам Сосновский рекомендовал генералу этот ресторанчик. Беседа текла, как и полагается, плавно, кочуя от темы женщин до воспоминаний о прошлом. Охоты, морские забавы, кадетские юношеские дуэли. Сосновский блеснул знанием немецкой классической драматургии и подходами к определению качества вина. Чем хороша первая встреча с интересующим тебя человеком, что она как бы не обязывает говорить о делах, а, наоборот, предписывает избегать подобных тем. Это классический этикет. Сосновский знал, что именно сейчас Хайнце не будет его прощупывать, он будет только присматриваться и запоминать все, что станет известно о его новом знакомом. И если этот майор возбудит в нем интерес, то штандартенфюрер займется его разработкой ненавязчиво и неторопливо, если не станут торопить его другие дела. Не станет он торопиться. Генерал два дня назад проболтался, что его хороший знакомый из СД прибудет для работы, и он большой специалист по националистическим кругам. Этого Сосновскому было достаточно, чтобы понять, что к чему. Он хорошо знал, что разведка любой страны в любой точке мира не кидается как в омут головой в неизвестную ситуацию. При такой работе все планируется, определяются точки приложения сил, выделяются лидеры, с которыми предстоит контактировать, формируется досье на каждого из них. Более того, находятся предварительно агенты влияния, которые прибывшего специалиста из разведки введут в нужные круги, порекомендуют, представят или просто намекнут, что это нужно и интересно. И даже весьма полезно. Максим прекрасно знал, кто эти вооруженные люди. Во-первых, он вышел на единственную базу УПА под Харьковом, о которой Платов знал совершенно точно. Во-вторых, Платов перед отправкой группы детально описал Шелестову все видимые различия между советскими партизанами, пусть и украинцами, и националистическими вооруженными отрядами, которые ненавидели все советское, а чаще всего и русское. И когда его, едва держащегося на ногах и с пустым автоматом, захватили на опушке и привели в землянку командира, он сразу заметил и кое-где видневшуюся оуновскую символику, и полное отсутствие красных звездочек или полосок красной ткани на головных уборах бойцов. – Кто такой, почему по лесам с оружием ходишь? – прищурившись, спросил Шелестова широкоплечий мужчина в польском кителе с большими накладными карманами. Такие кители, чаще польские или чешские, польские или немецкие сапоги, головные уборы носили те, кто прошел командирскую подготовку на территории Польши, Чехии, а потом был заброшен сюда, на Украину, для командования боевыми подразделениями. И этот один из них. Но сейчас Шелестову следовало разыграть спектакль, который вызвал бы доверие этих людей гораздо больше, чем любой, самым тщательным образом изготовленный документ. Этот психологический трюк Шелестов отрабатывал в кабинете Платова и под непосредственным надзором комиссара госбезопасности. И сейчас Шелестов стоял уставший, еле держась на ногах, и готовился сыграть свою смертельно опасную роль. Ему могли не поверить и расстрелять, ему могли поверить и расстрелять. А могли и просто расстрелять, не задумываясь. Просто из опаски, что он может оказаться врагом. Так, на всякий случай. – Ты что, язык проглотил? – А я тебе ничего отвечать не буду, собака красная! – взорвался Шелестов. – Мои товарищи погибли, такие, как ты, их убили! Я за свою Украину сражаюсь, каждому за нее глотку перегрызу, а вы, приспешники московские, идите к себе, убирайтесь с моей земли. Потому что, сколько бы вы наших ни убили, они из могил будут подниматься и голыми руками вас будут рвать, зубами грызть! И я буду, за хлопцев моих, за землю мою… Шелестов поперхнулся, почувствовав, что напряжение сил было слишком велико. А еще усталость, а еще он не ел почти трое суток, и такой всплеск эмоций он почувствовал, что пальцы похолодели и в глазах помутилось. «Конец! – успел подумать он, падая. – Грохнусь, и меня убьют». У него не было сил даже руку поднять, чтобы смягчить удар от падения, он просто провалился в серое тошнотворное марево. Сколько продолжалось забытье, Максим не знал, но когда он пришел в себя, то воротник его френча не давил ему на шею, сильно пахло нашатырем. А еще он лежал на чем-то мягком и без сапог. Первая же мысль была о том, что он умер, но резкий запах нашатыря вернул его к действительности. Шелестов открыл глаза и увидел над головой потолок землянки из накатанных бревен, проложенных мхом. Над ним склонилась женщина с грубым лицом и тонкими поджатыми губами. Она повернула голову в сторону и сказала кому-то хрипловатым прокуренным голосом: – Очухался. Пульс у него слабоват. Голодный он. Женщина исчезла из поля зрения, и Максим попытался поднять голову и сесть. Но тут на его плечо легла сильная рука, и голос того самого оуновца, который его начинал допрашивать, спокойно сказал: – Лежи, лежи. Ишь, сколько в тебе огня! Ты среди своих, нет тут никаких красных, большевиков и коммунистов. А кто был, тех на соснах повесили. – Вы кто? – Шелестов смог изобразить недоверие и настороженность и приподнялся на лежанке на локтях, осматривая землянку. У входа за грубым столиком сидел какой-то человек и быстро писал в блокноте карандашом. Женщина складывала в брезентовую сумку лекарства и бинты. Других людей в землянке не было. – Украинская повстанческая армия, – спокойно ответил мужчина. – Меня зовут Охрим Сидорчук, но чаще по псевдониму – Гук. Назовешь свое имя? Не бойся, ты ведь среди братьев. – Артем Голик, – тихо ответил Шелестов и откинулся головой на сложенный в несколько раз старый ватник, служивший ему подушкой. – Я из Россошенцев, это под Полтавой. При мне были данные о немецких складах. Это артсклады и склады топлива. За эти сведения и расплатились жизнью четверо замечательных хлопцев. Я остался один в живых. – Я понял, что это за сведения, – ответил Сидорчук. – Почему же ты отправился в Харьков? А ваша ячейка? Твои руководители? – Теперь я понял, что там сидит предатель, – покачал головой Шелестов, не открывая глаз. – Я понял это после того, как погибла наша группа. Мы просто изменили план, и у нас все получилось, но нас там ждали и всех в итоге перебили. Кто-то нас сдал с потрохами, Гук! – Нацисты за все ответят, Артем, – пообещал Сидорчук, но Шелестов замотал головой, сжимая лицо руками: – Не нацисты. Это были советские партизаны, Гук. Они хотели завладеть сведениями, которые добыли мы. Они не воевать вместе хотели, они нас просто перебили, но я ушел. Я вырвался и спас сведения, только кому они теперь нужны? Я хотел… но не смог… Через два дня, когда Шелестов набрался сил, отъелся и отоспался, на лесную базу к Сидорчуку прибыл важный господин. Максима поразили его новенькие, начищенные до блеска хромовые сапоги. Хотя он и видел, что на поляне этот человек тряпочкой надраивал их. Но все равно, он прибыл сюда не пешком и не на телеге по разбитой войной дороге. Он приехал на машине. А это значит, что у него очень надежные убедительные документы и он не боится проверок со стороны немцев. Либо он служит в немецком учреждении легально. А вот это уже наводит на сомнения, кому он по большей части служит, повстанцам или немецкой администрации, которая пытается руководить и УПА в том числе? Шелестову он не представился, но тот видел, с каким выражением лица Козорез смотрел на этого человека, как отвечал ему. Да, это величина в ОУН, понимал Максим. Может, и его судьба сейчас им решается. – Ну что же, Артем Голик, – после более чем двухчасовой беседы заключил гость. – Мы проверили твои сведения. Да, ты наш человек, из наших рядов. Твои взгляды нам близки, и я верю, что ты сражался в наших рядах как истинный патриот Украины. Ты умный и опытный боец, твое место в штабе движения. Как, согласен? – Нет, – отрицательно качнул головой Шелестов. – Нет? – удивился гость. – А чего же тебе нужно? Войдешь в состав руководства, вместе с нашими передовыми умами будешь планировать все важнейшие операции, определять тактику и стратегию… – Простите, но я думаю, что у вас хватает умных голов и без меня, – перебил Шелестов гостя. – Определять тактику и стратегию – это одно, а сражаться – это другое. Я не хочу ничего говорить о руководителях ОУН, я не знаком с вашим руководством. Да, я со многим не согласен, многое мне хотелось бы поменять, активизировать борьбу. А ведь скоро сюда может прийти и Красная армия, вот когда начнется самая большая и сложная борьба. Но я не хотел бы сидеть в штабе. Дайте мне оружие и поставьте в строй с рядовыми. Я буду честно сражаться, не щадя своей жизни. Вот и все, чего я хочу. – Хм, а не кажется ли тебе, Голик, что это расточительство? – серьезно ответил гость, продолжая сверлить Шелестова взглядом. – Умные головы в окопах не нужны, они нужны, чтобы руководить теми, кто в окопах. – Нет, они и в окопах нужны, – возразил Шелестов. – Вот вы навели справки, но меня не знаете. Я приду к вам в штаб, но как меня примут ваши товарищи? С недоверием! А доверие на войне заслуживается в бою. Оставьте меня, ну вот хоть у Гука. Буду с его ребятами воевать, кашу из одного котла есть. И мстить за своих ребят. Но особенно мне хочется мстить, когда сюда придут советские люди. А они придут, помяните мое слово. И вот тогда я вам очень пригожусь. Пригожусь, чтобы организовать здесь, в тылах, страшный террор, не давать покоя. Вот тогда они поймут, что такое гнев народа! Гость сидел, задумчиво глядя в маленькое запыленное окно. Его руки не оставались в покое ни на минуту. Он сплетал и расплетал пальцы, противно хрустя суставами. Затем молча поднялся и вышел из землянки. За ним поспешил Сидорчук. Они отошли от двери и свернули за угол, остановившись у боковой стены землянки в том месте, где бревна выходили на поверхность. Здесь была большая щель, и Шелестов приник к ней щекой. – Пусть пока остается у тебя, Гук, – тихо говорил мужчина. – Давай задания, пусть проявит себя. Сильно не активируй его, так, по мелочи. Посмотрим, что он за боец. Есть сведения, что он входил в состав руководства. Я буду еще уточнять, искать тех, кто с ним конкретно общался. Но голова у него варит, это точно. Если убьют, значит, не судьба. Если выживет, то он нам пригодится. Толковых командиров у нас не хватает. Деревни жечь каждый дурак сможет, а вот организовать в своем районе эффективное сопротивление может только умный человек. Оксана бежала, спотыкаясь, размазывая слезы по грязным щекам. Ее косы, уложенные на голове полукругом, теперь распустились и упали на спину. Слезы душили, и Оксана никак не могла справиться с собой, рыдала на ходу. Казалось, что весь мир рухнул, что не стало будущего, ничего впереди не осталось. Сосед Игнат, горбатый мужик с трубкой, еле успел сделать шаг в сторону, выходя в этот момент из дома Порубий. – От скаженная девка! – покачал он головой, глядя вслед девушке. Оксана забежала в дом и бросилась на пол перед отцом, сбивая под собой полосатый вязаный половичок. Она обхватила его за колени и с мольбой посмотрела в глаза. Отец нахмурился, схватил дочь за плечи, пытаясь поднять с пола, со страхом глядя на нее, ища следы насилия на теле дочери, приговаривая: – Что ты, что ты, голубка моя? А ну-кась, да подымись ты! Что такое? – Батьку, пожалей! – взмолилась Оксана. – Я знаю, ты сможешь, я знаю, что ты сделаешь это для своей доченьки! Ты добрый, ты великодушный. В тебя люди верят, и я в тебя верю, не оставь в беде! Убедившись, что с его дочерью ничего не случилось, взволнованный мужчина все же поднял ее с пола и усадил рядом с собой на лавку у окна. Взяв со стола рушник, он принялся вытирать ее слезы. Хмурился старый Мирон, догадываясь, что могло случиться. Не с дочкой, нет!