– Нет, ага-сагиб, – рявкнули они хором. Хозяин затянулся сигаретой и опять уставился на меня. – Это не ответ, говорят. Некоторые люди моего круга придерживаются мнения, что покинуть Родину, когда ты ей нужен как никогда, равносильно предательству. Я мог бы вас арестовать за измену, даже если бы вы только задумали эмигрировать. Вам страшно? – Все, что мне нужно, это отыскать мальчика. – Вам страшно? – Да. – Ну еще бы. – Он раздавил в пепельнице сигарету и откинулся назад. Я подумал о Сорае и, странное дело, немного успокоился. Перед глазами у меня встала родинка в форме полумесяца, наши отражения в зеркале под зеленым покрывалом, румянец на ее щеках, когда я признался ей в любви. Мы кружились в танце, звучала афганская музыка, цветы, нарядные платья, смокинги и улыбки проносились мимо и тонули в тумане… Талиб что-то сказал. – Что, простите? – Я спросил, вы хотите видеть его? Моего мальчика? – Губы хозяина сложились в усмешку. – Да. Охранник вышел из комнаты. Скрип открывающейся двери, отрывистые слова на пушту. Шаги, сопровождаемые звоном колокольчиков. В Кабуле мы с Хасаном хвостом ходили за человеком с обезьянкой. Дашь хозяину рупию, и мартышка станцует для тебя. Колокольчик у нее на шее тоже так гремел. Охранник вернулся со стереосистемой на плече. За ним шагал мальчик, одетый в бирюзовый пирхан-тюмбан. Сходство было поразительное. Немыслимое. Невозможное. Снимок Рахим-хана и в малейшей степени не передавал его. Вылитый отец. Круглое лунообразное лицо, выпирающая косточка на подбородке, низко посаженные уши-раковинки, изящное сложение. Китайская кукла моего детства, лик, сквозивший зимой за картами, а летом – за накомарником, когда в жаркие ночи мы спали на крыше. Голова у мальчика была обрита, глаза накрашены, щеки нарумянены, на ногах – браслеты с колокольчиками. Какое-то время он смотрел на меня, потом опустил глаза и стал разглядывать собственные босые ноги. Охранник нажал кнопку, из динамиков понеслась пуштунская музыка в традиционной инструментовке. Как я понял, талибам слушать музыку дозволялось. Хозяин и охранники начали прихлопывать. – Вах, вах! Машалла! – подбадривали они мальчика. Сохраб встал на цыпочки, поднял руки и закружился, то падая на колени, то изгибаясь всем телом, то опять становясь на кончики пальцев, то прижимая руки к груди и раскачиваясь. Шуршали по полу босые ноги, в такт табле[43] позвякивали колокольчики. Глаза у Сохраба были закрыты. – Машалла! – кричали зрители. – Шабас! Браво! Охранники свистели и смеялись, талиб ритмично мотал головой. На устах у него застыла гадкая усмешка. Музыка оборвалась. Колокольчики звякнули раз и затихли, а Сохраб застыл, не закончив очередного па. – Биа, биа, дитя мое, – произнес талиб, подзывая мальчика. Сохраб подошел поближе. Талиб обнял его и прижал к себе. – Какой талантливый у меня хазареец! Хозяин погладил ребенка по спине и пощекотал под мышками. Один охранник пихнул другого локтем и издал смешок. – Убирайтесь, – велел талиб. – Слушаемся, ага-сагиб, – вытянулись в струнку парни. Хозяин повернул мальчика лицом ко мне, обхватил Сохраба за живот и положил подбородок ему на плечо. Мой племянник смотрел себе под ноги, время от времени смущенно поглядывая на меня. Руки талиба медленно и нежно гладили тело Сохраба, скользя все ниже и ниже. – Интересно, – выговорил хозяин, глядя на меня поверх очков, – что приключилось со старым Бабалу! Мне будто кто в лоб засветил. Я, наверное, ужасно побледнел. Ноги у меня похолодели. Талиб засмеялся: – А ты что думал? Что я куплюсь на фальшивую бороду и не узнаю тебя? Ты, похоже, не в курсе: у меня изумительная память на лица. Абсолютная. – Он поцеловал Сохраба в ухо. – Я слышал, твой отец умер. Тц-тц-тц. Вот бы с кем я хотел потягаться. Ну да ничего. И сынок-слюнтяй сойдет. Хозяин снял очки. Его злые голубые глаза были налиты кровью. Дыхание у меня словно отшибло, веки прихватило морозом. Этого не может быть! Мир вокруг застыл. Вот – прошлое опять накрыло меня. Откуда-то из темных глубин всплыло имя, но произнести его – значило сотворить заклинание, призвать темные силы. Только что, как не исчадие ада, уже сидело в трех метрах от меня, явившись по прошествии стольких лет? – Асеф, – пробормотали мои губы невольно. – Амир-джан. – Что ты здесь делаешь? – сорвался у меня глупейший вопрос. – Я? – поднял бровь Асеф. – Я-то в своей стихии. А вот ты что здесь делаешь? – Я же тебе уже сказал… – Голос у меня дрожит. Проклятый страх, пронизывающий все мое тело! – Мальчик? – Да. – На что он тебе? – Я заплачу за него. Мне переведут деньги. – Какие там деньги! – расхохотался Асеф. – Ты когда-нибудь слышал про Рокингхем? Это в Западной Австралии. Райский уголок. Куда ни кинешь взгляд, пляж. Зеленая вода, синее небо. Там живут мои родители, у них вилла на берегу моря с площадкой для гольфа и бассейном. Отец каждый день играет в гольф. Мама – та предпочитает теннис. У нее отличный левый форхэнд. Еще у них афганский ресторан и два ювелирных магазина, дела идут – лучше не бывает. Он отщипнул виноградинку и нежно положил Сохрабу в рот. Поцеловал мальчика в шею. Сохраб вздрогнул и закрыл глаза. – Если мне понадобятся деньги, родители мне переведут. И потому с шурави я дрался не ради денег. И в Талибан вступил не для того, чтобы обогатиться. Хочешь знать, почему я стал талибом? Во рту у меня пересохло, даже губ не облизать. – Пить захотелось? – ухмыляясь, осведомился Асеф. – Нет. – А мне показалось, у тебя жажда. – Со мной все хорошо. – По правде говоря, мне вдруг сделалось ужасно жарко, я весь взмок. И это все происходит на самом деле? Вот я, а вот – Асеф? – Как хочешь. О чем это, бишь, я? Ах да, зачем я вступил в Талибан. Как ты сам, наверное, знаешь, я никогда особенно не увлекался религией. Но однажды я прозрел. Когда сидел в тюрьме. Хочешь послушать? Я молчал. – Так и быть, расскажу. При Бабраке Кармале меня законопатили в Поле-Чархи. Парчами просто явились к нам домой, наставили на нас с отцом автоматы и велели следовать за ними. Причину нам не сообщили, а на вопросы мамы не ответили. В этом все коммунисты. Что с них возьмешь, с голи перекатной. Пока не пришли шурави, эти псы были недостойны лизать мне ботинки, а теперь нацепили свои флажки и взялись искоренять буржуазию. Возомнили о себе, быдло. Богатенький? В тюрьму его, а товарищи пусть намотают на ус. Вот и вся забота. Нет чтобы обставить все как полагается. Распихали нас по камерам, шесть человек в клетушке размером с холодильник. Каждую ночь комендант, наполовину хазареец, наполовину узбек, осел вонючий, вытаскивал кого-нибудь на допрос и пинал ногами, пока не уставал. Вспотеет весь, закурит сигарету, отдохнет. А на следующую ночь уже другого к нему волокут. Так дошла очередь и до меня. А я и так уже три дня мочился кровью. Камни в почках, хуже боли не бывает. Мама говорила, рожать и то легче. Притащили меня к нему. На нем еще сапоги были с подковами, специально надевал для допросов. Как заехал он мне каблуком в левую почку, так камень и вышел. Такое облегчение! – Асеф засмеялся. – Благодарю Бога, «Аллах Акбар» кричу. Комендант в раж вошел, а я хохочу. И чем сильнее он меня пинает, тем громче я ржу. И знаю уже: это знак, Бог на моей стороне. Я ему зачем-то нужен. Поистине неисповедимы пути Господни. Прошло несколько лет – и этот самый комендант попался мне на поле боя в окрестностях Мейманы, валялся в окопе, раненный шрапнелью в грудь. Я его спросил: помнишь меня? Он ответил: нет. А у меня отличная память на лица, сказал я, и отстрелил ему яйца. С тех пор я честно выполняю возложенную на меня миссию. – Какую миссию? – услышал я собственный голос. – Забивать камнями неверных супругов? Насиловать детей? Бичевать женщин за высокие каблуки? Расстреливать хазарейцев? И все во имя ислама? Вот разошелся. Сдержаннее надо быть. Сказанного-то не воротишь. Теперь Рубикон перейден – и вряд ли ты выйдешь отсюда живым. По лицу Асефа пробежало удивление. – Становится интереснее, – потер руки он. – Вы, предатели, многого не понимаете. – Это чего же именно? Асеф наморщил лоб. – Вы не цените свой народ, его обычаи, его язык. Афганистан – это прекрасный дом, полный отбросов. Кому-то надо их разгрести. – Так вот чем ты занимался в Мазари-Шарифе, переходя от дома к дому. Отбросы разгребал. – Совершенно верно. – На Западе это именуют иначе. Этническая чистка. – Правда? – На лице у Асефа появилась радость. – Какое хорошее определение. Мне нравится. – Мне от тебя ничего не нужно. Только этот мальчик. – Этническая чистка, – смаковал слова Асеф.