– София Акрами. Его единственный глаз сверкнул. – Пустынная колючка благоденствует, а весенний цветок скоро увядает. Такое изящество, такое достоинство и такая трагедия! Я присел рядом со стариком. – Вы были знакомы с моей матушкой? – Разумеется, – ответил нищий. – Мы с ней часто беседовали после занятий. Когда мы виделись с ней в последний раз, экзамены у студентов подходили к концу, лил дождь, и мы съели с ней по куску миндального пирожного с медом и выпили чаю. Беременность удивительно шла ей. Никогда не забуду слов, сказанных ею в тот день. – И что это были за слова? На все расспросы о матушке Баба отделывался двумя-тремя словами, вроде «она была замечательная женщина». А мне всегда хотелось подробностей: чем отливали ее волосы на солнце, какое мороженое было ее любимое, какие песни она напевала про себя, обкусывала ли она ногти? Память о супруге Баба забрал с собой в могилу. Может быть, одно упоминание о ней пробуждало в нем чувство вины и его начинала мучить совесть за то, что он сотворил вскоре после ее смерти? Или же утрата была слишком велика и липшее слово причиняло невыносимую боль? А может, сошлись обе причины? – Она сказала: «Мне так страшно». А я спросил: «Чего вы боитесь?» И она ответила: «Я слишком счастлива, доктор Расул. Такое счастье не к добру». «Почему?» – спросил я. И она сказала: «Как только дашь людям то, чего они от тебя ждут, блаженство закончится. Тебе просто не позволят больше радоваться». «Зачем же вы так?» – возмутился я. – Гоните от себя глупые мысли». Фарид тронул меня за плечо: – Нам пора, Амир-ага. Я отмахнулся от него. – А что еще она говорила? Черты лица попрошайки смягчились. – Если бы я помнил! Ваша матушка скончалась много лет тому назад, а память у меня стала такая же дырявая, как эти стены. Простите меня. – Может, придет на ум какая-нибудь мелочь, все равно что. Старик улыбнулся: – Постараюсь вспомнить. Обещаю. Приходите ко мне попозже. – Огромное спасибо, – от всего сердца поблагодарил я. Еще бы. Теперь мне было известно, что матушка любила миндальные пирожные с медом и что однажды она сказала: «Я слишком счастлива». И узнал я все это от чужого оборванного старика на улице. Невероятное совпадение. Но мы с Фаридом не проронили об этом ни слова, когда шли обратно к своей машине. Мы твердо знали: в Афганистане, а уж особенно в Кабуле, такое стечение обстоятельств в порядке вещей. Баба частенько говаривал: «Оставь двух совершенно незнакомых афганцев на десять минут одних, и они сочтутся родственниками». Старик остался сидеть на ступенях разрушенного войной здания. Удалось ли ему вспомнить еще что-нибудь о маме, мне не суждено было узнать. Больше мы с ним так и не увиделись. Новый приют – похожее на казарму невысокое строение с рябыми стенами и забитыми досками окнами – отыскался в северной части Карте-Се, на берегу пересохшей реки Кабул. По пути Фарид сказал мне, что этот район очень сильно пострадал от военных действий. Выйдя из машины, я убедился в этом воочию. Сплошь изрытые воронками улицы, полуразрушенные брошенные дома и развалины. Разбитый телевизор торчал из груды щебня, поодаль ржавел остов автомобиля, на уцелевшей стене красовалась надпись «Да здравствует Талибан!». Нам открыл худенький плешивый человечек с неопрятной седой бородой. Поношенный твидовый пиджак, крошечная тюбетейка, очки с треснувшими стеклами на кончике носа, бегающие черные глазки. – Салям алейкум, – приветствовал он нас. – Салям алейкум. – Я показал ему фотографию. – Мы разыскиваем этого мальчика. Человечек в очках едва взглянул на снимок. – К сожалению, я никогда его не видел. – Эй, дружок, ты бы хоть на фото посмотрел, – вмешался Фарид. – А то неудобно получается. – Пожалуйста, – добавил я. Человечек взял у меня фотографию и поднес поближе к глазам. – Извините. Я знаю в лицо каждого воспитанника, но этот ребенок мне незнаком. Простите, у меня масса дел. И он захлопнул калитку и задвинул засов. Я забарабанил в дверь: – Ага! Ага, прошу тебя, открой. Мы не сделаем ему ничего плохого. – Я же сказал вам, его здесь нет, – последовал ответ. – Сделайте милость, уходите. – Дружок, мы не талибы, – негромко, но отчетливо произнес Фарид. – Мы хотим забрать мальчика в безопасное место. – Я приехал из Пешавара, – убеждал я. – Мой друг знаком с американцами, у которых приют для детей-сирот. Человечек стоял за калиткой и слушал, это точно. Колебался, что ли? – Я дружил с отцом Сохраба, – распинался я. – Его звали Хасан. Имя матери мальчика – Фарзана. Свою бабушку он называл Саса. Он умеет читать и писать. И он хорошо стреляет из рогатки. Ага, есть надежда вытащить мальчика из этого кошмара. Прошу вас, откройте. Тишина. – Я – его дядя. Заскрежетал засов, калитка приоткрылась. Черные глаза смотрели то на меня, то на Фарида. – Вы ошиблись только в одном. – В чем же это? – По части рогатки он настоящий мастер. С ней он неразлучен. Рогатка всегда у него за поясом. – Заман, директор детского дома, – представился человечек. – Прошу в мой кабинет. Мы прошли сквозь толпу босоногих детишек, сгрудившихся в темном замызганном коридоре, миновали ряд комнат с земляным полом, едва прикрытым вытертыми коврами. Окна были заслонены кусками пластика вместо занавесок, плотными рядами стояли голые железные кровати, часто даже без тюфяков. – Сколько сирот здесь живет? – спросил Фарид. – Около двухсот пятидесяти. Куда больше, чем мы можем принять. Но они не все сироты. Многие остались без отца, а матерям нечем их кормить, ведь талибы запрещают им работать. И они приводят детей сюда. Со всей округи. – Он печально развел руками. – Здесь лучше, чем на улице, но ненамного. Это ведь нежилое здание – здесь когда-то был склад ковров. Водогрея нет, и колодец высох. – Директор понизил голос: – Сколько раз я просил у талибов денег, чтобы выкопать новый колодец! А они и не почесались. Только теребят свои четки и бормочут, что у них нет средств. Нету – и все. Заман указал на длинные ряды кроватей: – Нам не хватает коек и не хватает тюфяков. Хуже того, у нас и одеял мало. – Директор показал пальцем на девочку, которая вместе с двумя другими прыгала через скакалку. – Видите ее? Прошлой зимой мы укрывали несколько детей одним одеялом. Ее брат простудился и умер. Мы шли по бесконечному коридору. – По моим подсчетам, риса нам и на месяц не хватит. Когда запасы иссякнут, дети будут питаться одним чаем и хлебом. На завтрак и ужин. Об обеде, как я понял, и речь не заходила. Директор внезапно остановился и повернулся к нам лицом: – Здесь очень мало места, почти нет еды, нет белья, одежды, нет чистой воды. Зато детишек, лишенных детства, в изобилии. И им еще повезло, вот ведь в чем весь ужас. Детский дом переполнен. Каждый день мне приходится отказывать матерям. – Он сделал шажок в мою сторону. – Так, говорите, для Сохраба есть надежда? Дай-то Бог! Только… не слишком ли поздно? – То есть как? Глаза у Замана забегали. – Ступайте за мной. Четыре голые потрескавшиеся стены, циновка на полу, стол и два складных стула – вот вам и весь директорский кабинет. Стоило нам с Заманом сесть, как из дыры в стене выскочила серая крыса и потрусила к открытой двери. Я даже ноги поджал. – Что значит «слишком поздно»? – Не хотите ли чаю? Я сейчас заварю. – Нет, спасибо. Лучше поговорим. Не до угощений. Заман скрестил руки на груди. – Должен сказать вам нечто крайне неприятное. Не говоря уже о связанных с этим опасностях. – И кто окажется в опасности? – Вы. Я. И разумеется, Сохраб. Если еще не поздно. – Да в чем дело, наконец? – Сперва я задам вам вопрос. Вам очень нужно разыскать племянника? С уличными мальчишками Хасан всегда дрался за меня, один против двух, а то и трех. А я топтался рядом в нерешительности: и хотелось, и кололось… В темном коридоре за открытой дверью дети, собравшись в круг, пустились в пляс. Девочка с ампутированной ниже колена ногой, сидя на тюфяке, смотрела на них и улыбалась, а дети шлепали по ее ладошкам… Фарид тоже смотрел на танцующих, его изуродованная рука дрожала. Мне вспомнились мальчики Вахида, и я понял, что не уеду из Афганистана без Сохраба. – Где он?