— Почти все мои штучки — это методы народной медицины. От бабули набрался, — однажды признался мне Фарм. — Я пользуюсь теми, которые действительно помогают — но помогают они потому, что я так сказал. Потом он спросил, как мой зуб, — один коренной давно меня беспокоил. Я ответил, что болит просто адски. — Что ж, это можно исправить, — сказал он. — У меня в рюкзаке есть змеиный погремок, купил его однажды на «Ибэй». Сунь его за щеку, пососи немного, и боль сразу утихнет. — Не, я пас, — говорю. Он даже обрадовался, потому что погремок лежал на самом дне рюкзака и пришлось бы вытряхивать все вещи, чтобы до него добраться. Если он вообще был там. Столько лет прошло, а я до сих пор гадаю, помогло бы мне его средство или нет. Тот зуб мне в итоге выдернули. Самое удивительное чудо на моей памяти Фармацевт сотворил в августе 2004-го, во время затишья между апрельской «Бдительной решимостью» и ноябрьской «Яростью призрака». Летом паническая атака случилась у политиков. Вместо того чтобы спустить нас с цепи окончательно, они решили дать иракской полиции и армии шанс самим зачистить город от повстанцев и восстановить порядок на улицах. Важные иракские политики говорили, что все получится, но они-то сидели в Багдаде. А в Эль-Фаллудже многие полицейские и военные сами были моджахедами. В ту пору мы большую часть времени торчали за городом, а на июнь-июль нас вообще отправили в Эр-Рамади, где было относительно тихо. Когда мы все-таки вернулись в Эль-Фаллуджу, нашей задачей было «завоевывать умы и сердца». На деле это означало лишь то, что переводчики — толмачи — от нашего имени вешали лапшу на уши муллам и местным лидерам, вместо того чтобы орать в мегафоны: «А ну вылезайте, свинотрахари сраные!» — пока мы носимся на джипах по улицам, зная, что в любой момент можем схлопотать пулю, поймать растяжку или подорваться на фугасе. Мы раздавали детям сладкое, игрушки и комиксы про Супермена — вместе с листовками, которые им полагалось отнести домой, где рассказывалось про разные блага, которые якобы может предоставить им государство, а повстанцы — не могут. Дети съедали конфеты, обменивались комиксами, а листовки выбрасывали. В ходе «Ярости призрака» мы по несколько дней кряду отсиживались в так называемой «Лалафаллудже» (местечко назвали так в честь музыкального феста «Лоллапалуза»). Спали, когда могли, на крышах, выставив караул по четырем сторонам света, — высматривали повстанцев, лезущих на соседние крыши с целью нанести нам хотя бы незначительный урон, причинить боль. Эдакая смерть от тысячи порезов. Мы тогда изъяли сотни гранатометов и другого оружия, но сами хаджи никак не переводились, так и лезли из всех щелей. Впрочем, тем летом наша служба чем-то напоминала и обычную работу от звонка до звонка. Днем мы ехали в город «завоевывать умы и сердца», а до наступления темноты возвращались на базу. Хотя открытые военные действия не велись, мы не горели желанием оставаться в Лалафаллудже после захода солнца. Однажды по дороге на базу мы увидели на обочине перевернутый и все еще дымящийся «игл». Ему полностью оторвало перед, дверь со стороны водителя была открыта, а лобовое стекло изнутри заляпано кровью. — Черт, это же машина подполковника, — сказал Кляча. У нас на базе был ВПГ — военно-полевой госпиталь. Даже не палатка, а что-то вроде навеса без стенок с двумя большими вентиляторами в разных концах. В тот день на улице стояла жара (как и всегда, впрочем). Мы услышали крики Джемисона. Фарм бросился к палатке, на бегу снимая с себя рюкзак. Остальные за ним. В госпитале было еще два пациента, которым тоже нехило досталось, но все же не так, как Джемисону. У одного рука висела на перевязи, у второго была забинтована голова. Джемисон лежал на койке, ему капали в вену какой-то раствор (кажется, он назывался «лактат Рингера»). На месте его левой ступни была давящая повязка, которая уже пропиталась кровью. Левую щеку ему разорвало, кровоточащий левый глаз криво торчал в глазнице. Два пехотинца держали Джемисона, пока медик пытался засунуть в него таблетки с морфином, но подполковник не хотел ничего глотать. Он вертел головой как бешеный, в ужасе таращась по сторонам уцелевшим глазом. Наконец глаз остановился на Фармацевте. — Больно! — проорал он. От нашего властного (и порой юморного) подполковника ничего не осталось, боль поглотила все. — Больно! Как же, сука, больно, боже мой! — Вертолет уже в пути, сэр, — сказал один из медиков. — Успокойтесь. Вот обезболивающие, выпейте… Джемисон поднял окровавленную руку и вышиб таблетки у него из ладони. Джонни Кэппс бросился их собирать. — Больно! Больно! БО-О-О-ЛЬНО! Фарм упал на колени рядом с койкой. — Слушайте, сэр. Я знаю верное средство от боли — лучше всякого морфина. Уцелевший глаз вновь уставился на Фарма, только вряд ли подполковник что-то видел. — Бриггс? Это ты? — Так точно, сэр, ваш док Бриггс. Давайте споем. — Мне очень больно! — Надо петь, сэр. Так вы перехитрите боль. — Ага, это чистая правда, сэр, — подхватил Тако, а сам на меня косится, мол, что за бред?! — Начинаем, — сказал Фарм. И запел. Зычно так, от души: — Если ты в лес пойдешь сегодня… Теперь вы. — Больно! Фармацевт взял его за правое плечо. С другой стороны рубашка Джемисона была разодрана, и лохмотья пропитались кровью. — Пойте — и сразу полегчает. Гарантирую. Я начну еще раз, а вы подпевайте. Если ты в лес пойдешь сегодня… — Если ты в лес пойдешь сегодня, — прохрипел подполковник и вдруг спросил: — Это «Медвежий пикник»[39], что ли? Ты издеваешься, скотина… — Нет, нет, пойте. — Фармацевт огляделся по сторонам. — Помогите мне, ребят, а? Кто знает песню? Так случилось, что я знал — мама пела ее моей сестре, когда та была совсем мелкой. Снова и снова, пока Кэти не заснет. Пел я скверно, но все-таки заревел: — Если ты в лес пойдешь сегодня, ждет тебя там сюрприз! Если уж в лес пойдешь сегодня… — …мишкой ты нарядись, — закончил строчку Джемисон. Он по-прежнему хрипел. — Так держать! — гаркнул Фармацевт и пропел: — А почему? Секрета здесь нет: всех мишек в лесу ждет сегодня обед. Пикник для медведей и всех их соседей… Тут к нам присоединился солдат с забинтованной головой. У него оказался чудесный сильный баритон. — …большой медвежий пи-и-и-кник! — Давайте, подполковник, запевайте, — сказал Фарм, стоявший на коленях возле койки. — Большой… — …медвежий пикни-и-к! — Большую часть строчки Джемисон проговорил, но последний слог «пикника» все же пропел, растягивая его, как солдат с забинтованной головой. И в этот миг Джонни Кэппс метнул ему в рот таблетки морфина — точно в цель. Фарм обернулся и посмотрел на остальных солдат «Горячей девятки». Он был похож на чокнутого тамаду, который пытается вовлечь в действо всех гостей на празднике. — Если ты в лес пойдешь сегодня… а ну-ка, хором! И вот уже все бойцы «Девятки» поют первый куплет «Медвежьего пикника» подполковнику Джемисону. Поначалу они просто притворялись, что поют, но к третьему разу выучили слова и запели по-настоящему. Два раненых солдата подпевали. Затем подключились и медики. В четвертый раз Джемисон, обливаясь потом, пропел весь куплет. К палатке стали сбегаться люди — они не понимали, что происходит. — Боль стихает, — выдохнул Джемисон. — Морфин подействовал, — сказал Альби Старк. — Не он. Еще раз. Прошу. Еще раз. — И еще раз! — воскликнул Фарм. — Давайте, ребята, с чувством! У нас пикник, а не похороны, мать вашу! И мы запели: Если ты в лес пойдешь сегодня, ждет тебя там сюрприз! К нам начали присоединяться морпехи, прибежавшие посмотреть, в чем дело. К тому времени, когда Джемисон потерял сознание, нас было уже человек сорок — мы орали во всю глотку идиотскую детскую песенку и «Черного ястреба», прилетевшего за подполковником Джемисоном, заметили, только когда тот сел нам практически на головы. Никогда не забуду… 10 — Что делаешь? Билли вздрагивает, словно его выдернули из сна, и оглядывается. На пороге спальни стоит Элис Максуэлл. Синяки ярко выделяются на фоне белой кожи, волосы торчат во все стороны, левый глаз опух и не открывается до конца (Билли сразу вспоминает подполковника, лежавшего в палатке под вентиляторами, которые даже на полной мощности не справлялись с адовой жарой). — Ничего. В игрушку режусь. — Он нажимает «сохранить», выключает ноутбук и закрывает крышку. — Много надо печатать в твоей игрушке. — Проголодалась? Элис обдумывает его вопрос. — У тебя, случайно, нет супа? Я голодная, но жевать ничего не хочу — кажется, щеку прикусила, пока была в отключке. — Томатный или куриный с вермишелью? — Куриный, пожалуйста. Вот и славно — в шкафчике как раз завалялось две банки куриного супа, а томатного только одна. Он подогревает суп и наливает обоим по тарелке. Съев свою порцию, она просит вторую — и, если можно, кусочек тоста с маслом? Тост она макает в бульон. Заметив на себе взгляд Билли (его тарелка давно пуста), она виновато улыбается. — Мама говорит, я ем как свинья, когда голодная. — Твоей мамы здесь нет. — И слава богу! Она сказала бы, что я рехнулась. Наверное, я в самом деле рехнулась: сперва насильника подцепила, а теперь живу под одной крышей с… — Заканчивай, не стесняйся.