— Далеко отсюда? — Недалеко. Ближайшая деревня — два раза по десять выстрелов из лука. — Двадцать выстрелов из лука, — подсчитал я, — это значит примерно полчаса ходьбы. Совсем близко! — Близко. Вождь, заметив мое оживление, тотчас же понял его причину. — Я знаю, о чем ты думаешь! — проговорил он. — Надо посмотреть, что делается там. — Конечно! Возможно, ваши именно в тех деревнях! Мы взглянули на небо. До полуночи было еще далеко. На рассвете мы должны вернуться на шхуну, но до того следовало по возможности выяснить положение дел в остальных аравакских селениях. Манаури не мешкая выделил четырех индейцев, хорошо знавших местность, и направил их вверх по реке, велев не жалеть ног. Мы остались ожидать их возвращения здесь, у реки. На берегу почва была сырой, болотистой, поросшей густой растительностью. Воздух насыщен был нестерпимым, просто одуряющим зловонием прелых листьев и гниющих корней. Полоса прибрежной растительности была сравнительно неширокой, всего каких-нибудь тридцать или сорок шагов в глубину, но из ее чащи доносились невероятные душераздирающие звуки! Там что-то щелкало, верещало, квакало, стонало и вопило, но более всего вселяло ужас, заставляя стыть в жилах кровь, свирепое шипение. Казалось, разверзлись врата ада и страшные чудища, вырвавшись на свободу, предавались теперь дикому разгулу на этом крошечном клочке джунглей. Ночи в далеких вирджинских лесах тоже имели свои голоса; не было недостатка в разных звуках ночной порой и в зарослях колючего кустарника на острове, недавно нами покинутом, но все это не шло ни в какое сравнение с дикой оргией звуков, раздававшихся здесь, у этой реки. Индейцы, привыкшие к таким концертам, не обращали на них ни малейшего внимания. — Это ужасное шипение издают, наверно, цикады, — проговорил я. — Да. Цикады и разные насекомые, — ответил Манаури. Какая-то тварь грозно замяукала. — Дикий кот? — невольно вздрогнул я. — Нет, древесная жаба. Потом раздался стук, словно кузнец ковал молотом косу. — А это кто? Птица? — Тоже жаба, но водяная. Вдруг — глухое хрюканье и потом всплеск. Манаури с минуту задумчиво прислушивался. — Не знаю, что это, — признался он. — Похоже, большая водяная крыса… — А крупные хищники здесь бывают? — Наверное, бывают. Вождь спокойно огляделся, окинул невозмутимым взором заросли и заверил: — Но сейчас их здесь нет… Зато примечательной особенностью этого места, истинным его проклятьем были целые тучи комаров, тысячи, миллионы комаров. Они облепляли человека и впивались в него как одержимые. Индейцы, как видно, более к этому привычные, мужественно переносили это бедствие, лишь лениво отмахиваясь. Я же близок был к умопомрачению и в конце концов, отойдя шагов на сто от прибрежных зарослей, взобрался на песчаный пригорок и здесь лишь смог наконец вздохнуть свободно: в воздухе ни одного комара. Довольный, я расположился поудобнее в стал ждать. Вскоре вернулись наши разведчики. Принесенные ими вести были неутешительны и подействовали на нас удручающе: все четыре селения араваков оказались покинутыми так же, как и деревня на берегу лагуны. — Нигде ни одной живой души, а хижины и шалаши почти все развалились, — сообщили прибывшие, Не мешкая более, мы отправились в обратный путь к шхуне, оставив на берегу Вагуру и с ним двух индейцев ждать, когда на рассвете мы введем корабль в лагуну. Мы оставили им три пистолета и поручили держать глаза и уши открытыми, дабы утром нас не подстерегла на берегу какая-нибудь неожиданность. Хромой индеец Арасибо Едва рассвело, мы подняли якорь. Горловина залива, или — как бы это сказать — протока с моря в лагуну, была достаточно широкая, но мелководная, и Манаури с его индейцами пришлось смотреть во все глаза, чтобы отыскать среди подводных скал и мелей достаточно надежный фарватер. К счастью, шхуна имела небольшую осадку и прошла без помех, а когда первые лучи солнца позолотили склоны горы, мы уже входили в спокойные воды залива. — Ни одной бригантине сюда не проскользнуть, — заметил Арнак. — Ты прав. Со стороны моря в бухте нам ничто не грозит, — согласился я. Вдали, на юго-западе, чернели хижины безлюдной деревни. Мы внимательно всматривались в берега лагуны в надежде отыскать хоть какие-то признаки жизни… и отыскали. Четыре человека у самой кромки воды подавали нам руками знаки. — Вот наши! Вагура! Я узнал его! — воскликнул Манаури. — Но их, кажется, четверо, если я не ошибаюсь! — удивился я. — Четверо. Один прибавился. В подзорную трубу я отчетливо рассмотрел трех наших товарищей и с ними кого-то четвертого, совершенно незнакомого. Это был индеец. Судя по всему, наши держали себя с ним по-дружески. Я протянул трубу Манаури. — О-ей! — воскликнул он возбужденно, едва взглянув в окуляр. — Ты его знаешь? — Знаю. Это человек из нашего рода. Арасибо. — Значит, все-таки какой-то след от ваших остался? — Остался. Мы подплыли к месту, где нас ждали четыре индейца. Бухта здесь была глубокой, и нам удалось бросить якорь в каких-нибудь десяти саженях от берега Радость от неожиданной этой встречи была огромной но по своему обыкновению индейцы не выражали ее ни словом, ни жестом, и лишь глаза их горели от волнения. Арасибо, коренастый, невысокий индеец средних лет, заметно хромал на одну ногу. В глазах его таилась не то хитрость, не то скрытность, но, не желая без повода думать о нем дурно, я решил, что такое невыгодное впечатление от его внешности создается, вероятно, из-за его Уродства и какого-то злого выражения глаз, слишком близко друг к другу посаженных и к тому же сильно косивших. Рассказ Арасибо частично подтвердил наши ночные предположения. Араваки действительно без борьбы оставили свои селения, но все же и не вполне по доброй воле. Они пошли на этот шаг из-за боязни нападений со стороны испанцев. Ловцы рабов нападали на индейские селения не только со стороны моря. Милях в двадцати на запад от залива в горных и степных районах несколько лет назад возникло испанское скотоводческое ранчо названное Ла-Соледад. Основатели его, явившиеся туда со стадами скота из-под города Куманы, опираясь на закон меча и кулака, объявили, что все окрестные земли принадлежат им, а вместе с землями и все живущие здесь индейцы. Непокорных, которые посмеют не подчиниться новой власти, они грозили беспощадно уничтожить. Это были не пустые угрозы. Аравакам предстояло первыми оказаться под ярмом конкистадоров. У индейцев, слишком малочисленных и плохо вооруженных чтобы принять открытый бой, оставался один путь к спасению — бегство. И вот два года назад они ушли из этих мест. Ушли на юг, в давние селения араваков в Гвиане. Большинство отправилось посуху через степи к реке Ориноко и дальше к родным берегам Померуна. Другие погрузили свой скарб в лодки и поплыли вдоль морского побережья, и хотя кружным путем, но тоже добрались по морю к устью реки Померун. — А как же случилось, что ты остался здесь совсем один? — спросил я Арасибо. Лицо индейца исказила гримаса, придавшая ему еще более отталкивающее выражение. Мне стало жаль этого человека, имевшего столь безобразную внешность, хотя, кажется, он был далеко не таким плохим, как казался на первый взгляд. — Перед самым уходом племени я охотился у реки, — стал рассказывать он печальным голосом. — На берегу большой-большой кайман схватил меня за ногу. Я долго с ним боролся и сумел все-таки вырваться. Я потерял много крови и долго лежал без сознания. Сколько лежал? Никто не знает. Меня нашли в последний вечер перед уходом. Лодки уже ушли в море. Со сломанной ногой я не мог идти. Старый шаман Карапана ненавидел меня, потому что… Он в нерешительности умолк, как бы сомневаясь, смеет ли продолжать. — Говори! — потребовал Манаури. Арасибо махнул рукой, всем видом своим выражая, что об этом не стоит говорить. — Нет, говори! Почему тебя ненавидел Карапана, ну? — настаивал вождь. — Ты же знаешь, мы тоже его не любим! — Он ненавидел меня потому, что я знаю многие его хитрости и уловки. Он боялся за свою власть и подговорил против меня Конесо. Конесо не позволил меня нести и оставил одного, надеясь, что я умру. Все ушли, а меня бросили… Родственники оставили мне немного еды. Но я не умер и даже могу ходить! — Значит, Конесо все еще главный вождь? — В голосе Манаури прозвучал гнев. — И Карапана с ним? — Да, главный. И Карапана с ним. Итак, положение наше прояснилось. Прояснилось?! Никогда, вероятно, в этом слове не звучало столько злой иронии, как сейчас, при наших обстоятельствах. Прояснилось, что мы оказались одни, что мы не можем рассчитывать на чью-нибудь помощь, а все араваки ушли неведомо куда, и теперь ищи ветра в поле. Обстановка вокруг неясная, а соседство алчных испанцев более чем опасно. Оставаться в этом месте дольше означало навлекать на свою голову новые беды. Арасибо в самых мрачных красках описывал жестокость испанцев из Ла-Соледада: силы у них несметные, всех они хотят подавить железной пятой, разбойничают повсюду, а на службе у них много куманагото… — Кто это такие? — поинтересовался я. — Куманагото — это соседнее племя индейцев на западе, — пояснил Манаури. — Кровожадные людоеды. — Людоеды? Возможно ли? — Я тебе говорю! — заверил вождь. — Прежде у нас немало было с ними хлопот. Это настоящие карибы. — А карибы плохие? — Плохие и дикие. У карибов много разных племен, на все они любители пограбить, а трудиться и обрабатывать землю не любят. — А разве вы не карибы? — спросил я недоверчиво. Манаури, Арасибо и все присутствующие индейцы ужасно оскорбились от одной лишь мысли, что их могли принять за карибов. — Нет! — выкрикнул Манаури. — Мы араваки, мы совсем другое племя. Мы обрабатываем землю, а не только бродим по лесам…