Заскулив, Кэт отшатнулась от мерзкого предмета, поползла на ягодицах и уперлась в ближайшую стену. Она оказалась в углу, перед глазами все побелело, и Кэт сплюнула горькую слюну, накопившуюся во рту. Ухмыльнувшись, Тони сменил тон и образ престарелого блаженного мудреца, переместившись на пару тысяч лет вперед ради более свежего лексикона: – Отлично. На голодный желудок даже лучше – сильнее подействует и не рассосется. Я-то знаю, я все принимал. Скажу иначе: тебе не стоит оставаться в трезвом уме, а это дерьмо немножко притупит восприятие. Просто так никто не выдержит старуху Крил, девочка моя, – надо надраться. Так что пей, потому что тебя ждет самое сильное переживание в жизни. Рискну даже сказать, что это причастие – вроде как анестезия перед операцией, если ты меня понимаешь. Потому что в соседней комнате тебя буквально разберут. Ты, девочка моя, прокрутила нас через мясорубку, так что придется тебе ответить – а больше врагов у нас не осталось. Кого еще отдать – собак-то выпустили. Разве не разумно? – Обычаи красноты. – Нанна коснулась руки отца, будто он вел себя неучтиво и ставил гостя в неловкое положение. – То, что ты испытаешь, мы разделим. Через твой ужас, Кэт, мы все испытаем откровение. Отойти красноте – великая почесть. – Очередная эра подходит к концу. – Тони оттолкнулся от палки и выпрямился. – И не последняя. Но мы запомним твои крики в тот день, когда ты оросишь священную землю. Так что пей, девочка, пей свою последнюю чашу. Краснота ждет. Твой рейс между стен уже забронирован. – Краснота вечна, – улыбнулась дочь Тони. – И мы, ее дети, вечны. Реликты 41 Обмазав себя красным, надев маски, они шли по дороге – мать и ее любимый сын, толкавший ее коляску. Каждая трещина и кочка в асфальте, сопровождавшаяся вздрагиванием и прыжками резиновых колес, а также шагами худых обнаженных тел, была им знакома. – Все закончится там, где началось, – сказало существо в кресле-коляске то ли Финну, то ли себе. В нос ее сыну струилась вонь от черной маски, болтавшейся на голове старухи: маска пахла старыми псами, сохнувшими у костра, и потом, ставшим от возраста резким. Запах маски был сильнее запаха навоза из загонов для пони, или дождя на асфальте, или холодного густого аромата разворошенной земли. Маску старухи носили задолго до того, как она ее нашла, – точного возраста этого головного убора семья до сих пор не знала. Его неопрятная грива окутывала острые плечи старухи много-много раз, как окутывала многие другие плечи до нее. – Тише, матушка, – ответил Финн, потягивая носом. – Мы всё решили. Это всего лишь временное затруднение. Лохматая голова в коляске задергалась и издала надрывный, хотя и приглушенный возглас: – «Ты видела… они… шевелятся?» – вот что она мне сказала! Сын кивнул, как кивают, когда слушают вполуха что-то, что слышали уже очень много раз. – Кто мог знать, что оно будет двигаться так быстро? – продолжала старуха скулить через дикую морду мохнатого шлема, не получив от Финна ответа. – И что подойдет так близко? – Я знаю эту историю, матушка. Огромный, размером с голову бизона, черный шлем, украшенный спереди дьявольской обезьяньей гримасой, взъерошенный, всклокоченный, вскоре склонился вперед, будто существо в кресле уснуло. Зубастый рот продолжал ухмыляться, а пустые глазницы смотрели на дорогу под вращающимися, стучащими колесами. Между лохматыми челюстями бездонного рта красное и неестественно морщинистое лицо закрыло глаза – его владелица вспоминала, как впервые выпала из времени. Пассажирка коляски действительно забылась, но не сном, а грезами о давно прошедших временах, столь же живых для нее, сколь произошедшее неделю назад. Сорок лет назад она вошла в залы того, что здесь было до нее. Если бы она этого не сделала, ни за что не прожила бы так долго. – Я никогда не увидела бы этот день, – пробормотала она. – Наш последний день на посту пастырей. – Матушка, это не так, – сын ее услышал. – Это не конец. В тот далекий миг девчонке показалось, что стены под землей шевелятся – и она была права. Та девчонка открыла Крил, и это стало далеким началом; она слишком быстро умерла, не поняв, что ею овладело, что она выпустила на свободу своим ужасом. – Это произошло задолго до того, как мы узнали их природу, сынок. Финн? Ты со мной, мой мальчик? – Я рядом, матушка, – вот. – Финн протянул руку и погладил зубы в хорошо сохранившихся деснах маски – пыльные, неровные клыки цвета смолы. – Мы повернемся вокруг твоей колонны. Нужно все сделать, как только там окажемся, матушка. У нас как раз достаточно людей, и Крил снова прямо у нас под ногами. – Она была такая милая, веселая. Совсем дитя. «Всего лишь ребенок, ничего больше – такова была та первая девчонка, предтеча. Иногда Джесс даже вспоминала ее имя – Мэдди Гросс. Также она с горечью вспоминала, какую неплохую игру эта девчонка вела в „салоне“ мужчины Джесс на ферме; как страстно хотелось этой милой овечке урвать хотя бы кусочек от славы Тони. Тот привлек внимание юной Мэдди в таверне близ Дилмута. Мужчины всегда находили, для чего использовать девочек вроде Мэдди». – Тони. Трубадур. – Он тоже здесь, матушка, – видишь, с Нанной впереди? Мы вместе. Мы сделаем это вместе, как всегда делали. «Но как он ковыляет, как сгибается над палкой. Теперь Тони – старик, который не может идти без дочери. И все же он – по-прежнему самовлюбленный мальчишка-садист, которого она забрала себе в Германии давным-давно». – Здесь все про него слышали. «Как все обожали ее мужчину – Тони, павшую звезду, купившую заброшенную ферму на перекрестке». – Но под землей, сынок… «Там, под землей, красота Мэдди не имела значения – важна была только ее беспомощность». – Не просто наше прошлое – мы узрели нечто бесконечно более великое. – И увидим гораздо больше, матушка. Вместе. Не здесь – здесь все кончено. Но мы выживем, подобно красноте. Как и всегда. – «Как далеко ты готова зайти?» – спросила я ее. Как там ее звали? «Тогда, сорок лет назад, темнеющее сумеречное небо сурово, зловеще нависало над ними, но девчонка по имени Мэдди Гросс все равно пошла за Джесс под землю через старую дверь в карьере. На ней были красные ботинки с толстыми квадратными каблуками и особенный замшевый жакет, принадлежавший ей, Джесс, женщине Тони, – той самой, которую Мэдди предала в ее же доме и там же нашла ее жакет. Джесс выбрала этот фиолетовый жакет со стразами в Копенгагене, когда встречалась с Таллом. Там, под землей, Джесс не знала, как поднять с девчонкой этот вопрос: соперница пустила корни глубоко, стала дорога Тони. Джесс просто хотела напугать ее где-нибудь, где было темно, – да, в темноте. И все – она только хотела ее напугать». – Это оказалось вне моей власти, сынок. Краснота пришла и наполнила собой воздух. – Да, матушка. И нельзя заставлять ее ждать теперь – она на пороге. «В тот день, сорок лет назад, никто не катил ее старые кости по неровному асфальту в уродливой коляске, будто младенца. Ее сына даже не зачали еще». – Мы с той милашкой бежали по лугу к карьеру, точно нимфы. Какие у нас были длинные черные волосы, сынок. «Этот день, сорок лет назад, близился к вечеру, и к тому моменту никто на ферме не спал уже три дня. Все забежали внутрь, прячась от дождя, и легли на полу и диванах. Вполне обычное дело, но, когда все произошло – когда девчонка в красных ботинках пропала под землей, – все остальные спали или были под кайфом. Кто-то с лейбла звукозаписи принес в те выходные кокаин – на самом-то деле он хотел поговорить про новый альбом. Фотограф Терри тоже приехал из Кенсингтона и принес на плече сумку с марихуаной. Иногда Джесс вспоминала ту старую компанию». – Тогда менеджером твоего отца был Брайн, сынок. Он оставил свой «Роллс-Ройс» на какой-то дороге за километры от нашей фермы, потому что машина застряла, и пришел пешком с бутылкой вина в каждой руке, а на пальце принес пакет из «Хэрродз» – в нем были таблетки. Его машина стояла там целую неделю, пока ее не отбуксировал сюда настоящий фермер. – Да, матушка. – У меня под землей был фонарик, а у бедной Мэдди – нет. «Именно луч в руке Джесс нашел изображения внутри пещеры – такие пугающие и в то же время уверенно и элегантно вписанные в камень. Джесс не могла забыть эти древние, инфернально прекрасные произведения». – Карта. Гобелен. История. Я поняла это только позже. – И как же прекрасно ты ее прочитала, матушка. «Искусство, одновременно абстрактное и подражающее жизни, использовавшее линии, выведенные природой в камне за тысячелетия, и дополняющее их собой, поразило ее. Под рукой художника одно становилось другим… Разве не в этом заключалась природа этой земли, которую Джесс познала ближе всех, – не в преображении?» – Она смотрела на нас, сын. До сих пор от этого дух захватывает. «Впадина в камне, обведенная человеком, образовала огромное звериное око, искусно изображенное охрой, толченой костью и углем и вечно смотревшее на жителей зала. Как давно открылся этот глаз, она и догадаться не могла; но, когда Джесс и Мэдди упали в хранилище через отверстие, око пристально наблюдало за ним. То была первая найденная Джесс большая палата, но далеко не последняя». Теперь куда более старшая версия молодой Джесс весело смеялась в коляске: – Той девчонке… Мэдди Гросс тогда стало не до смеха! – Не сомневаюсь. Мы немало кого отучили смеяться, верно, мама? «Голос Мэдди так быстро изменился – чистая тьма вмиг убивала веселье, неожиданный холод пробрался в самые их души. Эти женщины были врагами, соперницами, но стоило им с Мэдди там оказаться, как они немедленно прижались друг к другу, а вид жуткой живописи на скалах тут же развеял и усталость, и опьянение, и похмелье, длившееся уже несколько дней. Вечеринка у них на ферме удалась на славу – начало никто не помнил, конец терялся вдалеке». – С твоим отцом, сынок, нелегко было жить… Я и раньше бывала внизу – убегала от него. Внутрь, через расщелину, но так глубоко – никогда». «В тот раз мы с глупой Мэдди зашли гораздо дальше и глубже. Мэдди в красных ботинках и драгоценном жакете Джесс; хорошенькая дурочка, которую лапал ее мужчина». – Она не была невинной! – Они все не невинны, матушка, – усмехнулся Финн.