Еще одно незаметное движение проворных коричневых пальцев; пока тело Ахмеда лежало неподвижно и пока глаза оставались невинными, как у ребенка, кошелек шлепнулся в мешковатые штаны из фиолетового шелка с серебристыми вставками, которые были собраны у лодыжек и которые вор приобрел только прошлой ночью – не заплатив за них – на базаре Персидских Ткачей. Минуту за минутой он лежал там, смеясь, наблюдая, обмениваясь шутками с людьми в толпе; и многие из тех, кто останавливался у фонтана, чтобы попить или посплетничать, оставляли добычу в широких штанах Ахмеда. Среди этой добычи были такие вещи, как: изящный платок, звенящий чеканным серебром и украденный из шерстяных складок бурнуса неповоротливого, задиристого, угрюмого татарина; звенящий пояс, украшенный рубинами и лунным камнем, с талии одной из любимейших черкесских рабынь халифа, которая шла по площади мимо фонтана в сопровождении дюжины вооруженных евнухов; кольцо из мягкого, чеканного золота, украшенное огромным сапфиром, с окрашенного хной большого пальца посещающего Стамбул франта, которому Ахмед, чтобы чужестранец не запачкал свое парчовое одеяние, помог попить воды, за что его изысканно отблагодарили: – Пусть Аллах вознаградит тебя за твою доброту! Но гораздо более существенной наградой стало вышеупомянутое кольцо. Ахмед уже хотел прекращать работу, когда с базара Торговцев Красного Моря вышел богатый купец, Таджи Хан, хорошо известный по всему Багдаду из-за его богатства и экстравагантности – экстравагантности, необходимо добавить, которую он сосредоточил на своей собственной персоне и на наслаждении своими пятью чувствами; процветания он достиг с помощью чрезвычайной нужды, от которой страдали бедные и убогие, одалживая деньги по завышенным ставкам, беря в залог коров и нерожденных телят. Он шагал жеманно, над его злым, скрючившимся, старым лицом смехотворно возвышался кокетливый тюрбан светло-вишневого цвета, его скудная борода была окрашена в синий цвет краской индиго, его острые ногти были вызолочены на щегольской манер, его худое тело было укрыто зеленым шелком, и он держал в костлявой правой руке большой букет лилий, который то и дело нюхал. Ахмед все это видел, и все это ему не нравилось. Более того, он увидел высовывающийся из-за поясного платка Таджи Хана округлый вышитый кошелек. Толстый кошелек! Богатый, набитый кошелек! Кошелек, перемещение которого было бы одновременно и правильно, и нечестиво! – Мой – во имя щетины красной свиньи! – подумал Ахмед, когда Таджи Хан проходил мимо фонтана. – Мой – или не смеяться мне больше никогда! Его рука уже опустилась. Его проворные пальцы уже изогнулись, как знак вопроса. Кошелек уже легко скользил из-за поясного платка Таджи Хана, когда – позвольте вам напомнить, что Ахмед распластался на животе, а его голую спину согревало солнце, – назойливый москит приземлился на его плечо и больно его укусил. Он пошевелился, изогнулся. Его тонкие и длинные пальцы соскользнули и дернулись. Таджи-хан, почувствовав рывок, посмотрел и увидел свой кошелек в руках Ахмеда. – Вор! Вор! Вор! – закричал он, цепляясь за Ахмеда и не выпуская кошелек. – Отдай его мне! – Нет! Нет! – возражал Ахмед, потянув кошелек и быстро перебросив его в левую руку. – Это мой собственный кошелек! Я не вор! Я честный человек! Это ты, ты сам вор! – И, обращаясь к людям, которые начали собираться в толпу, он продолжал гневно, с выражением поруганной невиновности: – Посмотрите на Таджи Хана! Этого угнетателя вдов и сирот! Этого идолопоклонника нечестивых богов и собирателя огромных процентов! Он обвиняет меня – меня – в том, что я вор! – Ты и есть вор! – взревел купец. – Ты украл мой кошелек! – Это мой кошелек! – Нет, мой… О отец дурного запаха! – Козел! – раздался ответ Ахмеда. – Козел с запахом похуже козлиного! Злоупотребляющий солью! – И он спрыгнул с выступа, встретившись с врагом лицом к лицу. Стоя там, в ярком, желтом солнечном свете, балансируя на голых пятках, готовый либо драться, либо бороться, в зависимости от случая, он представлял собой прекрасное зрелище: скорее низкий, чем высокий, но с идеальными пропорциями, от узких ног до кудрявой головы, с прекрасными, широкими грудью и плечами и крепкими мышцами, переливавшимися, как проточная вода. Там не было вашей неуклюжей, вялой, перекормленной нордической плоти, напоминающей жирный, розово-белый сальный пудинг; это было гладкое, безволосое тело, наделенное силой мужчины и грацией женщины. Лицо было чисто выбритым, за исключением дерзких маленьких усиков, которые дрожали от хорошо разыгранного гнева, когда он осыпал оскорблениями заикающегося от ярости Таджи Хана. Толпа смеялась и аплодировала – так как у Таджи Хана было немного друзей в Багдаде, – пока в конце концов гигантский, чернобородый капитан стражи не проложил себе путь сквозь толпу. – Тише, вы оба, боевые петухи, – угрожающе прогремел он. – Это Багдад, город халифа, где вешают мужчин в цепях на воротах Львов за слишком громкий крик на рыночной площади. А теперь… тише, тише… в чем проблема? – Он взял мой кошелек, о защитник справедливости! – причитал Таджи Хан. – Кошелек никогда не принадлежал ему, – утверждал Ахмед, смело демонстрируя обсуждаемую вещь и высоко ее поднимая. – Это самая драгоценная реликвия, завещанная мне моим покойным отцом – да пребудет его душа в Раю! – Ложь! – воскликнул второй. – Правда! – настаивал Ахмед. – Ложь! Ложь! Ложь! – Голос купца достиг безумной высоты. – Тише, тише! – предупредил капитан и продолжил: – Есть только один способ разрешить это дело. Кто бы ни владел этим кошельком, ему известно его содержимое. – Мудрый человек! – заметила толпа. – Мудрый, как Соломон, царь Иудейский! Капитан дозора беззастенчиво принял лесть. Он выставил свою огромную бороду, как таран; поднял волосатые, жилистые руки. – Я воистину мудр, – спокойно признал он. – Пусть тот, чей это кошелек, скажет, что в нем. А теперь, Таджи Хан, так как вы утверждаете, что это ваш кошелек, полагаю, вы скажете мне, что его содержимое – это… – С удовольствием! Легко! Без труда! – раздался ответ торжествующего купца. – В моем кошельке три золотых томана из Персии, один сколот с края; яркий, резной, серебряный меджиди из Стамбула; восемнадцать разных золотых монеток из Бухары, Хивы и Самарканда; кандарин в форме башмака из Пекина; горсть мелких монет из земли франков – да будут прокляты все неверующие! Дайте мне кошелек! Он мой! – Секундочку, – сказал капитан. Он повернулся к Ахмеду: – Теперь скажите вы, что находится в кошельке. – Что ж, – сказал Багдадский Вор. – Он пуст. В нем совсем ничего нет, о великий владыка! – И открыв кошелек и вывернув его наизнанку: – Вот доказательство! – Но он держал свою правую ногу очень ровно, чтобы украденные деньги, которые он опустил в мешковатые штаны, не гремели об остальную добычу, тем самым не выдав его. В толпе раздался смех. Буйный, преувеличенный, высокий, восточный смех, теперь он заглушил слова капитана: – Вы сказали правду, молодой человек! Мужчина нагло и бесстыдно подмигнул Ахмеду. Год или два назад он взял взаймы у Таджи Хана некоторую сумму денег, и первого числа каждого месяца выплачивал высокие проценты и существенные взносы, и, благодаря неким чудесным расчетам, был не в состоянии уменьшить основную сумму. Он обратился к купцу с сокрушительными, сухими словами: – Помни, о хранитель, которому пророк Мухаммед – благословения и мир ему! – завещал честность как очаровательную и важную добродетель! Нет-нет… – отмахнулся он, когда Таджи Хан хотел взорваться потоком горьких возражений. – Помни, более того, что язык – враг шеи! С такой загадочной угрозой он важно ушел, тыкая наконечником сабли в каменную мостовую, в то время как Багдадский Вор оскорбительно «показал нос» разъяренному купцу и повернул на запад через площадь к базару Гончаров. Ахмед радовался себе, солнечному свету и всему миру. У него были деньги! Деньги, которые будут с радостью приняты его дружком – стариком, который впервые посвятил его в уважаемую Гильдию Багдадских Воров и научил его трюкам и принципам древнейшей профессии. Сегодня Ахмед стал вором более великим, чем его бывший учитель. Но он все равно любил его, некоего Хассана эль-Турка, прозванного Птицей Зла из-за его тощей шеи, когтистых рук, носа, похожего на клюв попугая, и маленьких, фиолетово-черных глаз; и он все делил с ним. Да, Хассан эль-Турк порадуется деньгам и другой богатой добыче. Но близился полуденный час, а Ахмед еще не ел. Его желудок ворчал и урчал протестующе, с вызовом. Потратить деньги на еду? Нет! Только если ему не удастся ничего раздобыть! – Мне нужно руководствоваться чутьем! – сказал он сам себе. – Да! Я должен следовать этому умному чутью, которое, за исключением моих рук, мой самый лучший друг в мире. Веди, чутье! – рассмеялся он. – Вдох! Запах! След! Покажи мне дорогу! И я, господин, буду тебе благодарен и награжу тебя ароматом еды, которая будет щекотать мое нёбо и раздует мой ссохшийся живот! Итак, нос втянул воздух и показал путь, и Ахмед последовал через площадь Одноглазого Еврея, сквозь плотный клубок маленьких арабских домиков, которые сбежались, словно дети для игры, а над вершинами крыш блестело небо, которое было открыто едва ли на три ярда, крыши иногда встречались, и луковичные, фантастичные балконы, казалось, переплетались, как парусные судна без оснастки в малайской гавани; наконец, в месте, где переулки превращались в еще одну площадь, ноздри задрожали и расширились, и владелец носа остановился и встал прямо, как маяк в бухте. Откуда-то долетал восхитительный, соблазнительный аромат: рис, приготовленный с медом, бутонами розы и фисташками, утопленный в щедром потоке очищенного масла; мясные шарики, сдобренные шафраном и маком; баклажаны, ловко нафаршированные изюмом и тайными приправами с островов Семи Фиолетовых Журавлей. Ахмед посмотрел в направлении, которое указывал нос. И там, на перилах балкона «ласточкино гнездо», высоко на стене гордого дворца паши, он увидел три больших фарфоровых чашки с дымящейся едой, которые толстая нубийская повариха поставила, чтобы немного охладить. Ахмед посмотрел на стену. Она была крутой, высокой, прямой сверху и снизу, без какой-либо точки опоры. Но он карабкался, как кошка. Правда, чтобы добраться до этого балкона, ему были нужны крылья, и он засмеялся: – Я не птица, и, да поможет Аллах, я еще не скоро стану ангелом! И затем на опустевшей площади он услышал два шума, соединяющихся в симфонию: мужской храп стаккато и меланхоличный, пессимистичный крик осла. Он осмотрелся и слева от себя увидел огромного татарского разносчика – должно быть, он весил более трехсот футов, – который спал на солнце, сидя на гигантских ляжках, скрестив ноги; его необъятный живот покоился на толстых коленях, а огромная голова в тюрбане подпрыгивала вверх-вниз, и он громко храпел, приоткрыв рот, в то время как в нескольких футах от него стоял крошечный белый ослик с фруктовыми корзинами, пустыми, не считая трех испорченных дынь; ослик ревел в небо, несомненно жалуясь на свою скуку. – Шкив! – подумал Ахмед. – Послан самим Аллахом, чтобы помочь мне подняться на тот балкон! Через несколько секунд Ахмед размотал тюрбан с головы татарина, повесил на нее дыню, забросил один конец за перила балкона, а когда ткань вернулась к нему в руки, ловко подсунул ее под колени спящего мужчины, а затем привязал к седлу ослика. – Встань, ослик! – нежно кричал он. – Встань, маленький друг, и возвращайся в свой хлев – к богатой, зеленой еде! Встань! И ослик, ничего не имея против, бойко побежал иноходью в том направлении; татарин, с дергающейся тканью на коленях, проснулся, увидел, что ослик рысью убегает от него, пошел за ним вперевалку, громко крича: – Эй, ты! Подожди секунду, длинноухий! И так, цепляясь за тюрбанную ткань, как за веревку, используя бегущего иноходью ослика и идущего вперевалку коробейника, как шкив, Ахмед поднялся к балкону легко и с удобствами; он, не теряя времени, ел, набивая рот большими глотками, не забывая о приправах. Ахмед пробыл там недолго, и вскоре какое-то волнение заставило его посмотреть вниз. За углом он увидел индийского колдуна, окруженного толпой мужчин, женщин и детей; колдун величественно шагал по улице. Мужчина был чрезвычайно высоким, истощенным, бородатым и голым, за исключением алой набедренной повязки. Рядом с ним бежал вприпрыжку мальчик, а двое других слуг шли следом; один нес плетеную корзину и связку мечей, а второй – свернутую в кольцо веревку. Дойдя как раз до балкона, индус остановился и обратился к толпе. – Мусульмане, – сказал он, – позвольте мне представиться. Я, – объявил он без всякой робости, – Викрамавата Свами, йог, величайший чудотворец Индостана. Нет никого в Семи Известных Мирах, кто бы приблизился ко мне в мастерстве белой или черной магии! Я – широкое море самых чудесных качеств! Я – как меня уверяли честные и незаинтересованные люди в Китае, Татарии и землях мордатых монголов – сокровище из чистого золота, горсть рубинов, изысканный стимул для человеческого мозга, отец и мать потаенной мудрости! – Он дал знак своим помощникам, которые положили корзину, мечи и веревку на землю, и продолжил: – Если вам нравится мое колдовство, да будут ваши руки щедрыми! Так как (бесстыдно противореча предыдущему заявлению) я просто бедный и скромный человек, с семью женами, у которого семь раз по семнадцать детей, и все требуют еды! Он нагнулся и открыл корзину. – Эй! – закричал он на мальчика, который вслед за этим запрыгнул в корзину, где свернулся, как котенок. Индус закрыл ее, поднял мечи и засунул их со всей силы во все стенки корзины, пока толпа смотрела на это, чрезвычайно заинтересованная. Ахмед на балконе тоже смотрел. Он был доволен и всем миром, и собой больше, чем когда-либо. Что ж, у него были деньги, несколько драгоценностей, изобилие еды – тут он взял еще одну горсть, – а теперь представление: все бесплатно, только проси и бери! – Hayah, – сказал он сам себе, сидя на балконных перилах и жуя с наслаждением. – Жизнь прекрасна, а тот, кто работает и старается, – дурак! Глава II