– Да что вы? – Ханум Тахери явно понравилось, что я вежливо отказался от приглашения. – Тогда хоть возьмите с собой парочку. – Она кинула в бумажный пакет несколько киви и пару персиков и вручила мне. – Передайте отцу мой салям. И заходите к нам почаще. – Непременно. Благодарю вас, Хала-джан. Краем глаза я заметил, что Сорая отвернулась. – Я-то думал, ты пошел за кока-колой, – протянул Баба, принимая от меня пакет с фруктами. Взгляд у него был серьезный и игривый вместе. Я забормотал что-то в свое оправдание, но Баба впился зубами в персик и остановил меня движением руки: – Не нужно никаких объяснений, Амир. Просто помни, что я тебе сказал. Ночью мне грезились солнечные зайчики, танцующие в глазах Сораи, и нежные впадинки возле ключицы. Снова и снова я прокручивал в голове наш разговор. Какие она произнесла слова? «Я слышала, вы пишете» или «Я слышала, вы писатель»? Ворочаясь с боку на бок с открытыми глазами, я с ужасом думал о предстоящих шести бесконечных днях ильды. Ведь я увижу ее вновь только в воскресенье. Несколько недель все шло как по маслу. Я ждал, пока генерал не отойдет, затем появлялся у палатки Тахери. Если ханум Тахери была на месте, она угощала меня чаем и колчей и мы беседовали с ней о Кабуле прежних дней, о знакомых, о мучившем ее артрите. Она, несомненно, обратила внимание на то, что я показываюсь, только когда генерала нет, но не подала виду. – Ваш Кэка только что отошел, – говорила она неизменно. Присутствие ханум Тахери было мне даже на руку, и не только потому, что она меня так привечала; при ней Сорая казалась менее напряженной и была поразговорчивее. Мать была рядом, и это как бы узаконивало все, что происходило между мной и Сораей (хотя и в меньшей степени, чем если бы на месте жены был сам генерал), и если уж не совсем спасало от злых языков, то снижало градус сплетни. Однажды мы с Сораей разговаривали у палатки одни. Она рассказывала мне о своей учебе в колледже Олоун. – И какая будет ваша специальность? – Я хочу стать учительницей. – Правда? Почему? – Эта профессия мне всегда нравилась. Когда мы жили в Вирджинии, я закончила курсы английского языка как второго, а сейчас раз в неделю веду свой урок в окружной библиотеке. Моя мама тоже была учительницей, преподавала фарси и историю в женской средней школе Заргуна в Кабуле. Толстяк в войлочной охотничьей шляпе предложил три доллара за набор подсвечников стоимостью в пять, и Сорая уступила. Положив деньги в коробочку из-под конфет, стоявшую на земле, она застенчиво взглянула на меня: – Хочу рассказать вам кое-что, только немного смущаюсь. – С удовольствием послушаю, – воодушевился я. – Только не смейтесь. – Рассказывайте же. – Когда я училась в четвертом классе в Кабуле, отец нанял служанку по имени Зиба. Ее сестра жила в Иране, в Мешхеде, и Зиба, которая была неграмотна, иногда просила меня написать письмо сестре. А когда приходил ответ, я читала его Зибе. Что, если я научу тебя читать и писать? – спросила я однажды. Зиба сощурилась, широко улыбнулась и сказала: я с удовольствием. Я садилась с ней в кухне, и мы принимались за Алефбе. Поднимешь, бывало, глаза от тетрадей, а Зиба потряхивает кастрюльку с мясом и вслух зубрит алфавит, а потом садится к столу и пишет буквы на бумажке.: Через год Зиба читала детские книжки. Мы устраивались во дворе, и она читала мне сказки про Дару и Сару – медленно, но верно. Меня она стала называть моалем – наставница. – Сорая засмеялась. – Знаю, это звучит по-детски, но, когда Зиба сама написала письмо, я преисполнилась такой гордости, будто добилась чего-то важного в жизни. Понимаете меня? – Да. Наглая ложь. Где уж, мне понять такое. Сам-то я свою грамотность использовал для насмешек над Хасаном. Истолкую ему неправильно слово и хихикаю про себя. – Отец хочет, чтобы я выбрала юриспруденцию, а мама – медицину. Но я буду стоять на своем. Учителям здесь платят не так много, но это мое призвание. – Моя мама тоже была учительницей. – Я знаю. Мне матушка сказала. Краска залила лицо Сораи. Проболталась! Значит, они с матерью обсуждали мою персону. Мне стоило огромных усилий сдержать самодовольную улыбку. – Я тут вам кое-что принес, – сказал я, вынимая из кармана несколько сцепленных скрепкой страничек. – Как обещал. И я передал Сорае один из своих рассказов. – Значит, ты не забыл, – расцвела она. – Спасибо! В голове у меня еще не уложилось, что она впервые обратилась ко мне на ту вместо положенного шома, как улыбка вдруг исчезла у нее с побледневшего лица. За спиной у меня кто-то стоял. Я обернулся – и оказался нос к носу с генералом Тахери. – Амир-джан. Наш вдохновенный сочинитель. Какая радость. – На губах у генерала змеилась улыбка. – Салям, генерал-сагиб, – выговорил я закоченевшим языком. Генерал шагнул мимо меня прямиком к торговому месту и протянул Сорае руку. – Какой чудесный день сегодня, а? Она передала отцу скрепленные странички. – Говорят, на этой неделе пойдут дожди. Не верится, правда? – Генерал выбросил листки бумаги в мусорный бак, положил руку мне на плечо и увлек за собой. – Знаешь, бачем, ты мне очень нравишься. Я убежден, ты славный юноша. Но… – он вздохнул и взмахнул рукой, – даже славных юношей иногда надо призвать к порядку. Мой долг напомнить тебе, что мы на рынке и на нас смотрят со всех сторон. Генерал остановился и уставил на меня свои бесстрастные глаза. – А здесь каждый сочинитель. – Тахери улыбнулся, демонстрируя идеально ровные зубы. – Передай поклон отцу. Он отпустил мое плечо и вновь улыбнулся. – Что случилось? – спросил Баба. Он принимал деньги за лошадку-качалку у пожилой дамы. – Ничего, – сказал я, садясь на старый телевизор. И рассказал ему все. – Ах, Амир, – вздохнул отец. Только горевать по этому поводу нам довелось недолго. Ведь уже на следующей неделе Баба простудился. Все началось с сухого кашля и насморка. Хлюпать носом Баба скоро перестал. А вот от кашля было никак не избавиться. Отец откашливался и прятал платочек в карман, а когда я хотел поинтересоваться, что у него там, отгонял меня подальше. Он терпеть не мог госпиталей и докторов. Насколько помню, Баба за всю свою жизнь обратился к врачу единственный раз – когда в Индии заболел малярией. Недели через две я застукал его, когда он выплевывал в унитаз сгусток мокроты, окрашенный кровью. – У тебя это давно? – перепугался я. – Что на обед? – спросил он. – Все, веду тебя к врачу. Хоть Баба и был у себя на заправке маленьким начальником, медицинской страховки хозяин ему не предоставил, а отец из гордости не настаивал. Пришлось отправиться в окружной госпиталь в Сан-Хосе. Доктор с землистым лицом и заплывшими глазами представился врачом-стажером на двухлетней преддипломной практике. – Ну и вид у него, – пробурчал мне на ухо Баба. – Такой молодой, а болячек больше, чем у меня. Врач– стажер направил нас на рентген. Когда медсестра опять пригласила нас в его кабинет, стажер заполнял какую-то медицинскую бумагу. – Отнесете в регистратуру, – сказал он, не переставая писать. – Что это? – спросил я. – Направление. (Черк, черк.) – Куда? – В пульмонологическую клинику. – Что за клиника? Врач взглянул на меня, поправил очки и опять занялся писаниной. – У него затемнение в правом легком. Пусть посмотрят специалисты. Комната вдруг стала тесной. – Затемнение? – переспросил я. – Рак? – небрежно обронил Баба. – Возможно. Есть такие подозрения, – пробормотал доктор. – А если подробнее? – На данном этапе сложно сказать. Ему сперва нужно пройти компьютерную томографию, а потом пусть его осмотрит специалист по болезням легких. – Стажер вручил мне направление. – Так, говорите, ваш отец курит? – Да. Врач кивнул, посмотрел на Бабу, потом опять на меня. – Они вам позвонят в течение двух недель. Мне захотелось спросить, а мне-то как прожить целых две недели с «такими подозрениями»? Как мне есть, учиться, работать? И как у него хватает совести отправлять меня домой с этаким напутствием?