Из личного дела А. Артузова Артузов (Фраучи), Артур Христианович (02.1891, д. Устинове Кашинского уезда Тверской губернии – 21.08.1937). Родился в семье кустаря-сыровара, швейцарского эмигранта. В анкетах национальность указывал по-разному: итальянец, швейцарец. В 1909 г. окончил с отличием Новгородскую классическую гимназию. С мая 1909 г. по февраль 1917 г. учился в Петроградском политехническом институте. С февраля по июль 1917 г. инженер-проектировщик Металлического бюро В. Е.Грум-Гржимайло, Нижний Тагил; с августа по декабрь 1917 г. инженер-проектировщик Металлического бюро В. Е. Грум-Гржимайло, Петроград. С декабря 1917 г. по март 1918 г. секретарь отдела материально-технического снабжения Управления по демобилизации армии и флота. В декабре 1917 г. вступил в РСДРП (б). Революционные взгляды формировались под влиянием большевиков М. С. Кедрова и Н. И. Подвойского (оба женаты на сестрах его матери). Служба в РККА: с марта по август 1918 г. секретарь ревизионной комиссии Наркомата по военным делам РСФСР (Вологда, Архангельск); с августа по сентябрь 1918 г. начальник партизанского отряда подрывников Северного фронта, инспектор снабжения северо-восточного участка Восточного фронта; с сентября по ноябрь 1918 г. начальник военно-осведомительного бюро Московского военного округа; с ноября 1918 г. по январь 1919 г. начальник активной части отдела военного контроля РВСР. Работа в органах ВЧК – ОГПУ – НКВД: сотрудник органов с января 1919 г.; с мая 1919 г. особый уполномоченный Особого отдела (ОО) ВЧК; 1919–1920 гг. заведующий оперативным отделом ОО ВЧК; с 1 января по 1 июля 1921 г. помощник начальника ОО ВЧК; с 1 февраля по 15 октября 1921 г. начальник 12-го спецотделения ОО ВЧК; с 1 июля 1921 г. по 13 июля 1922 г. заместитель начальника ОО ВЧК – ГПУ РСФСР; с 13 июля 1922 г. по 22 ноября 1927 г. начальник контрразведывательного отдела (КРО) ОГПУ СССР; с 30 июля 1927 г. по 1 января 1930 г. 2-й помощник начальника СОУ ОГПУ СССР; с 1 января 1930 г. по 1 августа 1931 г. заместитель начальника ИНО ОГПУ СССР; с 31 июля 1931 г. по 10 июля 1934 г. член Коллегии ОГПУ СССР; с 1 августа 1931 г. по 10 июля 1934 г. начальник ИНО ОГПУ СССР; с 10 июля 1934 г. по 21 мая 1935 г. начальник ИНО ГУГБ НКВД СССР; с 26 мая 1934 г. по 11 января 1937 г. 1-й заместитель начальника IV Управления Генерального штаба РККА; 13 мая 1937 г. переведен на должность научного сотрудника 8-го отдела ГУГБ НКВД СССР (на правах помощника начальника отдела). Присвоение воинских званий: 21 ноября 1935 г. – корпусной комиссар. Награды: орден Красного Знамени (18 июля 1921 г.); знак «Почетный работник ВЧК – ГПУ (5)» № 33 (1923 г.); знак «Почетный работник ВЧК – ГПУ (15)» (20 декабря 1932 г.) Арестован 13 мая 1937 г.; 21 августа 1937 г. приговорен к высшей мере наказания Военной коллегией Верховного суда СССР. Расстрелян (позже жене было объявлено, что смерть наступила 12 июля 1943 г. в местах лишения свободы). 7 марта 1956 г. приговор отменен за недоказанностью. Реабилитирован. Одно из дел – на бывшего начальника 4-го Разведывательного управления Генштаба Красной армии Яна Берзина – и сейчас лежало у него на столе. Накануне, просматривая архивные материалы, он наткнулся на его докладную записку в Политбюро. Записка относилась к концу 1935 года, в ней лаконично излагалась военно-политическая обстановка в США, Японии и Китае. Фитин не мог не отметить: Берзин сумел дать удивительно аргументированный прогноз на ближайшие годы. Дальнейшие события в Китае и Монголии подтвердили его с поразительной точностью. Особое место в записке отводилось перспективам развития американояпонских отношений. Ссылаясь на мнение неведомого источника, Берзин делал смелый вывод о неизбежности столкновения интересов Японии и США в Юго-Восточной Азии и Китае. Вне всякого сомнения, этот источник пользовался информацией самого высокого политического уровня. Но кто он? Жив ли? В надежде отыскать следы разведчика Фитин уже сутки не покидал кабинета. По его запросу архивисты приносили все новые и новые материалы на бывших и нынешних сотрудников разведуправления. Он перечитал сотни страниц, проанализировал десятки спецсообщений. От напряжения слезились глаза, тупая боль беспрестанно сверлила затылок, и наконец удача улыбнулась ему. В деле капитана Израиля Лазаревича Плакса – Фитин сразу не понял, в каких структурах он состоял – военной разведке, секретных структурах Коминтерна или ЧК, – обнаружилась подборка донесений некоего агента Сана. Изучив их, Фитин пришел к выводу, что они во многом перекликались с выводами, содержавшимися в докладной Берзина. Дело оставалось за малым – разыскать этого самого Плакса и через него выйти на Сана. О судьбе капитана удалось узнать довольно быстро. В час ночи перед Фитиным лежала справка, из которой следовало, что Плакс Израиль Лазаревич в 1939 году был разоблачен как германский, японский и американский шпион. В том же году за предательскую деятельность он был приговорен к высшей мере наказания. Читая это, Фитин похолодел. Мгновенно вспотевшие пальцы быстро зашелестели страницами, но, когда была перевернута последняя, он с облегчением вздохнул: капитан странным образом остался жив. Неизвестно, чьим решением приговор оказался отсроченным, по-видимому, кому-то на самом верху Плакс был еще нужен. Подпись председателя трибунала еще не успела высохнуть, а капитана уже перевели из печально известной Сухановской тюрьмы обратно на Лубянку. Но… это был уже не смертник Плакс, а, как следовало из сопроводительных документов, обычный «тяжеловозник»-растратчик Иван Ларионович Плаксин, приговоренный к двадцати пяти годам лишения свободы. На Лубянке Плакс тоже не задержался – неведомый спаситель торопился поскорее убрать его с глаз долой из Москвы. Первым же этапом зэк Плаксин был отправлен на север доблестно валить лес, искупая свою вину. Если он еще жив, то… Фитин поднялся из кресла и возбужденно заходил по кабинету. Выбор ему предстояло сделать нешуточный. Выходить на наркома с предложением о подключении к операции врага народа, шпиона трех разведок – это же безумие! Но выхода не было. Найти Сана, а следовательно, выйти на источники информации в США можно было только через Плакса. «Собственно, чем я рискую? – убеждал он себя. – С Лубянки не сбежит…Враг народа? Якову Серебрянскому[12] тоже впаяли “вышку”, Рокоссовский с Бирюзовым по “червонцу” получили, а сегодня ими дыры на фронте затыкают, что в разведке, что на фронте… Времени осталось в обрез, и тут, как говорится, не до жиру. Лаврентий Павлович должен подержать. Наверняка поддержит!» – отбросил Фитин последние сомнения. Возвратившись к столу, он принялся за составление докладной. С каждой новой строчкой в нем росла убежденность в собственной правоте. Мысли легко ложились на бумагу. Доводы выстраивались в убедительную цепочку, и, поставив последнюю точку, он незамедлительно связался с Берией. Тот, даже не дослушав доклада, потребовал его к себе. Нарком сразу принялся за чтение. Уже по первой его реакции Фитин понял, что попал в точку. Пенсне на хищном носу Берии сползло на самый кончик, глаза чуть сощурились и азартно заблестели. – Молодец, правильно! Другого выхода нет. Да, надо рисковать! – звучали энергичные реплики с характерным кавказским акцентом. – Вовремя ты его откопал, Павел Михайлович. Это то, что надо! Немедленно подключай к операции. Похоже, работающим в Америке резидентам не удастся подобраться к Гопкинсу так быстро, как нам сейчас надо! – Да, товарищ нарком! – подтвердил Фитин. – Слушай, а ты проверял, этот твой Плаксин, Плакс… или как его там… он хоть живой? – вдруг усомнился Берия. – Должен, по крайней мере, по последнему докладу и сводкам в покойниках не числится. – Знаю я эти их доклады, – стекляшки пенсне грозно сверкнули, – сколько уже Чичиковых под трибунал отправили, а им все неймется. Ворье проклятое, лишь бы брюхо да карманы себе набить! А… сейчас не о том! Ты, Павел Михайлович, мне этого Плакса хоть из-под земли достань! Но только живым и по возможности здоровым. Он нам нужен для серьезной работы. – Есть, товарищ нарком! Я уже подготовил проекты необходимых распоряжений на это счет. Фитин достал из папки бумаги. Берия быстро пробежал глазами текст, одобрительно кивнул и поставил внизу короткую подпись. – Действуй смело и энергично, – предупредил он, – и не забывай, товарищ Сталин нам доверяет, но и спросит строго. – Не подведем, Лаврентий Павлович! – прозвучало в ответ. У себя в кабинете Фитин приказал срочно вызвать майора Крылова и капитана Шевцова. Он не сомневался, эти ребята сделают все, чтобы выполнить поставленную задачу, и при этом не сболтнут лишнего. Несмотря на то что было далеко за полночь, Шевцов оказался в управлении, а Крылова перехватили у подъезда дома. После короткого инструктажа Фитин вручил им опечатанный сургучом пакет, который предстояло вскрыть на месте, выдал предписание, проездные документы и распорядился вылететь в Архангельск немедленно. Внизу их уже поджидала пофыркивающая прогретым мотором машина. Крылов приказал водителю: – Гена, жми на аэродром на всю железку. Времени в обрез! Прошуршав шинами по выскобленному асфальту внутреннего двора, «эмка» выскользнула из темного зева ворот и, набирая скорость, устремилась за город. В эту ночь фашистская авиация, видимо, взяла тайм-аут, до места они добрались меньше чем за сорок минут. Справа промелькнула сторожевая вышка с часовым, слева – обнесенная земляным валом зенитная батарея, а сразу за ней – заваленное снегом караульное помещение. У полосатого шлагбаума машина остановилась, и водитель нетерпеливо надавил на клаксон. Из сторожевой будки высунулся закутанный по самые глаза часовой. – Чего пялишься? Запускай! – приоткрыв дверцу «эмки», гаркнул на него капитан. Часовой взглянул на номера, проверил, как положено, документы, и перекладина шлагбаума быстро поползла вверх. Поднимая облака снежной пыли, машина вынеслась на взлетную полосу. В конце ее гудел, разогревая двигатели, самолет из Особой эскадрильи наркома внутренних дел СССР. У трапа, зябко поеживаясь, топтались начальник аэродрома и начальник караульной службы. Крылов бросил взгляд на часы. Стрелки показывали без десяти пять, пока они не потеряли ни минуты. На ходу выслушав доклад коменданта, офицер по трапу поднялся на борт. Экипаж в полном составе находился на местах, приборная доска бодро помигивала разноцветными огоньками. Крылов прошел в кабину, поздоровался и спросил у командира: – Вы готовы? – Ждем только команды на взлет, – ответил тот. – Считай, что получил! Но запомни, старший лейтенант, в случае непредвиденных обстоятельств пакет, что у капитана Шевцова, не вскрывать, а сразу уничтожить! – Есть! – ответил летчик и уже по-свойски сказал: – Да все будет нормально, товарищ майор! Вот только померзнуть у нас придется, поэтому вы там приготовленные тулупчики накиньте… Последние слова потонули в грохоте двигателя. Рев винтов перешел в визг, от бешеной тряски корпус, казалось, вот-вот рассыплется. Подгоняемый встречным ветром, транспортник быстро набрал скорость и легко оторвался от земли. Тряска скоро перешла в болтанку, машину подбрасывало на воздушных ямах, как щепку в морской волне, и энкавэдэшникам пришлось крепче вцепиться в подлокотники кресел, чтобы ненароком не протаранить лбом стенку. После набора высоты болтанка прекратилась, но здесь их подстерегала другая напасть. Летчик был прав, в салоне было холодно. В спешке они не успели переодеться и теперь страдали от этого. Тонкие шинели совершенно не спасали, а щегольские хромовые сапоги превратились в настоящие пыточные колодки. Пальцы рук и ног немели, слезы, наворачивающиеся на глаза, застывали на щеках ледяными горошинами. Спасали большие тулупы, которыми старались прикрыть то продрогшее тело, то зябнущие ноги. До Архангельска было не менее трех часов лету, и офицеры с ужасом представляли, что их поджидало в конце. В лучшем случае – койка в госпитале, в худшем… Об этом не хотелось даже и думать. Крылов с трудом разогнул окоченевшие ноги и добрался до кабины. Летчики поняли все без слов. К счастью, у штурмана оказались запасные унты, в загашнике нашлись и две меховые куртки, кроме них – спасительная фляжка спирта. Спирт требовалось употребить не по назначению. Ломая ногти, Крылов свинтил крышку, стащил с товарища сапоги и принялся растирать ему ступни. Потом – себе. В кончиках пальцев появилось слабое тепло. Боясь потерять его, они торопливо натянули унты, затем сменили шинели на теплые куртки, укутались в спасительные тулупы и только после этого, не задумываясь, выпили остатки. Когда холод наконец отступил, офицеры не заметили, как задремали. Ночь подходила к концу, восток окрасила нежная предрассветная полоска. Но внизу еще было темно. – Тайга… – сказал штурман. – Скоро долетим. Еще через час полета под крылом возник не нанесенный ни на одну географическую карту зловещий архипелаг ГУЛАГ – как его назовут гораздо позже, совсем в другую историческую эпоху. Архипелаг, в котором бесследно сгинули миллионы людей – и виновных, и невиновных. Последних было неизмеримо больше, и даже начавшаяся война не уменьшила потока тех, попал сюда по роковому, трагическому стечению обстоятельств, а еще чаще – по банальному доносу близких людей. Ветер разогнал морозную пелену, и прямо по курсу стали видны ровные квадратики строений. Радист вышел из кабины и разбудил пассажиров. Протерев глаза, они с любопытством прильнули к иллюминаторам. И Крылов, и Шевцов были в этих краях впервые. Из-за пологих холмов выросла радиомачта аэродрома, она быстро приближалась. Через мгновение мачта пропала из виду, самолет сделал разворот и пошел на посадку. По взлетной полосе стелилась поземка, от крепкого мороза перехватило дыхание – температура в Архангельске была не меньше тридцати пяти градусов ниже нуля. Спасаясь от пронизывающего ветра, энкавэдэшники поспешили к ожидавших их машинам. Путь до лагеря был неблизким, но они решительно отказались от предложенного на аэродроме обеда – хотелось добраться в первой половине дня. Дорога оказалась укатанной, навстречу, по левой стороне, почти непрерывным потоком шли полуторки, груженные лесом. Было видно – бригады заключенных гнали и гнали план. Многие работали с отдачей. «Все для фронта! Все для победы!» – эти слова были далеко не пустыми и для них, «врагов народа», зэков, у которых Родина отняла жизнь, но они тем не менее продолжали ее любить и пытались внести свою, пусть такую, лепту в разгром фашистов. …Худой как жердь Иван Плаксин, он же Израиль Плакс, за состряпанное в чьем-то кабинете преступление получивший четвертак с внушительным довеском – пять лет на спецпоселении, – второй месяц загибался в Медвежьем на рубке леса. Их бригаде катастрофически не повезло: делянка досталась на болоте. Лес здесь был негустой, и поэтому, какое там трактор, даже лошадей начальство не выделило – все приходилось таскать на себе. Как назло, попалась лиственница – дерево злое и вредное, людей оно не любит и жизнь свою отдает неохотно. Несмотря на мороз, пила застревала в вязкой древесине, и, чтобы освободить ее, каждый раз под железное полотнище приходилось забивать клинья. Молот был настолько тяжел, что отнимались руки, но остановить работу им бы не позволили. По вечерам, когда заключенные приходили в себя в промерзших бараках на нарах из той же лиственницы, мучительно начинали болеть кости. А еще цинга, другие неизбежные в таких условиях немочи… Из тех, кто пришел на участок вместе с Плаксом, за год в живых осталась едва ли половина. Каждое утро Плакс просыпался с одной и той же мыслью: вдруг случится чудо и старший нарядчик переведет его в столярку? Там, под крышей, да еще столовая рядом, можно наконец отогреться и немного подхарчиться у знакомых «придурков» в хлеборезке. Но наступал новый день, и нарядчик упорно посылал его на делянку. Плакс понимал, что при таком режиме он вряд ли протянет больше двух-трех месяцев. Сил после завтрака хватало самое большее на пару часов, а потом свинцовым грузом наваливалась усталость. Плечо уже не ощущало веса бревен, под выношенный ватник проникал холод, дыры в бахилах нечем было заткнуть… К концу дня вымерзало все, мозг разрывался от стука топора, но надо было брести обратно в зону. Ужин состоял из чуть теплой миски лагерной баланды и кружки едва подслащенной бурды. Черный хлеб казался лакомством. Места потеплее, наверху и у печки, занимали блатные, а «врагам народа» приходилось довольствоваться нижними нарами по углам и у параши. Растратчик Иван Плаксин мог бы примазаться к блатным, но ему не позволяла сделать это врожденная интеллигентность. Он заставлял себя думать на разных языках: английском, немецком, французском… которыми прекрасно владел до заключения. Он прокручивал в памяти детали прошлой работы, вспоминал фамилии и имена людей, с которыми приходилось сталкиваться, вспоминал адреса и номера телефонов. Все это отвлекало его от тупой безысходности реального мира. Несмотря ни на что, Плакс продолжал бороться за жизнь. «Надо выстоять, что-то делать, чтобы не остаться на лесоповале, чтобы не умереть в сугробе, как умирают другие», – часто говорил себе он. Самой смерти он давно уже перестал бояться, она кружила рядом, напоминала о себе черным штабелем мертвецов, сложенным за стеной инфекционного барака. Промерзшая, как бетон, земля отказывалась их принимать. Чтобы долбить вечную мерзлоту, нужны рабочие руки, а где их взять? Это было бы непозволительной роскошью – тратить силы на покойников-зэков, когда враг стоит у ворот столицы. Все лагерное начальство лезло из кожи вон, чтобы любой ценой выгнать план, невыполнение грозило военным трибуналом, в том числе и тем, кто пока оставался на свободе. Смерть стала так же привычна, как миска с баландой и холод, пробирающий до костей. Плакс свыкся с ней, теперь жил только одним: как бы так исхитриться, чтобы умереть, по крайней мере, в тепле, на больничной койке – неужели он и на это не мог рассчитывать? Нет, не мог… Когда умирали его товарищи… хотя какие в лагере товарищи… все происходило по одному и тому же сценарию. Человек падал и уже не мог подняться. Кто-то из охраны лениво отрывался от костра, зло окрикивал, иногда даже палил в мертвое тело, а потом натравлял огромную псину Троцкого – такая была у нее кличка. Троцкий, недолго потаскав тело по вырубке, бросал его где-нибудь под кустом, а потом возвращался к хозяевам, поближе к теплу. А что же товарищи? Продолжат работу, будто бы ничего не произошло. Правда, есть среди них «шакалы». Вон Коромысло давно зарится на его свитер, чудом сохранившийся с московской пересылки. Свитер можно нацепить на себя, а можно обменять в лагере на пачку махры или чая, чтобы заварить чифирь. И никто, ни один человек, даже добряк Сергеич, получивший пятьдесят восьмую статью по доносу жены, ни слова не скажет в осуждение. Куда уж там роптать? Потом, в конце дня, умершего взвалят на себя другие доходяги и, как бревно, потащат в лагерь. По дороге они будут проклинать его – за то, что помер не по-человечески, за то, что отбирает у них последние силы… Уже в лагере, когда другие бригады будут хлебать свою вечернюю баланду, им придется долго стоять на плацу, пока врач с комендантом не проведут смерть по акту – таковы порядки. Соответствующую бумажку, проштампованную лиловой печатью, подошьют в дело, а штабель мертвецов у «временного склада» пополнится на еще одну единицу. Плакс закрыл глаза и на короткое время провалился в другой мир. Море… Упругая волна выносит его на самый гребень, а потом, сердито шипя, увлекает вниз. Соленая вода забивает рот и нос, но он не сдается. Откашлявшись, продолжает плыть. Новая волна несет его прямо на камни, что опасно торчат из воды в десяти метрах от берега. Когда море спокойное, на них так приятно лежать, наблюдая за мерным колыханием водорослей. Но сейчас… Сейчас это грозные исполины, стражи, не пускающие к земле. Один удар – и все, уже не выберешься. Он яростно замолотил руками и ногами и в последнюю минуту сумел-таки проскользнуть между двумя из них, самыми коварными и большими. Ух… кажется, повезло. А по берегу уже бегает не на шутку встревоженная жена Мария. Свежий ветер раздувает белое платье. Под мышкой книга, тогда они вместе читали Зощенко. Ну вот, осталось сделать пару гребков. За камнями море спокойнее, но все равно прибой ощутимый. Он попытался нащупать дно и с головой ушел под воду. Еще гребок, еще… Грудь сдавило, чувствовалась усталость, но море не хотело отпускать, оно любит таких – упрямых, словно предлагает: «Давай померяемся силами!» Наконец по лодыжкам стеганула галька, пальцы ног царапнули дно, но в последний момент дно куда-то ушло, и торжествующий прибой потащил его обратно в море. Так повторялось несколько раз, пока он исхитрился выползти на берег. Напоследок море ощутимо толкнуло его в спину и откатилось, подыскивая другую жертву. Плакс в изнеможении растянулся на горячей гальке, подставив дочерна загорелую спину солнцу. Прибой убаюкивал, море уже не казалось таким грозным. Рядом села Маша. За пятнадцать лет службы в секретных структурах можно было по пальцам посчитать те дни, когда ему удавалось отдохнуть, и не просто отдохнуть, а хоть ненадолго побыть самим собой. Пошли четвертые сутки, как он с женой выбрался из слякотной Москвы в этот райский уголок. Начальник 4-го Разведывательного управления Рабоче-крестьянской Красной армии Ян Берзин, одновременно руководитель военно-секретного отдела Коминтерна, выбил им с Машей путевки в Абхазию. До этого были два года нелегальной работы в Австрии и Германии, которые дались ему, Плаксу, очень и очень нелегко. Абхазия встретила теплом. Несмотря на середину октября, щедрое южное лето явно не хотело покидать этот гостеприимный уголок. Даже по ночам температура не опускалась ниже двадцати градусов, а днем солнце палило так, что уже в первый день Маша успела обгореть. О приближающейся зиме напоминали только белые шапки снега, осевшие на вершинах Бзыбского хребта. И еще – удивительная прозрачность воздуха, какая бывает в Абхазии только осенью. Небо, умытое короткими грозовыми дождями, заиграло новыми красками после изнурительной августовской жары. Приморский парк украсился нежным цветом олеандра, в воздухе витала золотистая пыльца буйно цветущего осман-дерева. Крохотный поселок Новый Афон, прилепившийся, подобно ласточкину гнезду, у подножия высокой Анакопийской горы, на вершине которой находилась древняя цитадель, предмет особой гордости местных жителей – как же, символ воинской славы Абхазии: в далекие времена защитники цитадели бились до последнего, чтобы не пропустить врага! – в это время года был немноголюден. Дети учились в школе, отпускников заметно поубавилось. Устав валяться на пляже, Израиль с Марией с удовольствием бродили по окрестностям. Маша с первого взгляда влюбилась в это место. Она где-то прочла, что в новоафонской бухте нашли укрытие отважные аргонавты, спасавшиеся от погони грозного царя Колхиды Ээта, потерявшего золотое руно. Судьба Ээта была незавидной. Его предала родная дочь Медея, безоглядно влюбившаяся в предводителя аргонавтов Ясона. Изрубила на куски родного братца и бросила в море, зная, что Ээт прервет погоню… Суровые были нравы, почти как сейчас, иногда думал Плакс, не смея самому себе признаться в крамольных мыслях. В 1874 году в Новый Афон, который тогда назывался Псырц-ха, как речка, бегущая со склонов горы, прибыли монахи из греческого Пантелеимоновского монастыря, что в Старом Афоне. Начались переговоры о возведении Божьей обители. Император Александр II пошел навстречу, выделил землю, дал деньги на строительство – видимо, надеялся прервать череду покушений, которые следовали в его царствование одно за другим. Но не помогло. В 1879 году народники организовали взрыв царского поезда, потом Семен Халтурин взорвал бомбу в Зимнем дворце, а 1 марта 1881 года студент Игнатий Гриневицкий все-таки довершил то, к чему так стремились члены «Народной воли»: Александр II был убит. Между тем Симоно-Канонитский монастырь, такое он получил название, потихонечку разрастался. В Русско-турецкую войну 1877–1878 годов строительство пришлось прекратить, но потом оно возобновилось. И все же монастырю катастрофически не везло. Пришел семнадцатый год, а с ним новые порядки. Молодые нахрапистые революционеры в Боге не нуждались. Куда делись монахи, никому не известно. Уехали, наверное, в свою Грецию, а может, что и похуже. Хорошо хоть, здания сохранились… Они с Машей любили бродить по развалинам. В главном храме можно было разглядеть фрески, воссоздающие эпизоды библейской истории. Плакс неплохо разбирался в сюжетах. Мать рассказывала ему о Боге, о земном пути Иисуса Христа, и теперь он, как можно старательнее, разъяснял жене то, что знал сам. Он понимал, что в стране атеистов такие разговоры опасны, но они были одни, а Марии он доверял безоглядно. Маша… Где она сейчас? Сердце защемило, но он взял себя в руки и снова окунулся в воспоминания. Особенно хорошо было в Новом Афоне, когда наступали вечера. Солнце заходило за гору, и сразу, как это бывает только на юге, наступала темнота. Не просто темнота, а темнота бархатистая, вкрадчивая. Они с Машей ложились на теплую еще гальку и искали Большую Медведицу – единственное созвездие, которое знали. Потом долго гуляли, взявшись за руки. Над бухтой весело перемигивались огоньки абхазских пацхи – летних кухонь. С хозяйкой одной из них, вблизи водопада, они подружились. Тетушка Нино всегда была им рада. В пузатом закопченном котле она готовила удивительно вкусную рассыпчатую мамалыгу. К мамалыге подавалось домашнее красное вино, а иногда и чача. Израиль всегда думал, что чача – это грузинская водка, но абхазы утверждали, что это их изобретение. Чачи можно было выпить много – голова оставалась ясной, только ноги почему-то переставали слушаться. Впрочем, нет, чачу они пили на другой пацхе, у широкой души Батала Джонуа. Каждый раз он устраивал им настоящий гастрономический парад. А начинался он с того, что в центре стола появлялось большущее медное блюдо, на котором горкой – нет, не горкой – горой! – лежала сочная зелень: петрушка, кинза, базилик, молодой лук, чеснок, и здесь же – кроваво-красные помидоры, разноцветные стручки жгучего перца, перец другой, сладкий… Вслед за этим выставлялись неизменные стеклянные бутылочки с приправами из алычи, сдобренной грецким орехом. Потом появлялось «абхазское масло» – жгучая аджика. Маша первый раз попробовала – долго вытирала слезы. Но и это еще не все. Обжигали жаром только что вынутые из печи румяные лепешки. Над глиняными горшочками вился ароматный парок лобио – отварной фасоли, приправленной пряным соусом, рецепт которого Маша старательно записала в первый же вечер, обещая сделать такой же в Москве. Завершала это гастрономическое безумие все та же чача. Или глиняный кувшин с холодным ачандарским вином из изабеллы… По ссохшемуся желудку Плакса пробежали спазмы. Он жалобно застонал и очнулся. Оказывается, прошла ночь, еще одна ночь в лагере. – Подъем! – вернул его… к смерти истошный вопль. Перед глазами, как сквозь туман, проступила заиндевелая крыша барака. Надо подниматься… С улицы зэков подстегивал низкий звон рельса. – Становись! – рявкнул дежурный. В проходе выстроилась неровная шеренга. И тут и там в ней зияли провалы. До утра сумели дожить не все… «Шестерки», не дожидаясь команды, подхватили носилки, прописавшиеся у выхода, и рысцой протрусили к покойникам. Оставшиеся в живых равнодушными взглядами провожали печальную процессию. Некоторые и не смотрели вовсе. Затем в бараке прошелестела вялая перекличка, и поругивающаяся очередь выстроилась к «очку». Многие нужду справляли на ходу, прямо у барака, даже за угол не заходили. Потом завтрак – и снова эта вонючая баланда.