«Попалась» Чужой голос в черепушке гудит церковным колоколом. Не дергаюсь только потому, что еще не отошла от «новости дня» Зарецкого. - Я не светлый. Больше, по крайней мере. - О да, а то я не заметила, - повышаю голос. Не специально. Просто… само собой выходит. Нервы ни к черту. Мне не хватает спокойствия, не хватает, как воздуха, кажется, что сейчас захлебнусь. «Попалась» Снова голос из пустоты, заставляющий закрыть глаза. Дыши, Громова… Зарецкий мое состояние считывает на раз, кажется, что понимает все быстрее, чем я сама. …дыши. Успокаивайся. Непонятно как оказывается рядом и поднимает на ноги. А в следующий миг я уже на крыше. В его руках и… чертовых крыльях, завернута в них, как в плащ. Дождь, темно, внизу дышит город, стонет, как огромный кит, выброшенный на берег, ветер бросает в лицо пряди волос. Когда-нибудь эта осень закончится. - Аарон… - Давай, - шепчет он мне в самое ухо. - Что… - Давай, тебе же надо это сбросить. Кажется, Зарецкий понимает меня лучше меня самой. Я закрываю глаза, расслабляюсь и отпускаю себя на свободу полностью. Хрустят привычно кости, растягиваются мышцы. Адский пес на свободе. Льнет и тянется к более сильному, наслаждается, смакует, тянет ад на себя и в себя, наполняется, напитывается чужой силой. Жрет. А я кричу. Ору. Срывая голос, до хрипоты в черное небо, в чернильный мрак. Потому что бесит, потому что растеряна, потому что вдруг заблудилась в проклятом новом Вавилоне, потерялась на его улицах, в шуршании листьев и шуме дождя, в происходящем вокруг. Утратила опору. Потому что просто съеду с катушек, если не выпущу все это из себя: убитых, отсутствующие в телах души, голос в голове, Зарецкого как серафима. Ору и ору. До хрипоты. Вою голосом гончей. Незнакомо-своим, громким, низким, грудным. Этот вой не напоминает человеческий, не напоминает животный. В нем нет ничего живого. В нем только ад и пустота, злость. Мне надо это выплеснуть. Очень надо. И я ору. Набираю в легкие больше воздуха, с каждым следующим криком возвращая себе себя. Еще и еще. Снова и снова. По глотку, по крупицам, вытравливая из головы гудение и звон, ощущение вязкого, липкого сна, бесконечного лабиринта. Снова. И снова. И опять. Я устала. Я злюсь. Я очень злюсь… на свою беспомощность, растерянность, на то, что позволила загнать и загнаться, на то, что сейчас Аарон притащил меня на эту крышу, на дождь, на листья и на осень. Я злюсь на Самаэля, на мертвых, на Доронина, но большего всего злюсь на себя. Сильная, безразличная ко всему гончая, на деле… кто? Скулящий щенок? Жалкий комок соплей и страхов? Да, Эли? Это ты настоящая? И новый крик, громче яростнее, чем до этого, разрезающий гул машин внизу, перекрывающий гудение ветра, стирающий мысли, как губкой с маркерной доски. Как попытка доказать самой себе. Этот последний крик окончательно ставит все на свои места, действует, как лучшее успокоительное, как хорошая пощечина, как контрастный душ. Я снова различаю звуки и цвета, чувствую руки и крылья Аарона на себе, чувствую его запах и силу. Пьянящую, путающую мысли, но уже совершенно по-другому. Это приятное опьянение, я хочу быть пьяной им. Я разворачиваюсь, обнимаю Зарецкого, утыкаюсь лбом куда-то в район ключицы, хочется в шею, на самом деле… Собачьи повадки. …но до его шеи мне, как до Полярной звезды пешком. Улыбаюсь. Дождь стекает по волосам, охлаждает разгоряченную кожу, скользит за шиворот футболки, вызывает мурашки. - Ты улыбаешься, - мурлычит Зарецкий мне на ухо, обнимая крепче. Натурально мурлычет, как кот. Хотя Зарецкий на кота ни хрена не тянет. Как понял, что улыбаюсь, непонятно, но по большому счету мне все равно. Встают на место кости, возвращаются в нормальное состояние мышцы и органы, выравнивается сердцебиение. - Ага. Большие горячие ладони скользят по спине и лопаткам, он притягивает меня к себе еще ближе. Сжимает. - Ты – странная, Элисте Громова. - Пф, сказал падший серафим, непонятно как прижившийся среди обычных иных. Зарецкий, ты ведь понимаешь, что ты по сути – хрень неведомая? – я поднимаю голову, заглядывая в темные сейчас глаза. Аарон смотрит несколько секунд, а потом начинает ржать, вжимая меня в себя еще сильнее, возвращая мою голову назад. Просто хохочет. Кажется, отпустило не меня одну. Он хорошо смеется, бархатно и низко, и дождь стекает и по нему. По его волосам, лицу, плечам и крыльям. Капли на черном бархате смотрятся как деготь. Блестят и мерцают. Перья касаются моего подбородка, когда я немного отстраняюсь. Они жесткие и гладкие. Приятно жесткие. У Самаэля нет крыльев, а больше ни с кем из падших я не пересекалась никогда. И не могу сказать, что меня это особенно расстраивает. Сложно сильно расстраиваться, если встреча с высшим несет, как правило, геморрой размером с пятку слона. Но сейчас мне очень хочется коснуться крыльев Зарецкого. И я высвобождаю руку, дотрагиваюсь кончиками пальцев до верхних перьев, чуть надавливаю, чувствую кости. Перья гибкие. Аарон прекращает хохотать, смотрит как-то слишком сосредоточено. - Огонь, - выдаю в итоге. Хозяин «Безнадеги» хмыкает. – Тяжелые. - Легче, чем несколько сотен лет назад, когда я только пал, - говорит он тихо. - Несколько сотен? – вздергиваю бровь, продолжая вести пальцами против роста лучей. – Тебя потрепало, да? - Любопытство сгубило кошку, Эли, - я не вижу, но думаю, что он качает головой: едва заметно двигаются мышцы под ладонью другой руки. - Я не кошка, я собака, - улыбаюсь. – Мне не грозит. Почему ты пал? Зарецкий наклоняется, подхватывает меня за талию, заставляя обвить его ногами и снова мерцает, его дыхание – на моем виске. Взгляд снова сосредоточенный и серьезный, нет там золотых искорок, только пепел. Надо было заткнуться, Громова. Все ведь вроде бы хорошо было… Дебилище. А теперь поздно, и, кажется, ночь нам предстоит бессонная, полная черно-белых воспоминаний и разговоров за чертовым кофе с коньяком. - Спрашивай, Лис, - тихо выдыхает высший мне в макушку - все-таки высший – когда через полчаса мы сидим в кресле. Сбоку на столике дымится чертов кофе. В комнате темно, потому что никто из нас так и не удосужился включить свет, где-то под ногами внизу сопит кот. Ему только что закапали пипку, и он не особенно доволен этим фактом. Делает вид, что обижается. Манипулятор из кота хреновый, потому что на его обиды мне класть. Я буду капать его сопливый нос еще три дня. Так сказал добрый доктор. - Я не знаю, с чего начать, Аарон. Не уверена, что хочу знать. - Чуть больше часа назад у тебя было целое море вопросов, а сейчас ни одного? - Перегорело, - пожимаю плечами. – Ты падший серафим… Мне бы бежать от тебя так далеко, как только могу, но почему-то не хочется. Мне бы закатить тебе истерику с битьем посуды и телесными повреждениями, но все закончилось на крыше. Мне бы, по крайней мере, обидеться и просто тебя послать, но невероятно лень. А поэтому… расскажи мне про «Безнадегу», - прошу, переплетая наши пальцы. – Это твой… круг? Как у Самаэля Лимб? - Да, - отвечает Зарецкий на выдохе. – Сейчас – да. - Так было не всегда, - ясно, что не всегда. Его крылья чернее дегтя. – Ты добрался до самого дна, да? - Да. Я пал последним, Эли. Гораздо позже, чем остальные, несколько сотен лет провел в Аду, на… - он усмехается коротко и снова зло, - пусть будет восьмой круг. Так проще. - Восьмой, - хмурюсь. Не то чтобы Данте сильно запал мне в душу, но кое-что я помню, - Герион. Шесть рук, шесть ног, крылья. - Ага, - снова короткая усмешка, «ага» звучит лениво. – Только все наоборот: две руки, две ноги, шесть крыльев. И к несчастному Гериону не имею никакого отношения. Полагаю, Алигьери просто понравилось имя. Знатный выдумщик и страшный зануда. - Почему тогда… - Потому что круги он описал по большей части верно, насколько, конечно, смог, насколько ему позволил Пифон. Падший отлично прикололся над праведником Данте. - Что покровителю ведьм понадобилось от Алигьери? – не выдерживаю. - Ну как… То же, что и всем: бессмертная душа, - звучит в ответ наигранно-пафосное, - а вообще, почему бы и нет, когда можешь? - Действительно, - киваю. – Так ты стерег ведьм, обольстителей, продажных духовников и льстецов? - Забыла взяточников, воров и лжесвидетелей. Обманщики всех мастей и пород, гордецы и плуты. - Но?