А сам, с Васильевым, двинул к артиллеристам. По пути штабс-капитан поинтересовался, всегда ли у нас совещания проходят настолько бурно. Я успокоил, что обычно нет, но сегодня было пару острых и принципиальных вопросов. Вот и разгорячились, словно мальчишки во дворе. Александр неопределенно хмыкнул и спросил: – Вы сами, наверное, из флотских будете? Я покачал головой: – Вряд ли. После ранения потерял память, и кем был ранее, мне самому неизвестно. Знающие люди утверждают, что подпольщиком. Но точно не моряком, потому что я даже половину их ругательств не понимаю. Про дыру кашалота понимаю, а вот что такое и где находится бом-брам-стеньга, уже всё – ноль. Ошарашенный Александр лишь протянул: – Поня-ятно… Слов нет. – Что тебя так удивило? – Как вам сказать? Просто я уже сталкивался с морским людом. Впечатление они произвели… м-м-м… двойственное. Нет, как бойцы вполне организованны и упорны. Но ведь они со стороны вообще авторитетов не признают! Только если из своих. А вы сегодня их так… Когда вы того крепыша уронили, я думал – всё. Сейчас нас убивать будут. Уже за револьвер хвататься собрался… В удивлении я поднял брови: – Почему «нас»? – Ну, как они относятся к офицерам, мне известно. Не зря же меня председатель матросского комитета «золотопогонником» назвал. Махнув рукой, я ответил: – Не бери в голову. Вполне нормальные и вменяемые ребята. Тебе просто привыкнуть надо. Вон, Михайловский, тот не простой золотопогонник, а еще и дворянин, но они его только что в зад с разбега не целуют. И орал он, вместе со всеми, очень даже бодро. Васильев вздохнул: – Да-а… – Чего так тяжко? Артиллерист погладил подбородок и, собравшись с мыслями, ответил: – Просто я видел, что сегодня происходило. Да еще на митинге присутствовал и знаю, за что вас награждали. И подумал, что если бы в России были такие «подпольщики», то конец старого режима был предопределен… – Да ему уже лет пятнадцать как ничего не светило! Знаешь, капитан, мне сейчас политпросвещением заниматься вроде как не с руки. Других дел хватает. А вот с комиссаром ты поговори. Он человек умный и подкованный. Позадавай ему непонятные для тебя вопросы. Гарантирую – будет интересно. Александр кивнул, и какое-то время дальше шли молча, пока он не вспомнил: – А почему вы спрашивали, на каком музыкальном инструменте я или мои солдаты играть умеют? – Не солдаты, а бойцы. Это ты запомни, чтобы не путаться. Солдаты, они с той стороны. Нашим людям не нравится, когда их так называют. Так что уважь пока эту причуду. Ну а спрашивал насчет игры, потому что через три дня у нас будет прощальный митинг для первой партии отбывающих на войну с немцами. То есть и для нас в том числе. До площади пойдем нормальными взводными коробками. С нормальным равнением. И каждый из взводов, по очереди, будет петь свою песню. Васильев аж остановился: – Торжественным маршем?! Вы это серьезно? Господи! Да я этого год уже не видел! А матросы как отнеслись к тому, что им «ножку тянуть» придется? Я ухмыльнулся: – Сугубо положительно. Это ведь смотря как преподнести. А возможность блеснуть выправкой и утереть нос здешней сухопутной пехтуре была воспринята на «ура». Сегодня еще и тренироваться будут – навыки вспоминая. Им ведь было сказано, что если передо мной, на предварительной подготовке, хреново промаршируют, то в городе – даже позориться не будем. Пойдем так же, как все. Взводный от подобного известия несколько заколдобился, но быстро взял себя в руки. Сразу видно военную косточку. Он одновременно и обрадовался, и встревожился. Обрадовался от того, что хоть что-то будет «по-старому», а встревожился из-за недостатка времени. Капитан сразу стал суетиться и причитать – дескать, он не успеет подготовиться, дабы не ударить в грязь лицом. Им ведь еще со станции перебазироваться в казармы, поэтому могут не успеть принять участия в тренировках. Успокоив его, что даже если на фоне матросни они как-то слажают, то ничего страшного – все остальные вообще пойдут слабо организованной толпой. После чего вручил взводному бумажку с текстом песни. Тот почитал, удивленно хмыкнул и вынес вердикт: – Знаете, неплохо. Очень неплохо! И припев такой – весомый! – он процитировал: – «Артиллеристы, точный дан приказ! Артиллеристы, зовет Россия нас!» Только мелодия непонятна… Я поднял палец: – Вот! Поэтому и спрашивал насчет умения играть. С мелодией оно доходчивей будет. Я музыканту и взводному запевале в сторонке покажу, как все должно выглядеть. Не голосить же командиру перед всеми? Ну а дальше уже сами вокалировать станете… * * * После того как меня представили артиллеристам, я вернулся обратно и, прихватив людей, отправился на рынок. Нет, паек нам выдавали. Кстати, довольно неплохой паек. Но хотелось вкусняшек. Цены на рынке не особо радовали. Я там разговорился с одним прилично одетым гражданином, который продавал старое пальто, он и просветил о прогрессии. Измерял ростовчанин все в фунтах, но я уже как-то привык к подобному. Так, фунт говядины быть восемьдесят копеек, а стал рубль восемьдесят. Сало выросло с полутора рублей до семи рублей. Хлеб с одиннадцати копеек вырос в десять раз. А сахар с двадцати копеек – почти в пятьдесят раз! Повторяю – цены не за килограмм, а за фунт! То есть за четыреста граммов. При этом средний заработок был шестьдесят-семьдесят рублей. Блин, прямо как у нас в «святые девяностые»! Вроде и товары есть, да денег на них нет. И инфляция такая, что рост зарплат даже близко не успевает за ней. Поэтому с каждым днем жизнь становится все хуже и хуже. А через два года все это отутюжит неурожаем, и страна получит реальный голод. У нас, в девяностые, неурожая не было, да и задел был бешеный, поэтому настолько массово люди не вымирали. Но это вовсе не заслуга «младореформаторов». Вон, рыжий приватизатор, помнится, закладывался на цифры потерь с восемью нулями. Как там он говорил: «Ну вымрет тридцать миллионов. Они не вписались в рынок. Не думайте об этом!» Так что сами соображайте, когда людям было хуже – сейчас или на сломе веков? Тот же Гитлер, в сравнении с российскими демократами, был просто сопляком. Он воевал, зверствовал, занимался геноцидом, стараясь изо всех сил, и то до тридцати миллионов не дотянул. А эти – в костюмчиках, в мирное время решили его переплюнуть. И ведь почти удалось! Почуяв руку в своем кармане, я отвлекся от превыспренних мыслей и вернулся на грешную землю, успев ухватить какого-то мелкого шибздика за загривок. Приподняв пойманное существо, разглядывал страшно чумазого оборванца, который вначале сильно взбрыкнул, а затем покорно обвис, огорченно шмыгая носом. Заметив в спутанных волосах, торчащих из-под малахая, крупную вошь, я чуть было не уронил добычу. Но сдержался, лишь спросил: – Чьих будешь, мурзилка? Пацан лет двенадцати, поняв, что прямо сейчас его вроде бить не станут, хрипло попросил: – Отпусти, барин. Военные нас завсегда отпускают. Сидевший на телеге в нескольких метрах от нас торговец мясом оживился: – О! Молодец, солдатик! Поймал шельму! Ентот мазурик третьего дня у меня чуть кус от окорока не свистнул! Держи его крепче! Ужо я ему сейчас! Мельком глянув на торговца, я бросил: – Отвали. – И повторил свой вопрос мальчишке: – Так под кем ходишь? Под деловыми, или сам по себе? Тот какое-то время висел молча, а потом неожиданно крутнулся так, что кусок его (даже не знаю как эти лохмотья назвать) верхней одежды остался у меня в руках, а сам оборвыш шустро, словно белка, метнулся в сторону. Но Мага был настороже, и через секунду беглец снова повис в воздухе. В этот раз он даже особо не трепыхался. – Ты не ответил на вопрос. Ты сам по себе или с кем-то? Собеседник угрюмо пробурчал: – Мы сами свои. Понятно… я где-то так и предполагал. Забрав ношу у горца, я поставил пацана на землю и, ухватив за руку, продолжил допрос: – И сколько вас в твоей ватаге? – Не скажу! Я удивился: – Почему? Это что – военная тайна? Мальчишка ненадолго задумался и упрямо тряхнул головой: – Вы тогда облаву сделаете и всех нас посадите. Не скажу! – Вот те нате! Зачем же вас сажать? – не сумев поймать его взгляд, я сдался: – Ладно, шкет, слушай сюда – ты знаешь, где находятся казармы таганрогского полка? Хорошо. Тогда, если решитесь, приходите вечером туда. Часовому скажешь, что к товарищу Чуру. Там вас помоют и покормят. Обещаю, что после кормежки силком держать никого не будут. Кто захочет сдохнуть под забором – скатертью дорога. А с остальными поговорим за дальнейшую жизнь. После чего отпустил собеседника. Тот отпрыгнул, но видя, что гоняться за ним не собираются, остановился: – Точно шамовку дадут? – Точно. Каждому по миске каши. С салом. И по полкуска сахару с кипятком. – И потом отпустят? Я развел руками: – Тебе же раз сказано было? Или ты еще и глухой? Пацан независимо сплюнул и, уже уходя, бросил через плечо: – Мы подумаем! Глядя вслед беспризорнику, я подумал: правильно Жилин сделал, что не стал дожидаться, когда вот таких малолетних бродяг появятся миллионы. Уже сейчас ими плотно занимаются. Но все больше в столицах, а они ведь в холодное время на юг мигрируют. И в Ростове их чуть больше, чем до хрена, но Шамов (это тутошний главный чекист) что-то не особо чешется. Понятно – у него своих дел хватает. Только все равно надо будет к нему зайти и пообщаться на эту тему. Потому как, судя по воплю этого шкета «нас посадят», чекисты как-то неверно восприняли приказ о беспризорниках. Или они их для начала, в принципе, просто ловят, а потом начнут приюты создавать? Мне этот вопрос особо близок, так как сам детдомовский, и я отлично понимаю, что значит иметь место, куда можно вернуться и где тебя накормят и хоть как-то защитят. Поэтому обязательно поговорю с власть предержащими на эту тему. В общем, сделав отметку в памяти, двинул дальше. Дел еще было выше крыши. А ближе к вечеру у нас была баня и всеобщее переодевание. Я временно добыл вошебойку на лошадиной тяге, так мы еще и белье все прожарили. Глядя на эту чудо-машину, подумал, что нам обязательно надо будет себе в личное пользование что-то подобное добыть. Только получше. У нас в Чечне были шикарные самоделки, гораздо легче и удобнее, чем вот эта. Так что сделаю чертежик и закажу несколько штук на батальон. Опять траты, но куда тут денешься – вещь по нынешним временам остро необходимая. После бани у нас случилось короткое веселье, так как личный состав получил в свое распоряжение совершенно неведомый до сегодняшнего дня аксессуар – берет. С остальной робой все было понятно и никаких вопросов не вызывало. Но берет… Народ его задумчиво крутил в руках. Надевал на голову. Снимал. Оглядывался. Оценивал, как все это выглядит на башке товарища. Задумчиво чесал стриженый затылок. Но постепенно командиры взводов, заранее проинструктированные мною, навели порядок. Я же, глядя на все это и потираясь щекой о воротник новенького бушлата, лишь улыбался, испытывая почти забытое чувство комфорта. Потом построили батальон, и комиссар толкнул речь. А когда личный состав отправился осваивать новую форму, ко мне прицепился Гришка. В залихватски сдвинутом берете и «афганке» он сильно напоминал моих армейских товарищей времен контрактной службы. Только вот маузер несколько выбивался из образа. Хотя, по слухам, зам начал тайную операцию по обмену своей эксклюзивной пушки на два «парабеллума». Но пока не сошлись в цене доплаты, так как домовитый Гриня, помимо пистолетов, возжелал стрясти с прижимистых станичников (с которыми познакомился на одном из митингов) еще и ручной пулемет. Пулемет был не рабочий, но казачков все равно душила жаба. Я сей негоции не препятствовал, так как ручник в подразделении был бы совсем не лишним. А починить его мы завсегда починим. И вообще, как я понял, Трофимов беззастенчиво косплеил меня. Под звезду, на головном уборе, так же подкладку сделал. Китель подшил подворотничком. И брюки не в сапоги заправил, а выпустил штанины поверх голенищ. Вот и сейчас задумчиво оглядев командира, зам задал животрепещущий для него вопрос: