По широкому току с тяжелым скрипом катится каменный каток. Его тянут два вола — рыжий и бурый. Их ведет молодой парень. На нем залатанная черкеска, такая же ветхая рубашка, домотканые, из грубой шерсти штаны. На ногах чувяки из воловьей кожи. Они так истрепаны, что из правого, как суслик из норы, выглядывает большой палец. Поля старой войлочной шляпы нависают над загорелым до черноты лицом. Волы идут лениво, сонно, и парень часто замахивается на них кнутом: — Соп-сабы, соп-сабы! Работа однообразная, нудная, и парень напевает себе под нос: Э-ей, быстрее, эй, быстрее Катись по току каток, Катись, как с горы, Хлеба нам побольше намолоти… Соп-сабы! — покрикивает он на волов, и снова тянет свою песню. Нурыш-агай, мужчина лет за сорок, молча подбрасывает деревянными вилами необмолоченные стебли под каток. Временами он смотрит, как отливает золотом на солнце просо. Потом не выдерживает, берет зерно в руки и благоговейно пересыпает из ладони в ладонь. — Машалла! — одобрительно говорит он. — Хорошее просо уродилось нынче, Батырбек! — Уродилось, да не у нас! — восклицает парень. — Батока-мурза да Кабанбек всю зиму будут есть сюк[12], а ты, агай, ус сосать! Оба они бедняки, батрачат то у мурзы, то у Кабанбека. Нурыш гладит длинные рыжие усы — единственное его богатство! — горько улыбается. Потом тяжело вздыхает: — Видно, так угодно аллаху. Не будем гневить его, Батырбек, ему виднее, как и что делать… Но Батырбек уже не слушает, он, кажется, забыл про волов, свою обязанность погонщика, встал как вкопанный и, подняв над глазами ладонь козырьком, всматривается в даль. — Клянусь именем матери, это мой друг Болат скачет на своем Елептесе! — воскликнул он. Широкое, скуластое лицо его озарилось улыбкой. — Джигит! На самого Кабанбека выхватил каму, когда тот хотел ударить его нагайкой! Молодец!.. Как давно я его не видел! Вот уже два месяца, как Бекболат пасет чистокровок далеко в предгорьях. Вчера вернулись из Кобанлы соседние табунщики и сказали, что заболела Кани. Бекболат попросил их присмотреть за его табуном и помчался в аул. — Э-гей, Бола-а-ат! — сложив ладони трубкой, во всю мочь закричал Батырбек. — Э-ге-ей! Бекболат осадил разгоряченного коня. Хотя он очень торопился — беспокоился за мать: как и что с ней? — он все же повернул коня к току. Подъехал. Спешился. — Салам алейкум, Нурыш-агай! — Он почтительно взял руку Нурыша обеими руками. Потом бросился к Батырбеку. Они обнялись и, улыбаясь, похлопывали друг друга по плечу, спине. Улыбался и Нурыш-агай. — Вот вы, оказывается, какие друзья: будто братья кровные! Недаром говорят: ровеснику хорошо с ровесником, а… козлу с рогами! — пошутил Нурыш. — Молодцы! — одобрительно добавил он, а про себя подумал: «Добрый джигит растет у Кани». Как сейчас дружат Болат и Батырбек, так дружил он с отцом Бекболата… Ах, подлый Кабанбек, какого погубил человека! И как — заколол, будто барана… В тот вечер Алим отправился верхом в соседнюю станицу к знакомому казаку попросить семян кукурузы. Он уже подъезжал к реке, как на той стороне, у брода, послышалась пьяная песня. Пели двое. Алим сразу узнал Кабанбека и муртазака Жамба́я. У Кабанбека в станице был кунак — богатый казак Антон. К нему Кабанбек частенько наведывался. Иногда он на всякий случай брал с собой подчиненного ему муртазака Жамбая. Вот и сейчас лошади их шли ухо в ухо, и, переезжая брод, Жамбай поддерживал в седле своего захмелевшего начальника. Пьяному руки не подавай — таков закон адата. Алим молча проехал мимо, и, когда он был уже по ту сторону реки, Кабанбек вдруг заорал: — Эй ты, собачий сын! Почему не здороваешься?.. Догнать! — рявкнул он. Жамбай повернул коня и поскакал за удаляющимся Алимом. — Ты что, старый ишак, властей не признаешь, а? — орал муртазак, встряхивая Алима за ворот. — Убери свои руки, Жамбай! Я пьяным салам не отдаю! — гневно сказал Алим и рванул повод, но Жамбай успел взять его лошадь под уздцы. Покачиваясь в седле, подъехал Кабанбек. — Собачий сын! Как ты смел… Он занес руку для удара, но покачнулся и чуть не свалился с седла. Спьяну ему показалось, что его ударил Алим. — Ах, так?! — Кабанбек выхватил каму и всадил в Алима… Нурыш узнал об этом от верного человека, а тому, в свою очередь, рассказал за кружкой бузы сам Жамбай. Долг перед погибшим другом повелевал Нурышу открыть тайну сыну убитого. И в то же время Нурыш боялся за Бекболата и за Кани. Род мурзы будет мстить им, если Бекболат убьет Кабанбека. «Нет, нет, я сохраню тайну: пусть сам аллах покарает убийцу!» А тем временем Бекболат уже снова сел на коня: он торопился к матери. — Кончишь молотить, приходи ко мне. Обо всем у меня и поговорим, — сказал он Батырбеку. — До свиданья, Нурыш-агай! — Он хлестнул коня и поскакал к аулу. К удивлению Бекболата, матери дома не было. Где она?.. Недалеко от аула, на взгорье, старое кладбище с низким полуразрушенным забором. Все тут уныло и печально, мертвая тишина. Возле одной могилы с нетесаным каменным надмогильником сидит, сжавшись, женщина. Это Кани. Ее голова и плечи покрыты большим черным платком. Законы адата запрещают женщинам ходить на кладбище. Кани неподвижна, как эти могильные камни. Голова ее полна горьких дум… Вот уже около двух лет Алим лежит здесь в земле, а Кани, когда надо решить что-то важное, приходит к нему и советуется. Сегодня, хотя ей совсем нездоровится, она пришла поговорить с Алимом о Бекболате. Сын задумал что-то страшное. Она сердцем чует, что он собирается мстить за отца. Да, она хочет, чтобы муж был отомщен, но в кровной вражде может погибнуть и ее единственный, ее солнышко, ее Болат. Как тут быть? — Слышишь ты, Алим? — шепчут обветренные губы женщины. — Что мне делать? Молчит могила. Кани берет дрожащими руками с холмика горсть гальки, припадает к ней губами, целует. — Прости, отец Бекболата, что тревожу твой покой. Но я не могу без тебя… Кани замолкает. И хоть ничего не услышала она, но ей кажется, что Алим подсказал, что делать и как поступить. И она облегченно вздыхает, читает молитву. Поднимается, но еще долго, долго молча смотрит на могильный холм и только тогда идет к выходу. «Нет, нет, великодушный Алим не хочет мести за себя, не хочет подвергать смертельной опасности сына, — шепчет она. — Только надо выведать у Болата и вовремя остановить его руку с камой!» Как только он вернется с дальнего пастбища, она, как всегда, поставит на стол две деревянные чашки с айраном, положит кукурузные чуреки, они сядут ужинать, и тогда она попытается поговорить с Болатом. Сколько же у нее было радости, когда, подходя к сакле, она увидела сына во дворе! — Абай! — вскричал Бекболат и бросился к матери, легонько обнял ее за плечи. — А мне сказали, ты больна… Как твое здоровье? — Получше стало, мое солнышко… Давно приехал? Поди, есть хочешь? Сейчас приготовлю ужин. — Я помогу тебе, мама. …Они сидели за низеньким столиком. Бекболат уплетал вкусную мамалыгу и рассказывал, как на табун напали волки и как он верхом на Елептесе вместе с вожаком Жиреном отбивался от хищников. А Кани и на этот раз так и не решилась спросить его о мести за отца. САЛИМАТ Как только Бекболат проснулся, первым человеком, о ком он вспомнил, была Салимат. Салимат! Ах, как он соскучился по ней за эти одинокие дни на дальних пастбищах! Завтра он снова уедет в предгорья. Сумеет ли он увидеть ее? Самому ему пойти к ней нельзя. Послать кого-нибудь сказать, что он, Бекболат, будет ждать ее в балке у родника? Но кого? Можно было бы попросить Батырбека, да он чуть свет уехал в горы за дровами. Как же быть? Салимат ходит на родник по воду. Там, у родника, они и познакомились… В то утро он гнал табун в степь. В балке возле родника он увидел девушку. Она уже наполнила кувшин и шла ему навстречу, стройная, гибкая, как лань. Он остановил коня, спросил с улыбкой: «Девушка, может, дашь мне напиться?»