- Обязательно. Поверьте, - киваю бодро, – там будет по-другому. Точно ничего не видите и не чувствуете? - Нет, - в глазах дядьки светится надежда. Хрен тебе, у меня нет пометки на отель перед твоим именем. А не видит он ничего и не чувствует потому что слабенький. Бывает. Я беру со столика нож, концентрируюсь и прощупываю реальность, закрывая глаза. Не боюсь, что он снова попробует удрать. Из моей квартиры Ермолаеву не выбраться. Где же… где… Нашла! Вот тут можно резать, потоки словно подсвечены, стали тонкими, стоило к ним прикоснуться, будто узнали хозяйскую руку. Хотя почему «будто», так и есть. Они узнали. Для собирателей грань – всего лишь бумажная ширма, даже не дверь. По крайней мере не тогда, когда надо отправить туда душу. Я открываю глаза, и призрак шарахается от меня чуть ли не в другой конец комнаты. Верю, что видок знатный. Точнее знатно-стремный. Нож ложится в руку, росчерк, и посреди моей гостиной узкая брешь. Светится, пульсирует, как удары сердца, выталкивает длинные узкие щупальца и лучи. Гибкие, как виноградная лоза в Тоскане, теплые. Они льнут ко мне, ластятся, опутывают руки и ноги, обманчиво-ласковые, обманчиво-мягкие. Ага. Словно это мой первый раз, словно меня еще можно развести на это вот все. Я стряхиваю с рук прилипчивый свет, поднимаю взгляд на призрака. - Давайте, Федор Борисович, вам пора, - протягиваю руку к мужику. Он делает осторожный шаг, смотрит на меня расширившимися глазами, пристально, завороженно, слепо тянется к моей ладони, осторожно касается пальцев, невесомо. - Что там? – произносит почти по слогам. Свет из бреши настолько яркий, что под его лучами дух почти растворяется, становится каплей белесой краски на воде. - Не знаю, - отвечаю правду. Духи не врут мне, я не вру им, это честно. Я вообще не вру. И я не разу не была на той стороне, никогда не пересекала черту. - Куда я попаду? - Не знаю, - я обхватываю его пальцы крепче, на удивление они теплые. Уверена, что дядька вообще весь теплый, и почему-то это вызывает у меня улыбку, как и картинки его жизни, мелькающие перед глазами. Детство, советская юность, студенчество, зрелость, кошмарные девяностые, где надо было выживать. Лица его семьи, лица его друзей, его собственное лицо в зеркалах и на фотографиях. Такое, как было несколько десятков лет назад и такое, как сейчас, со следами времени в глазах и в уголках губ. Время – беспощадно, но… Оно же и делает людей прекрасными и удивительными. Его жизнь…Такая большая, яркая, страшная и сказочная жизнь. Пятьдесят восемь лет в один миг. Пятьдесят восемь совершенно разных лет. Федор Борисович умел их ценить. Даже девяностые. Ярче всего почему-то картинка… практики… наверное. Он, девчонки и мальчишки, костер, гитара, печеный картофель и бескрайнее звездное небо над головой. То небо умело еще совершать чудеса, под тем небом верилось, что жизнь – бесконечна, а мечты обязательно сбудутся. Он хотел себе Иж тогда, чтобы катать девчонок. Хотел джинсы и закончить университет как можно лучше, чтобы по распределению попасть… попасть… на север. Металлургия? Странное желание. Но у Ермолаева получилось. Я сжимаю пальцы мужчины крепче и подталкиваю его к бреши, продолжая видеть всю его жизнь, продолжая смотреть. На дом, на детей, на свадьбу сына и развод старшей дочери, на жену, что все эти годы была с ним, на новенькую машину в гараже, что теперь осталась без хозяина. На его друзей. Они будут его помнить. Им есть что вспомнить. Много всего, разного. Его рука в моей истончается, становится все невесомее, а еще через несколько мгновений, может, минут, исчезает совсем, брешь закрывается. Схлопывается, втягивается сама в себя и растворяется в пустоте. Я валюсь в кресло, тяжело дышу, на лбу испарина, а тело колотит. Но на губах играет улыбка. Не хочу, чтобы она там была. Нет, не так, я не контролирую ее появление там, поэтому она широкая и какая-то судорожная. Нож со стуком валится на пол. Покойтесь с миром, Федор Борисович. Я откидываюсь на кресло, дышу. Долго, тщательно. Привожу голову и мысли в порядок, жду, когда появятся силы, чтобы подняться и начать собираться. Времени до приезда парниши или девчули не так много. Но пошевелить даже пальцем сейчас – непосильная задача. Точнее так кажется… Я знаю, что всего лишь кажется… Должно казаться. Даю себе еще пять минут, а потом все-таки встаю. Соскальзываю с кресла и, опираясь на его подлокотники, толкаю себя вверх. Хорошо. Брешь всегда вытягивает силы, не чужая жизнь, именно брешь. На ее открытие уходит так много, что она кажется ненасытной тварью. Собиратели ее ненавидят, терпят, иногда сами в нее шагают, когда невыносимо, когда больше не хочешь или не можешь. Но чаще все-таки ненавидят. Потому что брешь зовет. И голос у нее мерзкий и тонкий, но очень настойчивый. А чтобы не шагали, к нам и приставлены смотрители. Смешно даже. Будто они действительно могут за этим уследить. Не разу не слышала о том, чтобы решившего шагнуть собирателя, удавалось остановить. Я передергиваю плечами, убираю с лица улыбку и оставшиеся сорок минут ползаю по комнате, как осьминог с оторванными щупальцами, пытаясь одеться и собраться. Наверное, нужно что-то взять с собой, но я не представляю, что. К черту. Парниша возьмет. В конце концов он именно за этим и послан. Через сорок минут слышу звонок и иду открывать. Меня греет мысль об арбузе и о том, что этот день рано или поздно закончится. Но греть перестает сразу, как только я открываю дверь. - Твою ж мать, - вырывается неконтролируемое, стоит понять, кто стоит за порогом. Какого хрена он тут делает? - Какое интересное приветствие, - кривит тонкие губы мужчина. – Я тоже рад тебя видеть. У него в руках чертов арбуз. Он держит его как щит между мной и собой. И мне больше не хочется ягоду. Вообще любую, а не конкретно ту, что у мужика в руках. - Ты готова? – он оглядывает меня с ног до головы, от носков ботинок до макушки, чуть напрягает уголки губ. Ковалевскому явно что-то не нравится, возможно мое приветствие, возможно, моя одежда. А мне не нравится он. Хорошо, что между нами все еще порог и мужик с другой его стороны. Я захлопываю дверь мгновенно, лязгает тяжелая щеколда. Громко и сурово. Рука сама тянется к мобильнику. - Какого хрена, Доронин? – тяну медленно, стоит гудкам в трубке смениться коронным «излагай». - Громова… - как-то обреченно и устало отвечает Глеб. – Нет никого больше. - Не ври мне, - отбиваю неудавшуюся попытку навешать на уши лапши. - Громова осень за окном. На редкость поганая, сырая и темная осень. Дерьма вокруг и без твоего «подарка» сегодняшнего хватает, просто… - Мне не к спеху, - пожимаю плечами. – Могу подождать и до завтра, пока ты не найдешь кого-нибудь поп… - Громова, - угрожающе рычит трубка. Почти страшно рычит. Грозно и строго. – Ты поедешь в морг с Мишей. Ты сделаешь то, что от тебя требуется. Ты… - Иначе что? – обрываю я Глеба на полуслове. Ну в самом деле, что он мне сделает? Что он может? Глеб берет паузу. Тишина в трубке мне не особенно нравится. Потому что Доронин думает. И додуматься он может до чего угодно. - Иначе душу, - я прямо вижу, как смотритель усмехается. Как это жалкое подобие на нормальную улыбку, перекашивает его лицо, - ту, которую ты должна была извлечь сегодня, но не извлекла, ты, моя сладкая, будешь искать самостоятельно. С этим дерьмом будешь разбираться самостоятельно. Давно список проверяла? Я щурюсь. Убираю мобильник от уха и лезу в приложение, чтобы, действительно, бросить короткий взгляд на список. Карина там. Все, как и было. Почти… Потому что адрес изменился. И что-то мне подсказывает, что новый – это морг. - Гнойный, гнойный день, - бормочу себе под нос. Из динамика доносится согласный вздох. - Просто съезди с ним, Эли, - тон Глеба меняется неуловимо, но резко. Теперь в нем понимание и согласие. - Просто передай то, что находится внутри тела. - Одним арбузом за это ты не отделаешься, Глеб, - обещаю я и нажимаю отбой, открываю дверь, чтобы снова наткнуться взглядом на Ковалевского Михаила и его почти ангельское выражение на физиономии. Благостное, дружелюбное, выжидательное и немного непонимающее. Мне хочется закатить глаза, но я сдерживаюсь, потому что это только все усложнит. Он… Он – светлый. Настоящий светлый. А у меня к такому типажу предвзятое отношение. Ковалевский слишком… хороший, слишком порядочный, слишком послушный, слишком любит правила. Настолько любит, что рядом с ним мне неуютно. А мне редко бывает неуютно. - Рад, что ты передумала, - улыбается Ковалевский. И улыбка у него обычная, нормальная, искренняя, даже, наверное, ожидаемая. Но она лишь заставляет меня сильнее хмуриться. – Куда отнести? – он чуть приподнимает свою ношу, продолжая улыбаться, подтверждая лишний раз мое мнение о нем. И я перехватываю чертов арбуз - пускать в квартиру Ковалевского совершенно не хочется – опускаю рядом с комодом, беру куртку и спешу на выход. Ковалевский ничего такого мне не сделал, у него приятное и открытое лицо, каштановые волосы и карие глаза. Он почти всегда улыбается, старается быть джентльменом. Но… Но собственный опыт заставляет меня относиться к мужику настороженно. Это не страх, не опасность, просто… настороженность, та самая «неуютность». Ковалевского такое отношение с моей стороны явно ставит в тупик. Ну да и черт с ним. В конце концов, Глеб прав – мне надо всего лишь вытащить немного той дряни, что находится сейчас в теле Карины и отдать мужику. На этом все. Мое вынужденное пребывание рядом с ним закончится. - Расскажи мне, что случилось, - звучит в слишком светлой, бесшумной кабине лифта, пока мы спускаемся вниз. Звучит примерно так же, как «вы хотите поговорить об этом?». Ковалевский явно путает меня с кем-то. С кем-то более болтливым и менее осторожным. С инфантилочкой в беде. - Я верю в Доронина и его способность складывать звуки в слова, а слова в предложения, - отвечаю, не сводя взгляда с табло, на котором мигают цифры этажей. Тетрисные цифры из пиксельных голубых квадратов. Кабина достаточно просторная, чтобы не усугублять мою неприязнь к этому мужчине. Но недостаточно просторная, чтобы я могла выдохнуть и поймать, ускользнувшее несколько минут назад чувство расслабленности. Ковалевский шуршит одеждой, дышит, пахнет. У него приятный парфюм: что-то ненавязчивое, мягкое… Табачные и древесные нотки, возможно, кожа. Он весь такой… Как уютный, плюшевый медведь. Участливый, заботливый, слишком опекающий. - Убери колючки, Эли. Доронин толком ничего не рассказал, сорвал меня с другого задания, выдал только, что дело срочное. - С другого задания? Я хмурюсь, прикидывая возможные варианты. Силовиков у смотрителей в отделе не так много, сотня наберется с трудом. Де юре, как и остальные оперативники состоят в контроле, де факто… Хрен там было. В основном, Ковалевский и его братия ловят сбежавшие души, помогают в поисках потерянных или находящихся в труднодоступных местах, подчищают за новенькими или разбираются с бесами. Работают только в сцепке с собирателями, так какого…