- Собирательница, ты такая… Какая я там, я больше не слушаю, пусть лязгает себе на здоровьице в молоко, у меня другая задача, и Ховринка должна мне помочь с ее решением. Мне нужна какая-нибудь душа. Чем хуже, тем лучше, чем старше, тем прекраснее. Мне нужно ее сожрать. Сожрать, чтобы было достаточно сил, чтобы не сожрать потом душу Игоря. Какой-нибудь псих вполне подойдет. Я отпускаю свой ад, бросаю его вниз сквозь пол, заставляю рыскать по этажам, в коридорах и в стенах, не лестничных площадках, в комнатах. В Амбрелле много мертвых, но на удивление мало тех, кого можно сожрать и не мучиться потом несварением из-за угрызений совести. Я ищу. Перебираю души, как блюда на шведском столе, и тошнит от самой себя. Этот мир – голодное чудовище. И я часть того, что его таким делает. Факт. Дети, старики, бомжи, даже несколько запертых в Ховринке собак и кошек, но ничего из того, что действительно нужно. А времени мало. Я крадусь вдоль стен, струюсь по полу, заглядываю в шахты и под лестницы, прислушиваюсь к шевелению и копошению под полом. Моя сила скользит по пустому, холодному зданию, в северное, южное, западное крыло, спускается в подвал. Максимально быстро, так быстро, как только может бегать адский пес. Я не вижу самого здания и призраков, вижу, скорее, очертания комнат, как на плане, и светящиеся точки, разбросанные по нему. Кто-то горит ярче, кто-то глуше, кто-то едва тлеет. Но они не то, не то, что мне нужно. И я подгоняю сама себя. Идеальный вариант нахожу именно в подвале южного крыла. Возле разрисованной сатанинской символикой стены, возле огрызков свечей, на полу, в куче тряпья. Фигура в черном балахоне, все еще на коленях перед символами, знаками и ничего не значащими рисунками, все еще произносит слова, на которые никто не ответит. Он действительно идеальный. От него фонит и тащит так, что я нормальная не успеваю даже подумать, а разрозненные ленты ада уже сплетаются в пса, стягиваются из гулких помещений Ховринки в подвал, сжимаются, становятся плотнее. Миг. И огромная гончая – я, это все еще я – бросается на душу, рвет ее на куски и заглатывает. Запах гнили во рту у меня реальной, в горле будто комок желчи, слизи и еще черт знает какой дряни, но по вискам долбит уже не так сильно, не так сильно звенят и гудят мышцы, нет перед глазами мерзкого мельтешения черных мушек. Только потрескавшаяся рожа того, кто раньше был Игорем, только запах разложения и гниющего мяса. Я пропустила момент, когда он оказался настолько близко. - Что ты сделала? – лязгает тварь. - А ты проверь, - рявкаю и первой хватаю чудовище, впиваюсь пальцами в руку, другой рукой в шею. У меня очень мало времени. Помоги мне, Самаэль. Я проваливаюсь тут же. В вязкое, тягучее зловоние, в грязь и гнусь настолько древнюю, что она скрипит песком времени на зубах. Я никогда такого не чувствовала и не видела, оно, чем бы оно ни было, зовет все гадкое и темное во мне с такой силой, с какой никогда не звала даже брешь. Мне хочется убивать. Мне хочется крови и боли. Такое чувство, что это сосуд со всем отстоем человечества. Ящик Пандоры и тот, пожалуй, не настолько пропитался гнилью, как эта тварь. Тут все: страх, гнев, гордыня, похоть, алчность, жестокость. И где-то тут, среди всего этого, Игорь. Я не вижу, я вообще ничего тут не вижу, даже бездна не бывает такой темной, но чувствую. И… решаю не сопротивляться. Это как болото. Чем больше дергаешься, тем больше засасывает. Я просто отпускаю себя, позволяю себе почувствовать все то, что не позволяла раньше. И выедающий внутренности голод по чужой жизни, все обиды: на совет, на Него, на Самаэля, на себя и на Доронина, на души, что каждый день отгрызают от меня куски меня самой, те жалкие капли человеческого, что еще остались. Я ненавижу того мальчишку, которого забрала первым, бесконечное множество лет назад. За каким хером его понесло на долбанный орех, за каким хером он свалился оттуда и сломал свою глупую шею? За каким хером надо было подкладывать мне такую свинью? Я снова ощущаю себя той ничего не соображающей девочкой, которую почти швырнуло на колени к телу Пашки нечто непонятное, нечто огромное и темное. Швырнуло и вылезло наружу. Клыкастая тварь, сожравшая ребенка в один миг. Это бесит. Пашка бесит. И я его достану. Сладкий запах души забивает ноздри, горло. Скручивает болезненно-тугим узлом голода кишки. Но тут не только душа. Здесь огромные, жирные мухи повсюду. Серо-черные волосатые тела, красно-коричневые глаза, тонкие лапы. Они везде. Садятся на морду, лезут в глаза и уши, кусают. Ползают по мне, по всему телу, облепляют тут же, жужжат. Их тысячи, миллионы. Внизу целое море бело-желтых личинок. Эти твари тоже кусаются, превращаются в липкую гнойную жижу под моими лапами со слишком громким хлюпом. Двигаться сложно. Гнойная дрянь, которую оставляют после себя личинки, очень липкая. Я вязну в ней, она тянет вниз, цепляется за шерсть. Под этой жижей, под личинками и мухами, еще что-то есть. Оно дышит и немного вибрирует. Оно тоже голодное. И уже начало пировать, а значит, мне достанется меньше. Я двигаюсь быстрее, иду на запах. На сладкий запах страдающей души. Страдания – это хорошо, они очищают. Боль и страх тоже очищают. Чем больше душа боялась при жизни, чем больше страдала, чем больше боли испытала, тем она насыщеннее, даже если не особенно сильна. Этот был трусливым при жизни, слабым, часто слишком осторожным, волновался за свою шкуру. Не помогло. Все равно попался. И теперь барахтается, как муха в молоке. А это, то, что правит здесь, отрывает от него по кусочку и пожирает, смакуя каждый миг, потому что гораздо голоднее меня. Я двигаюсь на запах, двигаюсь на чувство страха и серый оттенок света души. Страх пахнет перцем, боль – уксусом. Это сладкие дразнящие запахи. И даже мухи мне не помеха, хотя они жалят и лезут, пытаются забраться в пасть. Они тоже голодные, как и их хозяин. Это… сопротивляется: давит, отталкивает, пробует избавиться, дергает за загривок и хвост, кусает моими старыми страхами, дергает моей старой болью. Но там душа, душа того мерзкого мальчишки, там, дальше, и я иду к ней, заберу его душу, как уже делала когда-то, потому что, если адский пес взял след, его можно только убить. Убить меня у этой твари не хватит силенок. Не сейчас. Сознание странно и резко переключается между мной-собакой и мной-человеком, как будто кто-то бездумно щелкает кнопками на пульте. Я теряю в скорости из-за этого, двигаюсь медленнее, чем могла бы, потому что мне требуется какое-то время на осмысление каждый раз, с каждым новым нажатием долбанной кнопки. Это тоже это… Это оно делает. Но я бегу, все еще бегу. Запах все ближе, все слаще. Страдания души такие вкусные, что я замираю на миг, а потом снова ускоряюсь. Нельзя медлить или мне совсем ничего не останется, ни кусочка, ни намека. Чем ближе я подхожу, тем больше мух, тем яростнее и темнее то, что под ними. Древнее, живое, зловонное, вместилище всех пороков человеческих. Еще несколько рывков и я наконец-то вижу душу, она облеплена мухами так плотно, что из-за них ничего не видно, только серо-сизые мелкие крошки на черном полотне, как частички пыли. Это остатки души, крошки хлеба, падающие под царский стол. Душа на расстоянии броска от меня. И я почти готова сделать этот бросок, когда меня за загривок тянет с такой силой, что я валюсь на спину, почти купаюсь в раздавленных внутренностях скользких личинок, моя морда в черной, густой жиже. И эта жижа толкается мне в пасть, не просто пробует просочиться, именно толкается, пробует разжать стиснутые челюсти. Нет. Я вздергиваю себя вверх, рычу, скребу лапами и все-таки бросаюсь вперед, хватаю душу, вонзаясь зубами в податливое нутро, и тащу нас наверх. Надо выбраться отсюда, все остальное потом. В ушах гул разбуженного, разозленного роя, низкий, вибрирующий. Этот рой врезается мне в бок, бьет по морде, тащит душу на себя, тянет, пробует вырвать из пасти. Но я сильнее, я больше и я, однозначно, злее. Выбираться отсюда гораздо труднее, чем было погружаться, чем было даже искать мальчишку. Тянет, давит и оглушает со всех сторон. Мой собственный страх. Он бьет по нервам, он застилает глаза пламенем. Я боюсь огня. Я очень боюсь жадных, жарких красно-рыжих языков пламени, а оно уже искрит на моей шерсти, щекочет лапы и кончик хвоста, забивает запахом горящего дерева нос. На миг, на краткий миг я почти готова выпустить свою добычу из пасти, бросить ее здесь и свалить, но следующий толчок вбок приводит в чувства. И я тащу нас обоих наверх. Выныриваю, дышу. Открываю глаза, сажая пса на поводок. Недовольного, рычащего и изрядно потрепанного пса. В руке едва заметная, едва различимая на сером бетоне нога смотрителя, он мерцает, смотрит в небо широко открытыми глазами, не издает ни звука и не двигается. Кажется, что ничего не понимает. Игорь очень тусклый, слишком слабый, слишком много вытащил из него… этот. Кстати, о… Я поворачиваю голову и натыкаюсь взглядом на… это, оно прямо передо мной все в той же склоненной позе, и я все еще сжимаю свободной рукой тонкую шею. Я одергиваю пальцы, желание вытереть их об одежду размером с луну. Но я позволяю себе лишь поморщиться. - Вот теперь ты лоханулся, - цежу по слогам. Чувствую какую-то странную вибрацию. И он отшатывается от меня. Отшатывается неловко и неумело, весь дергается, руки, в первые минуты нашей встречи лишь едва подрагивающие, теперь трясет, его всего трясет, из прорывов и трещин на коже вылезают мухи, лезут из ушей личинки, валятся на пол. Тварь корежит и корчит, он не может ничего сказать, он не может двигать челюстью, чужое тело не слушается того, кто им завладел, чужое тело теперь для него – вес, который он не может поднять, просто пустой, бесполезный мешок костей. В нем нет больше энергии, которая его подпитывала. Батарейку вытащила я. И снова эта вибрация… - Элисте, – лязгает тварь с воем и скрежетом, с диким непонятным стуком. - Ты так и не представился, - я бросаю короткий взгляд на душу бывшего смотрителя, с трудом сдерживаюсь от громкого мата. Он уже ничего не сможет рассказать, он уже не сможет ответить ни на один мой вопрос, просто потому что уходит. - Нам не нужно представляться, мы… Я показываю демону, или кто он там есть, средний палец, обрывая на полуслове, и поворачиваюсь к бывшему смотрителю. - Извини, что опоздала, - качаю головой, - я достану его. - Первенец, - кивает Игорь, - медный… - пробует показать на что-то, но может оторвать от бетона лишь кисть, успевает оторвать лишь кисть. И после почти мгновенно растворяется. А я еще какое-то время смотрю на то место, где он только что был. Хорошо, на самом деле, что ушел, что не стал заложником Ховринки. Это единственное, что хоть как-то радует. Все остальное бесит. Очень. Бесит. Я возвращаю взгляд к… телу Игоря, поднимаюсь рывком на ноги. Оно слабо теперь, я тоже слаба, но еще зла. Делаю к нему шаг, потом еще один. Снова нечто скрежещет и лязгает в горле мертвого тела, вокруг слишком много мух. Что-то хлюпает едва слышно, когда я делаю еще один шаг. Личинка… как и у него внутри. Чертова мерзкая личинка. - Кто ты, мать твою, такой? - Ты знаешь, знаешь лучше многих, - он стоит какое-то время неподвижно, а потом тело Игоря начинает дрожать, трястись так сильно, что он почти подпрыгивает на месте. Кожа темнеет и скукоживается, морщится, собирается уродливыми складками на лбу и щеках. Большими, жирными складками. Тварь задирает голову к небу и разжимает челюсти.