По асфальту зашаркали подкованные сапоги. Брезент в задней части кузова поехал в сторону, и в машину заглянули три человека – Карим и два солдата, афганец и брыластый русский с сигаретой в углу ухмыляющегося рта. За их спинами в небе желтела луна. Карим и афганский солдат обменялись короткими репликами на пушту. Общий смысл я уловил – что-то насчет того, как не повезло Тоору. Русский напевал свадебную песню, барабанил пальцами по борту грузовика, шарил взглядом по лицам людей. Даже в темноте было заметно, какие остекленевшие у него глаза. Несмотря на холод, пот заструился у меня по спине. Русский уставился на молодую женщину в черном платке и сказал что-то Кариму. Тот огрызнулся в ответ. В карканье русского прозвучала настойчивость. Вмешался афганский солдат, тон у него был увещевающий. Но стоило русскому рявкнуть на них, как они оба замолчали. Я почувствовал, как у отца, сидящего рядом со мной, напряглось все тело. Карим откашлялся, потряс головой и сказал, что солдат хочет провести полчаса с дамой из грузовика. Женщина надвинула на лицо платок. Из глаз ее полились слезы. Младенец на руках у мужа заплакал. Смертельно бледный муж попросил Карима перевести «мистеру-сагибу» солдату, чтобы он сжалился над ними, подумал о своей матери или сестре. А может, у «мистера-сагиба» есть жена? Русский выслушал Карима и что-то прорычал. – Считайте это платой за проезд, – перевел Карим, старательно отводя глаза в сторону. – Мы уже раз заплатили, – упорствовал муж. – И недешево. Русский и Карим переговорили. – Он сказал, всякая стоимость облагается налогом. Вот тут-то поднялся со своего места Баба. Пришла моя очередь хватать его за ногу, но Баба резким движением высвободился. Могучая фигура отца заслоняла луну. – Я хочу его кое о чем спросить, – сказал Баба Кариму, не сводя при этом глаз с русского. – Стыд у него есть? Карим что-то пролепетал, русский ответил. – Он говорит, сейчас война. Какой может быть стыд? – Скажи ему, что он ошибается. На войне обязательно надо быть порядочным. Куда более порядочным, чем в мирное время. И приспичило же ему геройствовать! Сердце у меня колотилось. Мог уж и промолчать раз в жизни. Только в душе я знал, что остаться в стороне отец не мог – такой уж он уродился. Поубивают нас всех сейчас, а все его врожденное благородство! Русский осклабился и шепнул что-то Кариму. – Ага-сагиб, – промямлил Карим, – эти руси – они не такие, как мы. Они не понимают, что такое честь и достоинство. – Что он сказал? – Он сказал, что всадит в тебя пулю с тем же удовольствием, что и… – Карим мотнул головой в сторону молодой женщины. Русский отбросил недокуренную сигарету и достал из кобуры пистолет. Вот как суждено умереть моему отцу. Здесь, на моих глазах. Про себя я повторял заученную в школе молитву. – Переведи ему, пусть хоть тысячу пуль в меня всадит, но я не позволю ему опозорить женщину. Перед глазами у меня так и встал тот зимний день. Камаль и Вали крепко держат Хасана. Ягодицы Асефа в ритмичном движении напрягаются и расслабляются. Напрягаются и расслабляются. Каким героем я себя тогда показал! Может, Баба мне и на самом деле не родной? Рука с пистолетом стала медленно подниматься. – Баба, да сядь же, – дернул я отца за рукав. – Он ведь и вправду убьет тебя. Баба вырвал руку. Прорычал: – Так я тебя ничему и не научил. И ухмыляющемуся солдату: – Скажи ему, пусть постарается убить меня с первого выстрела. Если я не рухну на месте, я его на куски порву, да падет проклятие на голову его отца! Русский выслушал перевод, но улыбаться не перестал. Дуло пистолета теперь смотрело прямо отцу в грудь. Щелкнул предохранитель. Я закрыл лицо руками. Грянул выстрел. Вот и все. Мне восемнадцать лет, и я сирота. Один на всем белом свете. Баба мертв, предстоит погребение. Как мне его похоронить? И куда податься потом? Я открыл глаза, и хоровод гадких мыслей у меня в голове оборвался. Баба стоял, как стоял, зато внизу у машины появился еще один русский. Пистолет в его руке был направлен в небо, из дула поднимался дымок. Солдат, который намеревался стрелять в Бабу, прятал свое оружие в кобуру, неловко переминаясь с ноги на ногу. Мне захотелось смеяться и плакать одновременно. Второй русский (видимо, офицер, седой и в теле) заговорил с нами на ломаном фарси, извиняясь за поведение своего товарища: – На войну присылают мальчишек. А тут полно наркотиков. Накачаются, вот на подвиги и тянет. Ну что мне с ним делать? Седой махнул нам рукой, и мы тронулись с места. До нас донесся смех, а потом изломанные, пьяные слова старинной свадебной песни. Минут пятнадцать мы ехали в молчании. Внезапно муж молодой женщины встал и припал губами к руке Бабы. Я не очень удивился. И до него многие целовали отцу руку. А Тоору не повезло – Карим с афганским солдатом правду говорили. За час до рассвета мы въехали в Джелалабад. Карим быстренько (чтобы не увидел кто) отвел нас в какую-то хижину на перекрестке двух незамещенных улиц, густо заросших акациями. Вокруг белели скромные одноэтажные домики, на дверях запертых лавок болтались замки. Было холодно и почему-то пахло редиской. В совершенно пустой, скудно освещенной комнате Карим сразу же запер дверь, задернул занавески и только тогда сообщил дурные вести. Его брат Тоор не сможет отвезти нас в Пешавар. У его машины неделю назад сгорел мотор. А запчастей все не везут и не везут. – Неделю назад? – простонал кто-то. – Зачем же ты нас сюда привез? Краем глаза я успел заметить движение – кто-то из толпы метнулся прямо к Кариму. И вот уже наш шофер прижат к стене и ноги его болтаются в полуметре от пола. Баба своими ручищами стиснул Кариму глотку. – Я вам скажу зачем, – прорычал Баба. – Он ведь получил деньги за свою часть маршрута. А на остальное ему плевать. Карим давится и хрипит. На губах у него выступает пена. – Оставь его, ага, ты ведь его убьешь, – слышится чей-то сердобольный голос. – Что я и собираюсь сделать, – сухо отвечает Баба. И ведь он не шутит, только присутствующие об этом не подозревают. Карим синеет и брыкается. Только когда молодая женщина, которую Баба спас от русского солдата, попросила его, отец сдался и отпустил мошенника. Широко открывая рот и хватая воздух, Карим покатился по полу. В комнате тишина. И двух часов не прошло, как Баба, рискуя получить пулю в грудь, вступился за женщину, с которой даже не был знаком. И вот теперь он задушил бы человека до смерти, если бы не просьба все той же женщины. Послышался глухой удар в дверь. Постойте, не в дверь. В пол. – Это еще что? – спросил кто-то. – Это беженцы, – выдавил Карим между двумя судорожными вдохами. – Они в подвале. – А они сколько ждут? – поинтересовался Баба с высоты своего роста. – Две недели. – Ты же сказал, грузовик сломался семь дней назад. Карим потер шею. – Ну может, неделькой раньше. – Когда прибудут запчасти? – взревел Баба. Карим вздрогнул и ничего не ответил. Все-таки хорошо, что потемки скрыли лицо Бабы, такая на нем была жажда убийства. Стоило Кариму поднять крышку подпола, как в нос ударил затхлый запах плесени, сырости и нечистот. Один за другим мы спустились вниз, лестница под тяжестью Бабы застонала. В холодном подвале я почувствовал на себе взгляды многих людей. В тусклом свете двух керосиновых ламп мелькали тусклые силуэты, слышался сдавленный шепот, звук падающих капель и какой-то скрип. Баба со вздохом поставил чемоданы на землю. Карим убеждал нас, что через парочку дней грузовик починят и мы устремимся в Пешавар, навстречу свободе и безопасности. Всю следующую неделю мы просидели в подвале. К концу второго дня я понял, откуда берется скрип.