– Я понял, Баба. Извини. Последние тюльпаны мы сажали в тяжелом молчании. Начались занятия, и мне стало немного легче. Новые тетради, остро заточенные карандаши, общий сбор во дворе школы, сейчас староста дунет в свисток… Размешивая грязь, Баба подвез меня к самому входу в старое двухэтажное здание из натурального камня с облупившейся внутри штукатуркой. Большинство моих товарищей прибыло в школу на своих двоих, и «форд-мустанг» Бабы всегда провожали завистливыми взглядами. Выходя из машины, я должен был надуться от гордости – но помню лишь свое смущение. И пустоту внутри. Отъезжая, Баба со мной даже не попрощался. Мы еле успели похвастаться боевыми шрамами на ладонях – памятками о воздушных сражениях, – как раздался звонок. Все парами отправились в классы. Я занял последнюю парту. На уроке фарси мне хотелось одного: чтобы задали побольше. Теперь у меня был предлог безвылазно торчать у себя в комнате. К тому же занятия на какое-то время отвлекли меня от мыслей о том, что произошло этой зимой при моем молчаливом попустительстве. Несколько недель я старательно забивал себе голову силой тяготения и инерцией, атомами, клетками и англо-афганскими войнами. Но перед глазами так и стоял проход между домами. Хасановы коричневые вельветовые штаны, брошенные на кучу кирпича. И еще капельки крови, почти черные на снегу. Знойным тягучим июньским днем я зову Хасана на вершину нашего холма – говорю, что прочту ему свой новый рассказ. Хасан развешивает во дворе выстиранное белье – и ужасно торопится, услышав мое приглашение. Мы обмениваемся парой слов, пока карабкаемся по склону. Он спрашивает меня про школу, про новые предметы, я рассказываю ему об учителях, особенно о противном новом учителе математики, бившем болтунов металлической линейкой по пальцам. Хасан вздрагивает и предполагает, что уж мне-то, наверное, удается избегать наказания. Да, пока мне везло, отвечаю я, про себя прекрасно зная, что везение здесь ни при чем, тем более что разговаривал на уроках я не меньше других. Просто отец у меня богат и знаменит. Садимся у кладбищенской стены в тени граната. Через месяц на склонах холма вымахают сорняки, пожелтеют и ссохнутся. Но весенние дожди в этом году были долгие и обильные – и потому трава пока зеленая, сквозь нее там и сям пробиваются полевые цветы. У подножия холма сверкает на солнце плоскими крышами Вазир-Акбар-Хан, и легкий ветерок колышет развешанное для просушки белье. Срываем с дерева с десяток гранатов, я достаю странички со своим рассказом – и вдруг откладываю их в сторону, вскакиваю на ноги и поднимаю с земли перезрелый гранат. – Что ты сделаешь, если я запущу им в тебя? – спрашиваю я Хасана, подбрасывая фрукт на ладони. Улыбка исчезает с его лица. Как он постарел! Не возмужал, а именно постарел – эти складки у рта, морщины возле глаз… Это я тому причиной, это мой резец оставил их. – Так что ты сделаешь? – повторяю я вопрос. У Хасана в лице ни кровинки. Ветер треплет мою рукопись – хорошо, что листки сколоты вместе. Швыряю гранат в слугу, плод попадает ему в грудь, разбрызгивая во все стороны красную мякоть. В крике Хасана удивление и боль. – А теперь ты брось в меня! – ору я. Хасан вскидывает на меня глаза. – Поднимайся! Бросай в меня гранатом! Хасан поднимается. И стоит недвижимо. Лицо у него такое, будто его внезапно смыла с пляжа волна и унесла далеко в море. Удар следующего граната приходится в плечо, сок окропляет моему товарищу лицо. – Ну же! Швыряй! – хриплю я. – Давай же, чтоб тебя! Почему ты меня не слушаешься? Поступи со мной так же, накажи меня, избавь от бессонницы! Может, тогда все будет как раньше. Плод за плодом летит в Хасана. Он не шевелится. – Трус! – срываюсь на визг я. – Ты просто жалкий трус! Не знаю, сколько раз я попал в него. Когда меня наконец оставляют силы, он весь перемазан красным. В отчаянии падаю на колени. И тут Хасан поднимает с земли гранат, подходит поближе ко мне, ломает пурпурный шар пополам и расплющивает о собственный лоб. – Получай. – Сок течет у него по лицу, словно кровь. – Доволен? Легче теперь стало? И он поворачивается ко мне спиной и сбегает по склону вниз. Стоя на коленях, я раскачиваюсь взад-вперед. Из глаз у меня хлещут слезы. – Что же мне делать с тобой, Хасан? Что же мне с тобой делать? Когда слезы высыхают, я направляюсь к дому, уже зная ответ на свой вопрос. Мне исполнилось тринадцать в то лето, предпоследнее для Афганистана лето мира и согласия. К тому времени наши с Бабой отношения опять сковал лед. Зря я заикнулся насчет новых слуг, когда мы с отцом сажали тюльпаны, – с этого, наверное, все и началось. Хотя разрыв все равно был неизбежен, рано или поздно он бы произошел. К концу лета только стук ложек и вилок нарушал тишину за обедом – а после еды Баба, как и раньше, удалялся в кабинет и закрывал за собой дверь. В сотый раз я перечитывал Хафиза и Омара Хайяма, обгрызал до мяса ногти, сочиняя свои рассказы. Исписанные странички я складывал стопкой под кроватью, хоть и не надеялся уже, что мне доведется когда-нибудь прочесть их Бабе. Гостей на празднике должно быть много, считал отец, иначе какой же это праздник? За неделю до своего дня рождения я заглянул в список приглашенных. Из четырехсот человек – плюс дядюшки и тетушки, – которые должны были вручить мне подарки и поздравить с тем, что я дожил до тринадцати лет, имена как минимум трех сотен ничего мне не говорили. Удивляться нечему, они ведь явятся не ко мне. Прием дается в мою честь, но настоящей звездой представления будет совсем другой человек. Али и Хасану было бы просто не справиться – и помощников нашлось немало. Мясник Салахуддин привел на веревочке ягненка и двух овечек, категорически отказался брать деньги и лично зарезал животных под тополем во дворе. Помню его слова: кровь полезна для деревьев. Незнакомые люди развесили по дубам провода и лампочки. Другие люди расставили во дворе дюжину столов и накрыли скатертями. Вечером накануне праздника явился Бабин друг, ресторатор из Шаринау Дел-Мухаммад, – отец называл его Делло – с целыми корзинами специй, замариновал мясо и тоже денег не взял, сказав, что и так в неоплатном долгу перед Бабой. Чтобы открыть свой ресторан, Делло занял у Бабы средства, шепнул мне Рахим-хан, а когда хотел вернуть долг, то Баба неизменно отказывался, пока Делло не прикатил к нам на собственном «мерседесе» и буквально не умолил отца принять деньги. Наверное, прием удался, – по крайней мере, с точки зрения гостей. Дом был набит битком, куда ни ткнешься, везде пили, курили и оживленно разговаривали. Сидели на кухонных столах, на ступеньках лестницы, даже на полу в вестибюле. Во дворе пылали факелы, на деревьях мигали синие, красные и зеленые огни, бросая причудливые отсветы на лица гостей. В саду была устроена сцена, установлены динамики, и сам Ахмад Захир играл на аккордеоне и услаждал слух танцующих. Как и полагается хозяину, я лично приветствовал каждого, а Баба тщательно следил, чтобы никто не был обделен вниманием, – не то пойдут потом разговоры, что сын у него дурно воспитан. Я целовался с посторонними, обнимал незнакомцев, принимал подарки от чужих и улыбался, улыбался, улыбался… Даже мышцы лица заболели. Я стоял с отцом в саду у бара, когда в очередной раз услыхал: «С днем рождения, Амир». Это явился Асеф с родителями – тощим узколицым Махмудом и крошечной суетливой Таней, раздающей улыбки направо-налево. Дылда Асеф обнимает отца с матерью за плечи – и это как бы он подвел их к нам, словно главный в семье. Перед глазами у меня все поплыло. – Спасибо, что пришли, – любезно произносит Баба. – Твой подарок у меня, – говорит Асеф. Таня смотрит на меня, неловко улыбается, и лицо ее передергивает тик. Интересно, заметил Баба или нет? – По-прежнему увлекаешься футболом, Асеф-джан? – спрашивает Баба. Он всегда хотел, чтобы мы с Асефом дружили. Асеф улыбается. Вид у него светский до омерзения. – Да, конечно, Кэка-джан. – Играешь на правом крыле, как помнится? – В этом году я на позиции центрфорварда. Больше пользы для команды. На следующей неделе играем с Микрорайоном. Предстоит интересный матч. У них есть хорошие игроки. Баба кивает: – Я тоже в юности был центрфорвардом. – Вы бы и сейчас замечательно сыграли, я уверен, – добродушно подмигивает ему Асеф. Баба подмигивает Асефу в ответ: – Да, твой отец научил тебя говорить комплименты. Смех Махмуда оказывается таким же неестественным, как и улыбка его жены. Собственного сына они, что ли, боятся? А вот у меня даже фальшивой улыбки не получается. Чуть приподнимаются уголки рта, и все. При виде Асефа запанибрата с Бабой просто кишки сводит. Асеф устремляет свой взор на меня: – Вали и Камаль тоже здесь. Ни за что на свете они не пропустили бы такое торжество. – Сквозь лоск просвечивает насмешка. Молча кланяюсь. – Мы тут задумали завтра поиграть в волейбол во дворе моего дома. Приходи, – приглашает Асеф. – И Хасана с собой возьми. – Заманчиво, – улыбается Баба. – Что скажешь, Амир? – Я не очень люблю волейбол, – бурчу я. Радость в глазах отца гаснет. – Извини, Асеф-джан. Он просит прощения за меня. Как больно! – Ничего страшного, – проявляет великодушие Асеф. – Приглашение остается в силе, Амир-джан. Слышал, ты любишь читать. Я дарю тебе книгу. Одна из самых моих любимых. – Он протягивает мне сверток. – С днем рождения. На нем хлопчатобумажная рубашка, синие слаксы, красный шелковый галстук и начищенные черные мокасины; светлые волосы тщательно зачесаны назад. От Асефа так и разит одеколоном. С виду – настоящая мечта всех родителей, высокий, сильный, хорошо одетый, с прекрасными манерами, не робеет перед взрослыми. Глаза только выдают. В них проскальзывает безумие. По-моему. – Бери же, Амир. – В голосе Бабы упрек. – А? – Возьми подарок. Асеф-джан хочет вручить тебе подарок. – Ах да. Принимаю сверток и опускаю глаза. Мне бы сейчас к себе в комнату, к книгам, подальше от этих людей… – Ну же, – напоминает мне Баба, понизив голос, как всегда на людях, когда я ставлю его в неловкое положение своим поведением. – Что?