Дон Эстебан выбрал, заранее твердо убежденный, что и мои стрелки, и я сам безусловно опозоримся. Двое из стрелков были вполне надежны, что же касается третьего, тут у меня имелись некоторые сомнения. — Выбери самую большую тыкву, — шепнул я ему, но он, словно обидевшись на неуместный совет, взглянул на меня с укором. Мы с доном Эстебаном отошли в сторону, а Вагура тем временем давал своим людям последние наставления. Держался он при этом с завидным достоинством. Тем не менее испанские солдаты, посмеиваясь над его молодостью, отпускали шуточки, что, мол, этому грудному младенцу сосать бы соску, а он хватается за оружие. — Можно стрелять? — обратился ко мне Вагура. — Разрешите, ваша милость? — повернулся я с подчеркнутой вежливостью к дону Эстебану. — Ну что ж, три пули за молоком! — Испанец хлопнул в ладоши. Три стрелка стояли в ряд, один возле другого, с мушкетами у ноги. По сигналу, данному Вагурой, первый поднял ружье, приложил его к плечу, прицелился и выстрелил, затем поочередно то же самое сделали двое других. Первая тыква разлетелась вдребезги, от второй осталась только половинка, третью, как и первую, будто ветром сдуло. Камень свалился у меня с сердца. Выстрелив, индейцы, сохраняя полное спокойствие, тотчас же стали перезаряжать ружья, не обращая ни малейшего внимания на шум, поднятый испанцами после первых минут ошеломления. Удивление, недоумение и даже страх читались на их бородатых лицах. А наш отряд продолжал стоять невозмутимо, словно все происходящее вокруг совершенно его не касалось. И лишь Вагура, весело сверкнув глазами, не мог удержаться от ехидной усмешки в сторону испанцев. Дон Эстебан примолк, явно задетый, и отводил глаза, словно пытаясь скрыть от меня то, что творилось в его душе. — Всеми нашими прежними победами над испанцами, — вежливо, но многозначительно пояснил я дону, — мы обязаны тому, что враг нас недооценивал. Быстрый, острый взгляд дона Эстебана свидетельствовал о том, что он правильно понял мои слова. — А может, это случайность? — Испанец оживился. В это время какая-то собачонка, напуганная, вероятно, грохотом выстрелов, выскочила из ближайшей хижины на площадь и, собираясь броситься наутек, заметалась неподалеку. Увидев ее, Вагура вышел чуть вперед, прицелился и выстрелил. У меня не было времени остановить шалопая. Несмотря на то что собака ошалело металась не менее чем в сорока шагах, она свалилась как подкошенная и, пару раз дернувшись, испустила дух. Стоявший поблизости испанский солдат подбежал к собаке и ткнул ее ногой. — Попал прямо в голову! — крикнул он, уставясь на нас глазами, полными испуганного удивления. Дон Эстебан, нервно подрагивая рукой, разглаживал бороду. Он явно помрачнел, лицо его вдруг словно увяло, хотя он и пытался изобразить на губах улыбку, по она давалась ему с трудом. — И сколько у вас таких людей? — сверкнул он на меня холодным взглядом. — К сожалению, немного, совсем немного! — ответил я огорченно. — Вот те, что здесь, перед вами, и еще несколько отрядов, находящихся сейчас в лесу, недалеко отсюда. — Отряды в лесу? Что они там делают? — Обучаются и ждут моих указаний. Он снова пристально на меня посмотрел. «Дон Хуан, ты дьявол!» Когда мы не торопясь подходили к главному тольдо, где все еще сидел Конесо в окружении своей свиты, я повернулся к Арнаку и шепотом велел ему отправить гонца к Ласане, Арасибо и Кокую: пусть они не мешкая начинают действовать, как мы договорились. Под тольдо дон Эстебан и я уселись рядом с верховным вождем на двух приготовленных табуретах. — А где будет сидеть Манаури? — обрушился я на Конесо. — Прикажи принести табурет и для него. Верховный вождь, не переча, послал человека в свою хижину. Мы молча ждали его возвращения, сидя друг подле друга, за спиной каждого стояла его вооруженная свита. За доном Эстебаном стоял тот самый сержант, что безуспешно искал у нас шхуну, и предводитель индейцев чаима. Лица у всех нас были внешне непроницаемы, взоры спокойны, но мы настороженно и внимательно следили друг за другом, и все отлично чувствовали тяжесть легшего на нас бремени. Толстая, чувственная нижняя губа Конесо теперь отвисла, будто дряблая кишка, олицетворяя собой все уничижение верховного вождя. Конесо мучила нечистая совесть, к тому же он не знал, что еще ждет его впереди. Дон Эстебан, напротив, был весь собран, хотя и встревожен, ожидая переговоров с едва скрываемым возбуждением. В таком состоянии человек особенно опасен, ибо легко возбудим и склонен к необдуманным действиям. Я сознавал: события зашли столь далеко, что теперь нет иного выхода — или решительная победа, или смертельный бой. Когда табурет принесли и Манаури сел, я громко обратился к нему, чтобы слышали все: — Манаури, ты будешь предельно точно переводить на испанский язык дону Эстебану каждое слово, которое сейчас здесь будет произнесено по-аравакски, а вы, — посмотрел я на Конесо и его людей, — отвечайте мне ясно и честно, если хотите отвратить от племени грозящее ему несчастье. Они мрачно молчали. С согласия дона Эстебана я приказал привести трех представителей от группы пленников для участия в переговорах. Подойдя, они встали за моей спиной, рядом с Арнаком, сторонясь людей Конесо. — Кажется, тут еще не все собрались, — воскликнул я. — Конесо! Позови жителей всех ближайших хижин, пусть и они будут здесь. — Разве это обязательно? — Верховный вождь посмотрел на меня подозрительно. — Там остались одни женщины и дети! — Пусть придут женщины и дети! Я обещаю им полную безопасность. Конесо, хотя и неохотно, отдал распоряжение, и вскоре жители с явной опаской стали собираться. Вместе с, женщинами отважились прийти и несколько мужчин. Когда собралась достаточно большая толпа, я потребовал тишины и громким голосом, не скрывая гнева, перешел в наступление. — Где Карапана, убийца юного Канахоло? — обратился я с вопросом ко всем. — Почему его тут нет? Молчание. — Отвечайте! — настаивал я. — Ведь он шаман! — Он ушел в лес, — буркнул Фуюди, — наверно, совершать обряды. — Что? — возмутился я. — Совершать обряды сейчас, когда здесь, в Сериме, решается судьба племени? Так он печется о вашей судьбе? Трус он, а не шаман. Люди внимали мне со страхом и трепетом. Карапана все еще оставался грозной силой. Конесо сопел рядом, пытаясь сдержать бешенство и бросая на меня злобные взгляды. — Я хочу вам помочь, — продолжал я, обращаясь к аравакским старейшинам, — и помогу, но требую правды! Вот эти двадцать три человека, отобранные для испанцев, откуда взяты? Из каких родов? — Из всех, — проворчал Конесо, — кроме твоего. — Ах так! А почему вы не дали пятьдесят, как требует дон Эстебан? — Остальные сбежали в лес. — Вот как? А ведь еще и сейчас в хижинах Серимы много молодых мужчин, и их можно брать! — Их не отобрали. Отобрали только тех. — А что, те разве хуже? Глаза Конесо сверкнули злым упрямством, и он ответил: — Да, хуже. — Говори прямо: вы хотите от них избавиться, отдать испанцам? Изгнать из своего племени? — Да, изгнать из своих родов, — спесиво проговорил Пирокай, — по только на два года. — А те, что сбежали в лес, тоже изгнаны из ваших родов? — И те тоже. Они отобраны для испанцев. — Отлично! — воскликнул я, повышая голос. — Если вы отказываетесь от власти над этими двадцатью тремя воинами и над теми, что сбежали в лес, я беру их под свою опеку и принимаю в наш род на два года. Вы согласны? — обратился я теперь к трем пленникам. — Согласны! — с радостью ответил старший из них. — Мы хотим быть с тобой… Спасибо тебе, Белый Ягуар! Манаури должен был переводить мои слова на испанский язык для дона Эстебана, но я заметил — дело у него шло из рук вон плохо, а последние слова он вообще не перевел. — Как только я вас освобожу, — продолжал я, обращаясь к пленникам, — вы сообщите всем, кто ушел в лес, чтобы они вместе с семьями и всем имуществом перебрались из Серимы в наше селение… — Не разрешаю! — вскипел Конесо, а Пирокай и Фуюди вслед за ним: — Не допустим! — Где ваш ум? Вы только что сами сказали, что отрекаетесь от этих людей, изгоняете их из своего рода. Или вы совсем пустые люди и отказываетесь от своих же слов, только что сказанных? — Не разрешаем! — задыхался от злости Конесо. Тогда я обратил к нему лицо, горевшее от возмущения, и со зловещим спокойствием, едва сдерживая себя, стал цедить сквозь зубы каждое слово: — Замолчи, несчастный! Если ты не способен защитить своих людей от рабства, то хотя бы помолчи! Ты знаешь, как назвал тебя дон Эстебан? Паршивой собакой, бессовестным бездельником и подлым пройдохой! И теперь так назвать тебя имеет право любой честный человек. Какой же ты верховный вождь, если добровольно, без боя отдаешь своих людей в тяжкое рабство, на верную гибель? И какой же ты верховный вождь, если несправедлив и для одних вероломно готовишь смерть, а других оберегаешь? — Это ложь! — вспыхнул Конесо.