В конце концов, если философия подразумевает любовь к отвлечённому мышлению, то, с одной стороны, это даёт возможность свободного осмысливания любых, даже самых парадоксальных точек зрения, а с другой — совершенно не обязывает принимать их безоговорочно, невзирая на любые, даже самые высокие авторитеты. Тут уж, простите, нам для чего-то дан разум… Критическое восприятие реальности (как и нереальности) является одним из важнейших, если не ключевых отличий человека разумного от животного. Я же прав? — Прав, — ответил я сам себе и добавил: — А ещё ты разговариваешь с бесхвостой собакой, и она тебе отвечает. По-моему, это тревожный звоночек. Недаром один пьяный бомж на Московском вокзале в Санкт-Петербурге кричал мне вслед, что экзистенциальное кафкианство до добра не доведёт, ибо изначально деструктивно по сути! — Тео, ты с кем разговариваешь? — мгновенно навострил уши доберман. Лысина Сократова! Видимо, сам с собой и своими же глюками. — Доброе утро, больной. — В дверях показалась новая медсестра, очень милая девушка лет двадцати — двадцати трёх от силы. Она вкатила капельницу и улыбнулась мне. — Пациент Фёдор Фролов, сейчас завтрак принесут, а я вам пока седативное поставлю, не волнуйтесь, это не помешает. — Спасибо, — ответно улыбнулся я и замер на полуслове, потому что в пластиковом пакете, к которому вела прозрачная гибкая трубка, явно что-то плавало. То ли захлебнувшийся воробей, то ли дохлая мышь, то ли просто случайный кусок грязи. Но это же ненормально, да? — Простите, а что за препарат? — Успокоительное. Будете лучше спать, избавитесь от тревожности, ну и для иммунитета как общеукрепляющее полезно. — Погодите, мне кажется или у вас там мусор какой-то булькает? — Где? — Да вот же. — Я ткнул пальцем в тёмный комок. Молоденькая медсестра проследила за моим взглядом, недоуменно пожала плечами и слегка насупилась: — Ничего там нет, чистый состав, у нас знаете как строго с гигиеной. За одно нарушение может и глава отделения полететь. — Но… я же вижу. Гесс зарычал, словно бы полностью поддерживая мою правоту. Круглые глаза пса также вперились в капельницу, а верхняя губа нервно подёргивалась над клыками. Получается, он тоже это видит? Но кого или что? — Тео, там, в мешке, голый бес купается. Может, он уже даже и напрудил. Не надо ничего в себя капать. Медсестра обернулась ко мне с иглой: — А у вас так здорово получается за собаку говорить! Вы артист, наверное, у нас тут много знаменитостей бывает: писатель Василий Головачёв, актриса Лиза Боярская, ещё Алексей Воробьёв, певец такой, всякие другие. Закатайте рукав. — Девушка, извините, я не буду. — Чего не будете? — Прокапываться. — Отказываетесь от процедуры? — Э-э, да, — решительно определился я, скрещивая руки на груди — международный знак протеста и ухода в себя. — Это неразумно, доктор лучше знает, что вам сейчас необходимо. — Тонкие стальные пальцы сжали моё плечо. — Ложитесь, пожалуйста. Я нипочём не ожидал бы от миловидной, хрупкой на вид девушки такой нереальной силы. Моё тело отреагировало на автомате, не дожидаясь команды мозга. — Прошу вас, погодите, пожалуйста. — Я скинул её захват, перекатываясь через кровать и принимая оборонительную стойку. — Можно попросить ко мне главного врача? — Николай Вениаминович занят, у него совещание. — Личико медсестры странно вытянулось, а между розовых губ вдруг мелькнул длинный раздвоенный язык. — Лягте сию же минуту, капельница — это не больно. — Ни за что! — Пациент Фролов, вы начинаете меня нервировать, а нервная медсестра может с первого раза и не попасть в вену. — Гесс, — позвал я, поскольку девушка загораживала спиной выход, так что пробиться к двери было проблематично. — Приятель, помоги-ка мне! — Сам выкручивайся, — неожиданно объявил этот короткохвостый изменник. — Бесов он не видит. Мне их за тебя кусь? Не буду. — Гесс?! — Я обиделся. — Да на что же?! — взвыл я, с великим трудом уворачиваясь от гибкой петли с той же капельницы, которую молоденькая медсестра со странностями вдруг попыталась набросить мне на шею. Та грязно-серая субстанция, которую мой пёс почему-то назвал бесом, заколыхалась, словно бы подпрыгивая и хлопая в ладоши. Память так и не желала возвращаться, будто блоковская капризница, то приближая к себе, то убегая со смехом из подсознания. Зато мышечная память тела, казалось бы, абсолютно точно знала, что и зачем делает. От двух тычковых ударов иглой я уклонился, на третьем перехватил запястье девушки, вывернул его, рубанул ребром ладони в локтевой сгиб и едва не рухнул на пол от боли! Меня же предупреждали о травме рёбер, коварная вещь, я увлёкся и почти потерял сознание от резкости собственных движений. Что же тут происходит-то? Медсестра ловко вывернулась, демонически захохотала рокочущим басом и рыбкой бросилась на меня сверху. Я укатился под кровать, а эта мерзавка, выпустив носом пар, ударила в пол каблучком с такой силой, что на коричневом линолеуме пошли трещины. Не знаю, почему и как, не спрашивайте, по идее он гибкий. — Гесс, скотина ты эдакая… — Ничего не знаю, не обижай собаченьку. — Ты мне поможешь уже или нет?! — Один раз кусь, — честно предупредил он и укусил за ногу. Но не её, а меня! — А-а-ай, мать твою за химок и в дышло! Какого хрена… ты… пряник гнойный… тут… свою же… через… в… всем селом драли… чтоб тебя… четыре раза с пируэтами!! Не помню, кстати, преподавали ли преподаватели (смешно звучит) нам мат в университете? По идее, должны были бы, сколько помню, ребята с параллельных курсов филологии или истории хвастались, что сдают зачёт по теме «Мат как неотъемлемый, яркий и эмоционально-насыщенный пласт русской лексики, табуированный в приличном обществе, но не отрицаемый даже самыми целомудренными учёными занудами», ни больше ни меньше. Матом в нашей стране можно добиться если и не всего, то уж как минимум многого. И, к моему немалому изумлению, оно тоже сработало в этой ситуации. — Ой, — тихо сообщила мне медсестра, сидя на полу в распахнутом халатике и белой шапочке набекрень. — А вы кто? — Фёдор Фролов, снайпер и гот, для друзей Тео, — неуверенно ответил я, всё ещё морщась от боли в рёбрах. — Вы тут, кажется, капельницу забыли. — Какую капельницу? Зачем? Я вообще в офтальмологии работаю. — А-а, бывает, — медленно протянул я, первым вставая и подавая ей руку. — Тогда вам пора. Здесь, наверное, травматология какая-нибудь или что-то в этом роде. Из упавшей на пол капельницы наружу выбрался жирный омерзительный бес в струпьях и разноцветных язвах. Теперь я отлично видел эту поганую тварь. Мой доберман тоже, поскольку быстро пришлёпнул беса тяжёлой лапой, только мокрым брызнуло… — Так я пойду? Вежливо проводив милую, хоть и слегка пришибленную девушку до дверей, я осторожно выглянул в коридор. Пока медсестричка, слегка спотыкаясь и держась за стены, ковыляла в своё отделение, та возрастная женщина, что вызвалась принести мне завтрак, тупо сидела за столиком дежурной, уставясь в противоположную стену. Взгляд абсолютно пустой, в руках застыл пластиковый поднос с тарелкой остывшей гречневой каши и полным стаканом компота. По-моему, это выглядело несколько жутковато. — Прости, — первым делом сказал я, когда вернулся назад. Доберман молча подошёл и развернулся ко мне задницей. Ладно, понятно, я так же молча погладил его мосластый зад. Гесс удовлетворённо кряхтел и поскуливал. — Всё. — И это всё?! Гладь меня всего! — Не начинай. Скажи лучше, где моя одежда. Нам пора домой. Верный пёс мотнул головой в сторону маленького шкафчика в палате. Я с наслаждением (морщась от боли) снял больничную пижаму и тапки, переодевшись в привычный армейский свитер, чёрные джинсы и высокие зимние ботинки со шнуровкой. Игральная карта джокера по-прежнему лежала в нагрудном кармашке. Старенький, но вполне надёжный наган находился в той же кобуре на поясе. Правда, пустой, без единого патрона. Но если детально вспомнить всё, что с нами произошло в той драке с нечистью, то, наверное, и разряженный револьвер не вызовет лишних вопросов. Когда я закончил и взглянул на себя в маленькое зеркало при умывальнике, всё наконец-то встало на свои места. Итак, Диоген мне в бочку, я не просто Тео, я — бесогон, ученик отца Пафнутия. Я помню всё и всех. Пусть я никому не пожелаю своей судьбы, но она моя. Мне со всем этим разбираться. Ни вам, ни Системе, никому, только мне. Лично мне, и без вариантов. — Ну что, приятель, сваливаем? — Лизь тебя! — Дай лапку. — Я протянул Гессу игральную карту, и он, улыбнувшись во всю пасть (если такое возможно, а у доберманов возможно всё!), хлопнул по наглой и самодовольной физиономии джокера. Кажется, мы должны были перенестись в… — От ить же, Пресвятая Богородица, Честная Христова Мать, так то ж, поди, Федька?! — распахнул мне навстречу медвежьи объятия могучий бородатый старик с густыми суровыми бровями. — Живой от! И Геська, собачий сын, тута! От же радость-то, а? Я узнал его. Сразу узнал, почему-то сердце ёкнуло от одной его улыбки. Это был тот самый человек — наставник, отец, учитель в самом высоком смысле этого слова. Я был бы готов умереть за него, и он так же, не задумываясь, отдал бы жизнь за нас с Гессом. Значит, это мой дом. — Анчутка! От гляди-ка, кого до нашего от шалашу занесло. Сам от весь подранный, битый-перебитый, от боли-то зубами скрипит, но живой же, от бесогоново семя! — Амиго! Но пасаран! Мон дье! Держи краба, камрад!