В самом деле, достигнув западного края Долины Семи Соблазнов, конь спустился к земле, а когда Ахмед слез, заговорил с ним на чистейшем арабском: – Я, как тебе известно, Конь Крылатого Воображения. На этой стороне ущелья воображение исчезает, и отсюда на запад, от самого Багдада, начинается иная жизнь и простирается мир реальных фактов. Ранее ты получил несколько уроков, преодолев свою гордость, зависть и ревность, и обрел веру в Аллаха и пророка Мухаммеда – приветствие ему! – как и смирение перед волей Судьбы. Также ты добыл два сокровища, серебряный сундук и плащ невидимости; последний, кстати, как ты скоро убедишься, защищает твою душу от позорной лжи, зависти и ненависти бесчестных людей. Я не могу нести тебя дальше. Ибо я хочу вернуться назад, к берегу Полуночного Моря, где еще один смертный ждет моей помощи в преодолении бездны черных желаний, которую без посторонней помощи, как и ты, он одолел и пересек. Salaam aleykum! Не дождавшись ответа Багдадского Вора, Конь Крылатого Воображения широко распростер свои потрясающие сияющие крылья, поднялся в воздух по грациозной дуге, повернул на восток, и не осталось ничего, кроме крохотного пятнышка серебра на фоне фиолетового вечернего неба. Багдадский Вор остался один. Он чувствовал какую-то боль и одновременно легкость в сердце, некий страх, странное опасение, связанное с тем, что может принести ему будущее. Эти семь месяцев он прожил в нелепом, пестром, изменчивом мире волшебства, где токи первобытной, космической земной жизни тянули его сокровенное «я», меняя части этого «я», меняя саму его душу, давая взамен новую. Теперь эта новая душа Ахмеда, Багдадского Вора, столкнулась со старыми фактами жизни; эта новая душа чувствовала себя чужой среди старых вещей. Он посмотрел на запад. Там буковые деревья опускались вниз по склону холмов огромным водопадом зеленой и изумрудной пены, уступавшей место изобилию синих и золотых цветов. За ними тянулась пустыня; и через пустыню вел узкий караванный путь – дорога в Багдад. Багдад! В сотнях миль от него! Вместе с этой мыслью пришла острая и горькая боль. Что ж, сказал он сам себе, сейчас практически конец седьмой луны. Завтра последний день. Неужели он преодолел себя только для того, чтобы потерять то, что он любит больше всего на земле, Зобейду? Все равно, хотя боль грызла его сердце и душу, Ахмед склонил голову в знак смирения пред указаниями судьбы и поблагодарил Аллаха: – Говорят, он Единственный Бог, Бог Вечного! Он не рождает, он не рожден. Нет никого, подобного ему! Истинно говорю, что он Единственный Бог и что Мухаммед – посланник Бога! Затем он расправил плечи. Сотни миль до Багдада – через пустыню, лес, горы и снова пустыню, – и только один день, чтобы преодолеть это расстояние. Это было невозможно. Но он должен попытаться. Так он вышел в мир фактов. Он ступил на дорогу жизни; жизнь, которая, когда он спускался по склону холма, пульсировала вокруг него, великая по силе, двигаясь быстро, вздымаясь у его ног, рук и сердца, шагая позади и впереди него, побуждая его двигаться дальше. Он шел в ночи, голодный, утомленный, его ноги воспалились и кровоточили, а потом очень медленно наступил рассвет, пронизав небо фантастическими алыми шипами, и солнце побежало по ободу горизонта, как по морю красного и золотого цвета. А затем на краю пустыни Ахмед увидел огромные ворота из слоновой кости, стоявшие перпендикулярно тропе. Ворота распахнулись, и из них вышел отшельник, которого семь лун назад он повстречал после того, как миновал ущелье Холма Вечного Огня, Холма Гордости. Ахмед собирался пойти дальше с коротким: «Salaam aleykum!» Но отшельник остановил его одним движением худой, испещренной прожилками руки. – Ахмед! – воскликнул он. – Рад тебя видеть! Рад, что ты пережил чудесное приключение и остался невредим! Пойдем, и проведи некоторое время со старым другом! Ахмед покачал головой. – Извини, – ответил он. – Но я адски тороплюсь. У меня есть семь часов, чтобы преодолеть около семи сотен миль. Кроме того, мои ноги горят как огонь. Кроме того, я так голоден, что съел бы тушеного мула. Кроме того… – Кроме того, ты глупец! – прервал его отшельник. – Спасибо за комплимент! – Это не комплимент. Я констатирую факт. Ты Багдадский Вор или нет? – Ну… когда-то был. А что? – Я не могу не удивляться, – засмеялся отшельник, – что за всю твою карьеру карманника тебя ни разу не поймали. Что ж, у тебя нет и доли той сообразительности, какой была наделена твоя мать. – Оскорбления не аргумент. Объясни нормально! – натянуто попросил Ахмед. – У тебя есть волшебная серебряная шкатулка – я вижу, как она торчит у тебя из-за поясного платка, – и ты даже не подумал использовать ее. – Использовать ее? – Да. Открой ее. Ты не знаешь, что внутри? – Счастье, а также честь, так мне сказали. – Правильно сказали! Но Ахмед, счастье – это спутник жизни того, кто его заслуживает, как заслужил ты, покорив свое собственное «я». И честь тоже помогает в жизненной борьбе. Честь действительно очень практичная и полезная добродетель. Прекрасные идеалы всегда существуют. Вот где ошибаются циничные философы. Посмотри! – добавил он, когда Ахмед открыл небольшую шкатулку. – Ты видишь крошечные желтые семена? – Что это? – Это семена Цветка Невыполнимого, но Праведного Желания. Брось семечко на землю. Загадай желание. И если желание справедливое и правильное, то клуб дыма поднимется от земли в том месте, где семечко коснулось ее, и твое желание тотчас же исполнится. Итак, – он заметил, что Ахмед все еще колебался, – ты мне не веришь? Попробуй! Пожелай! Пожелай хорошенько! – Хорошо, – ответил Ахмед и, подняв руку к небесам, воскликнул: – Я хочу коня, коня быстрого, как ветер, способного преодолеть расстояние отсюда до Багдада до того, как закончится день. И также я хочу сытную еду. Так как я ужасно голоден! Он взял одно маленькое семечко, бросил его, и клуб дыма вмиг поднялся над землей, и возник высокий, потрясающий мавританский жеребец с широкой спиной, черный, с белой звездой на лбу, с белыми «чулками», изящными, но сильными коленными сухожилиями, великолепно оседланный и обузданный. – Во имя Аллаха! – вскричал Ахмед. – Серебряная шкатулка работает! Он бросил еще одно семечко; поднялся еще один клуб дыма, и из ниоткуда возник стол, покрытый белоснежной скатертью, хрусталем, серебром, фруктами, напитками и блюдами с дымящейся едой. – Подойди, мудрый человек, – засмеялся Ахмед. – Будь моим гостем! Здесь достаточно еды для двоих! Они поели. Затем отшельник благословил Ахмеда, который сел на коня, и исчез. Конь мчался быстрее, чем ветер, быстрее и быстрее – милю за один прыжок, милю за милей, милю за каждое движение великолепного, крепкого тела. Ахмед скакал так, как никогда не скакал раньше. Сердце его пело. Ибо его судьба полыхала впереди, как Священный Грааль; и – сквозь бархатистое свечение солнца, сквозь фиолетовые тени низких вулканических холмов, которые граничили с дорогой и которые танцевали, как чертенята среди карликовых сабуров, сквозь цоканье танцующих ног жеребца – он услышал громкий призыв к жизненной радости, жизненной работе и к жизненному свершению. Чем дальше на запад он скакал, тем громче становилась песня радости в его сердце. «Цок-цок-цок!» – звучал стук конских копыт. Геккон скользнул в заросли кустарника. Низко летящая птица коснулась лица Ахмеда. Солнце пробивало себе путь жестоким, пылающим лучом. Вокруг имелись признаки жизни. Иногда высоко в опаленном синем небе над всадником пикировал падальщик. Дважды Ахмед миновал татарских погонщиков верблюдов, низких, худых, коричневых, кривоногих мужчин, чьи щеки были перевязаны, как у мумий, чтобы противостоять ударам жгучего песка пустыни, и которые касались своих четок с суеверным страхом, когда дикий наездник проносился мимо – быстрее, чем северный ветер. Ахмед скакал, склонившись к шее коня, приподнимаясь при каждом прыжке, не отводя взгляда от дороги – милю за шаг, милю за шаг, милю за каждое движение его великолепного, стального тела. И вот, проскакав всю ночь, он увидел вдали в зеленоватом свете нарождающегося дня темную массу, оазис Терек эль-Бей, и Багдад был уже не далеко. Темная масса становилась все яснее с каждой секундой. Она распадалась на палатки и пальмы; и Ахмед спешился, чтобы произнести утренние молитвы: – Аллах! Я славлю тебя и благодарю тебя! Ибо ты Господь Бог! Ты… – Йууу-йууу-йууу! Йууу-йууу-йууу! – сильные рыдания и вопли заглушили его молитву, они повторялись и отдавались эхом по всей пустыне. Ахмед осмотрелся. Он увидел на дороге, ведущей от Багдада, огромную толпу мужчин, женщин и детей, спешивших и бежавших, нагруженных домашним скарбом, взявших то, что первым попалось под руку, словно люди, дома которых были охвачены пламенем, взявших бесполезные, нелепые вещи, бьющих себя в грудь, плачущих, вопящих, рыдающих – и спешащих, спешащих, спешащих. Ахмед остановил одного старика. – Что происходит? – спросил он. – Монголы захватили Багдад, – раздался поразительный ответ. – Теперь он в их руках! Они схватили халифа и принцессу Зобейду. Они убивают людей. Они оскверняют стены. Они устроили конюшни в храмах Аллаха. Они распинают имамов. Они грабят и жгут древний город! – Йууу-йууу-йууу! – Когда Ахмед склонился в сторону Мекки, снова послышались плач и рыдания. – Прости меня, о Господь Бог, – сказал он. – Ибо этим утром я не могу закончить свою молитву. Мое сердце, душа и кулаки нужны в Багдаде! Он сел на жеребца и поскакал прочь. Глава X Предыдущим вечером, после того как Вонг К’ай ответил на сообщение монгольского принца, опустив багровый треугольный флаг три раза, он дождался темноты. Багдад заснул. Ночь опустилась на спящий город широким плащом густых теней. В черных глубинах неба висели крошечные точки света, которые мерцали холодным бриллиантовым блеском. Базары были закрыты до утра. Так же, как дома и дворцы, лишенные признаков жизни, кроме редких лучиков света, тепло и дружелюбно проникавших сквозь щели или занавешенные окна. Мечети были пусты. На улицах никого не осталось, кроме ходившего кругами стража, качавшего фонарем и стальной пикой; бродячий прокаженный попрошайка рылся в куче мусора; влюбленный возвращался с восхитительного романтического свидания. Еще полчаса – и сторожа уснули у темных задних дверей и проходов, присев поудобнее, положив пики на подтянутые колени; попрошайки найдут убежища в своих шалашах, чтобы поплакаться на жизнь другим попрошайкам; влюбленные вернутся домой спать. Ни единого звука, кроме неясного движения листьев, тронутых каким-то бродячим порывом ветра. Черная, тихая ночь смотрела вниз. А затем, посреди ночи, согласно заранее условленному сигналу, Вонг К’ай поднялся на башню каравансарая татарских торговцев. Здесь в течение многих недель втайне готовили огромный сигнальный костер. Военачальник зажег его. Несколько секунд спустя пламя пронзило бархатистый мрак острым, резким, угрожающим, золотистым клином. Еще секунда – и от минарета мечети Сулеймана Великого взметнулся в ответ сверкающий круг факелов, посылавших в небо потоки искр. В четырех кварталах города другие факелы подхватили сообщение, расколов ночь. Небо стало алым и багровым, как словно волна расплавленного, полужидкого металла, с вкраплениями изумрудно-зеленого и павлинье-зеленого, рассекла тьму. Красный сменился темным пурпуром. Факелы двигались по улицам под стук марширующих ног. Огни казались красными проблесками в огромном, черном опале. Послышался бычий рев длинных монгольских военных труб, битье барабанов, визг и плач дудок. Тут и там пробуждались стражи, встревоженные, напуганные, поднимавшие свои стальные пики. Что такое? Пожар? Возможно, ссора пустынных бедуинов, накурившихся гашиша, в каком-то караван-сарае? Бунт? Мятеж? – Кто идет? – повторяли стражи, когда тени появились на улицах и зазвенела обнаженная сталь. Они не успели найти ответ. Из темноты позади них – ибо многие часы монгольские воины наблюдали за ними – выпрыгнули другие тени. Блеск изогнутых монгольских кинжалов. Пики беспомощно звякнули о землю. Предсмертные хрипы. Кровь запачкала яркие туники, залила землю. В следующий миг показалось, что все аллеи, базары и караван-сараи Багдада заполонили плосколицые, желтокожие воины севера и востока, в железных шлемах, кольчугах, вооруженные копьями, мечами и боевыми топорами. Лес копий с овальными лезвиями быстро поднялся на площади Одноглазого Еврея. Другие монголы выскакивали из домов и дворцов, где они выдавали себя за слуг. Боевые крики звучали все громче – на татарском, монгольском и резком, гортанном маньчжурском. Отрядами по сто человек, по четверо в ряд, завоеватели уверенно маршировали по Багдаду, покрытые шрамами, иссушенные ветрами, запятнанные кровью множества битв, грязью множества биваков, но в их шагах звенел ритм победы, вымпелы и знамена трепетали живыми, яркими цветами среди ослепительного блеска высоких копий. Затем, как всегда, почуяв успех и добычу, монгольские отряды ворвались в дома, стуча кулаками в двери, вскрывая замки оружием; мужчины бросались через пороги, чтобы грабить и убивать.