— Да, мы, — вздохнул Хартман. — Ведь я немец, хоть и наполовину. И моя страна ведет войну. Виклунд сочувственно кивнул: — И что же ваши доверители могут предложить на сей раз? — В том случае, если будет найдено понимание между ними и теми, кого представляете вы, патриоты Германии сделают все, чтобы вермахт развернулся против Гитлера и СС. Разумеется, речь не идет о таких людях, как Кейтель, Йодль и им подобных. При соблюдении определенных условий можно нейтрализовать Кессельринга и открыть Сардинию. Такая же история с Лёром в Греции. Насколько я понимаю, именно эти направления наиболее чувствительны для союзников сегодня. — Кессельринг не поддастся шантажу. — Значит, будет другой. Абвер — очень сильная организация. — А что дальше? — Все, что угодно: переворот, ликвидация, арест. Но результат один — концентрация военной мощи на Востоке. При нейтралитете Англии и США консолидированный германский кулак обрушится на Советскую Россию и поставит ее на колени. В этом случае можно будет рассчитывать на поддержку Японии. А это уже война на два фронта. Без союзников русским не устоять. Разве не этого желает мистер Черчилль? — А гарантии? Какие гарантии даст новая Германия? — О гарантиях можно поговорить позже. Вы же понимаете, это движение в обе стороны. Моим доверителям тоже нужны определенные гарантии. — О, да, конечно. — Виклунд дружелюбно похлопал Хартмана по плечу. — И о каких гарантиях идет речь в данном случае? — Это предмет отдельного разговора. Но есть одно условие, не подлежащее сомнению: независимость нового руководства должны быть обеспечена. Все остальное допускает компромисс. — Вы должны назвать хотя бы одну фамилию. — Хорошо… Зондерфюрер фон Донаньи. — Угу, — кивнул Виклунд. — Штаб Канариса? На сцене Косинский надрывно рассказывал о своей любви к Амалии. Помолчав пару минут, Виклунд сказал: — У Канариса масса возможностей вести диалог за пределами рейха… — А вы ему верите? Вопрос Хартмана повис в воздухе. — На Канариса рассчитывать не приходится, — пояснил Хартман. — Он нерешителен, чувство долга в нем сильнее чувства справедливости. Есть более надежные люди. — У них есть влияние? — Несомненно, — заверил Хартман и сразу добавил: — Впрочем, адмирал в курсе моей миссии. — Франс, мы знакомы много лет. — Усы Виклунда опять поползли вверх. — Вам я безоговорочно верю. Но на дворе уже сорок третий. А люди Канариса по-прежнему много говорят, да мало что делают. У моих друзей создается впечатление, что их ресурс весьма и весьма ограничен. — Что ж, моя задача — донести их позицию. А делать выводы будете самостоятельно. Поговорим об этом позже. Знаете, Юнас, — заговорщически улыбнулся Хартман, — думаю, не будет большим грехом, если мы сбежим отсюда, не дожидаясь развязки. По-моему, артистам сегодня не до нас. Поедемте в отель ужинать. — Боялся вам это предложить. — Вот и славно. Угощу вас тушеным кроликом с мозельским траминером. — Разве война уже кончилась? — Для кого как, Юнас. Для кого как. Они покинули ложу под бездушные вопли целующего родную землю разбойника Карла. По дороге к машине Хартман скороговоркой сказал: — Да, Юнас, чтобы вы понимали: неделю назад в Рейхсканцелярии прошло закрытое совещание, в ходе которого Гиммлер передал фюреру специальный доклад, содержащий сведения о прорыве германских физиков в создании уранового оружия. Гитлер хотел, чтобы Гиммлер выступил по этой теме, но тот демонстративно отказался. — Он помолчал и добавил: — Это к вопросу о ресурсе моих доверителей. Берлин, Принц-Альбрехт-штрассе, 8, РСХА, IV управление, Гестапо, 17 мая Созданное на рубеже веков в модном на тот момент югендстиле, позже дополненное помпезными фигурами рукодельницы и скульптора-резчика над главным входом, легкое, изящное здание на Принц-Альбрехт-штрассе когда-то было центром прикладного искусства. Вместе с примыкавшим к нему музеем этнографии оно представляло собой оазис для любителей вязания, вышивания, лепки, ковки и прочих народных радостей. Теперь в нем размещалась штаб-квартира государственной тайной полиции или, говоря коротко, гестапо. По приказанию Шелленберга Норберт Майер срочно прибыл на Принц-Альбрехт-штрассе. Стремительным шагом он пронесся по широкой, просторной галерее, связывающей главное здание со вспомогательным корпусом. Меж огромных окон, установленные на высоких постаментах, мелькали черные головы Гитлера, Вильгельма, Бисмарка. Стук подбитых каблуков с резонирующим треском отзывался в ажурных сводах. Внутри было на удивление тихо. Немногочисленные служащие передвигались по безликим коридорам со спокойной, деловой сосредоточенностью, и если разговаривали, то вполголоса. Тишину нарушал лишь глухой стук пишущих машинок, доносившийся из-за закрытых дверей. И хотя весеннее солнце закатывало в просторные окна тонны веселого майского света, административный холод буквально сковывал ведомство Генриха Мюллера, который терпеть не мог даже малейших отклонений от заведенного порядка. Обладая циркуляром Гиммлера, обязывающим без рассуждений выполнять распоряжения его подателя, Майеру не составило большого труда прорваться сквозь чащу резолюций и согласований, которые пронизали всю систему управления рейха, но для РСХА стали настоящим проклятием. Наконец, он добрался до заместителя начальника внутренней тюрьмы, размещавшейся в левом крыле второго корпуса. Им оказался старый знакомый Майера, толстый, неповоротливый гауптштурмфюрер Зайберт, когда-то служивший в системе СД. Зайберта все видели и помнили с куском пищи за щекой. Не стала исключением и эта встреча: на письменном столе у гауптштурмфюрера дымились сосиски. — Здесь редко появляется начальство, — пояснил Зайберт с добродушной улыбкой. — Хочешь? — Как тебя сюда занесло? — поинтересовался Майер, отказавшись от угощения. — А что? Тут как у Христа за пазухой. Спокойно. Никто не лезет. А главное, — толстяк перешел на шепот, — отсюда не сдернут на передовую. Ты-то здесь зачем? — Вот распоряжение рейхсфюрера. Мне нужно увидеть заключенного Шварца. — Шварца? — Зайберт порылся в журнале и ткнул пухлым пальцем в нужную строчку. — Он же — Кевин Берг. Англичанин. Его доставили пять дней назад. Ну, что же, пойдем. Я тебя провожу. А то заблудишься. У нас это запросто. Они спустились на нулевой этаж. Оттуда по винтовой лестнице — в подвальное помещение. Далее — по широкому, холодному коридору вдоль тюремных камер. Всю дорогу Зайберт трещал без умолку: — Этому Шварцу не повезло. Его допрашивали в одной камере с французом, которому сперва выдавили глаз, а потом разбили мошонку. И Шварц все это видел. Представляешь? — А сам Шварц, что с ним? — Маленько перестарались, — ответил Зайберт, не переставая жевать. — Но жить будет. Вообще-то, его, можно сказать, пощадили. Могли бы ему выдавить глаз и отбить мошонку. А француз бы смотрел. Вот, пришли, восьмая камера. — Останься здесь, — сказал Майер. В углу тесного бокса на грязном, заблеванном матраце сидел окровавленный человек и с ужасом смотрел на вошедшего. Плечи его сотрясались в непроизвольной судороге. Майер постоял некоторое время, внимательно разглядывая Шварца. Потом сказал: — Встать. Англичанин довольно легко поднялся на ноги. — Повернуться. Тот неуверенно повернулся к стене. Штаны его были измазаны в крови и фекалиях. Майер почесал шрам на подбородке и молча вышел в коридор. Они вернулись в кабинет Зайберта. — Скажи, какие увечья были ему нанесены? — Сейчас посмотрим. — Зайберт достал из стола журнал допросов, полистал и доложил: — Значит, так: к нему применили допрос третьей степени. И вот… ага… ему вырвали ногти на двух пальцах левой руки: мизинец и безымянный. Еще есть гематома под правым глазом. Да, в общем-то, все. О внутренних повреждениях, сам понимаешь, нам ничего неизвестно. — Хорошо, — сказал Майер холодно. — Помойте его, переоденьте. И через час доставьте наверх. Я его забираю. — Надо согласовать с начальством, — неуверенно промямлил Зайберт. Майер, не оборачиваясь, бросил: — А рейхсфюрер тебе уже не начальство? Берлин, Кройцберг, 25 мая Вилли Гесслицу недавно исполнилось пятьдесят четыре, но выглядел он на десять лет старше. К своему возрасту он нажил тугой, как мяч, выпирающий пивной живот, покрытые куперозной сеткой брыли и мясистый нос опереточного фельдфебеля. Рядом с ним его жена Нора, которая была всего лишь на год моложе, казалась жертвой неравного брака. Их отношения не изобиловали внешними сантиментами, однако чувства всегда оставались неизменно глубокими и искренними. — Мне все время неловко перед Крюгерами, — сказала Нора, ставя на стол тарелку с тушеной капустой и колбасой. — У них трое детей, а по карточкам мало что можно купить. Ты не будешь против, если я отдам им рыбные консервы? Все равно ты их не любишь. — Конечно, — кивнул Гесслиц, приступая к ужину.