– Но, – возразил принц, – я-то люблю ее. – Разве пророк Мухаммед – да здравствует он! – не говорил, что Аллах не оставил бедствия более губительного для мужчины, чем женщина? – ответил Хаким Али благочестивой цитатой. – Несомненно, Пророк – да будь он благословен! – прав, но все равно я люблю Зобейду. Ради одной ее бесценной реснички я готов совершить множество грехов. И еще я хочу, чтобы она стала моей женой. – Во имя моего хвоста! Почти женское рассуждение! – нетерпеливо воскликнул Хаким Али, почесывая нос левым задним когтем. – То есть совсем не рассуждение! Но принц Персии был настойчив. Он умолял Хакима Али помочь ему отыскать величайшее сокровище, самую экзотичную редкость на земле, и наконец добавил: – Нет цены, которую я бы не заплатил за нее, включая годовые доходы всего моего королевства и все сокровища моей древней династии! Хаким Али рассмеялся. – Мой господин, – ответил он, – тебе не придется заплатить и одной миллионной доли этого. Он показал своим хвостиком на базарную будку, где были сложены в кучу для продажи персидские, бухарские и турецкие ковры, ценные шелковые шедевры ткацкого искусства, сверкающие обжигающе-малиновым, вишнево-красным и нежным сиреневым, как одушевленное пламя, змеино-зеленым и изумрудно-зеленым с желтым, как цветущий виноград, и мертвым золотом осенних листьев, с черным и серебряным, как горячая летняя ночь, которая осветилась молнией, и нежно-желтым, как рассада гороха. – Ковры? Ба! – возразил принц. – У всех в мире есть ковры. Хаким Али снова рассмеялся. Он указал на угол, где лежал, беспечно и небрежно отброшенный, потертый, изношенный, дешевый квадратный коврик со светлой бахромой. – Посмотри на него! – сказал он. – А что в нем такого? – Купи его. Десяти золотых монет будет достаточно. – Зачем мне его покупать? – Потому что, – Хаким Али понизил голос, – нет ничего более редкого в Семи Мирах, Созданных Аллахом. И когда сделка была завершена через мажордома принца, который, кстати, сторговался с продавцом ковров на шесть монет серебром и удержал двадцать пять процентов из этой суммы на свою личную комиссию, Хаким Али прошептал принцу на ухо секрет ковра: – Эти глупые бадахшанские купцы не ведают ни его ценности, ни его сокрытой тайны. Понимаешь ли, – ровным, свистящим шепотом произнес он, – это волшебный ковер Исфахана – летающий ковер Исфахана! Величайшая редкость на свете. – Что? – прервал его принц, в голосе коего зазвучало волнение. – Ты же не имеешь в виду, что он на самом деле… – Да! Это я и имею в виду! В этом нет сомнения! Это и правда волшебный ковер! Встань на него! Сядь на него! Присядь на корточки! Затем скажи ковру, куда ты желаешь отправиться! И – вжик, вжик, вжик! Как стрекоза, он поднимется в воздух, он пройдет сквозь воздух, высоко вверх, над крышами, над облаками, и понесет тебя туда, куда ты приказал. Хай-хо-хи! – рассмеялся он мстительно, торжествующе. – Долгие годы он лежал на этом базаре, чтобы все глупцы мира плевали на него и вытирали об него ноги. И никто не знал! Никто не знал! – Благодарю тебя, благодарю тебя! – воскликнул принц, пока слуги укладывали волшебный ковер на носилки. – Назови свою награду! – Не благодари меня – пока! – усмехнулся Хаким Али. – Ибо, несомненно, с помощью этого ковра ты женишься на Зобейде. – Поэтому я и благодарю тебя! – За это тебе не следует меня благодарить! Женщина? Во имя Аллаха! Разве не сказано, что женщина – причина печали в любви, как и в ненависти? Разве не сказано: «Среди философов китаец; среди зверей лиса; среди птиц галка; среди людей варвар; и среди всего мира женщина – самая лукавая»? Разве не сказано, более того: «Песня – красота жаворонка, хорошие манеры – красота уродливого мужчины, прощение – красота набожного, и красота женщины – это добродетель, но где нам найти добродетельную женщину»? Вах! – выкрикнул он. – Я всегда считал самок всех видов ходячими, двуногими вредительницами, чья миссия на земле подобна миссии москитов. – Тут он отогнал прочь москита своим хвостиком. – Сделать наше существование не таким счастливым! Нет, нет, мой господин! Не благодари меня! И Хакима, который все еще смеялся, унесли рабы, а принц Персии, полулежа на носилках, покинул Шираз. Он был безмятежен и счастлив. Конец первой луны, а он уже обрел сокровище, с помощью которого он завоюет руку принцессы. «Что ж, – подумал он, – он может не спешить возвращаться в Багдад, можно остановиться на пару месяцев в Кермане. Ибо как раз начался сезон, когда созревали фиолетовые сливы и фиолетовые дыни Кермана! Ах! – Он причмокнул своими пухлыми губами. – Баранина, фаршированная орехами и изюмом и зажаренная; переполненное блюдо слив; бутылка золотого хакетианского вина и дыня – возможно, две дыни – на десерт! В самом деле, этой жизнью стоит жить!» Он заснул, в то время как маленькая рабыня, свернувшись у его ног, напевала веселую, шепелявую афганскую любовную песню, в то время как шпион монгольского принца, который наблюдал за всем случившимся, быстро скакал на север, чтобы доложить новости своему господину. * * * Он продолжал скакать по неровным, жестким гребням гор, через узкие долины, граничащие с карликовыми маковыми полями, по огромной, серой плоскости нагорной пустыни, которая была покрыта широкими пластами туфа, сияющими, как зеркала; он спешил дальше, скупо отмеряя часы отдыха, проведенные в лагерях и городах по пути, пуская свою лохматую лошадь галопом, независимо от того, насколько неровной и крутой была дорога, хорошо зная, что монгольский принц, хоть и жестоко наказывает тех, кто не подчиняется, щедро вознаграждает тех, кто повинуется и служит честную службу. И – ироничный поворот судьбы! – не ведая этого, шпион проскакал недалеко от Холма Вечного Огня, Холма Гордости, где Багдадский Вор встретился со своим вторым тяжелым испытанием. Этот холм – неправильное название – был на самом деле огромным ущельем, расщелиной между высокими черными стенами, и в центре его стоял огромный, кипящий каменный котел, возможно, в три мили в ширину, питаемый гордостью неправых людей и падших ангелов. Трудной была дорога по ущелью для ног Ахмеда. Пока он с трудом шел наверх, его легкие стучали, как барабан, все сильнее и сильнее; жар от котла, когда Ахмед подошел к нему, сочился по ущелью, как по дымоходу, и опалял лицо, увеличивая искушение вернуться, прекратить это паломничество. Стоила ли Зобейда, его любовь к ней и ее любовь к нему ужасных страданий плоти и души? Разве что-то под этим небом стоило этого? «Вернись, о глупец! Вернись! – шептал ему разум. – Вернись в Багдад! На базаре и рыночной площади тебя ждет жизнь легкая и обильная! Зачем стремиться к недостижимому?» Но пока его мозг рассуждал, душа молилась, сначала машинально, затем страстно, пылко, пока – смутно, постепенно – он не начал постигать, что Аллах был чем-то более великим, более неизмеримым, более обширным, одновременно более беспощадным и добрым, чем ему казалось до настоящего момента. В воле Аллаха было что-то (Ахмед это знал и чувствовал), что придавало единство, согласованность и смысл всему, даже страданиям и мученичеству, и однажды он сможет уцепиться за это что-то, за Бесконечность, с помощью веры и смутно, но по-настоящему и в самом деле увидеть сияющий лик Бога. Его мозг рассуждал: – Вернись, о глупец! Его душа говорила: – Иди по дороге! Ибо все от Бога – ты сам, твоя слабость, твоя сила, твоя любовь к Зобейде, твоя вера, твои сомнения! Так, вместе с пониманием полного всемогущества Бога к Багдадскому Вору пришло смирение – шаг за шагом он приближался к кипящему котлу, и его плоть страдала все сильнее от могучего, жестокого, неутолимого жара, и соблазн вернуться, прекратить паломничество окончательно испарился, увял, исчез, осталось только серое воспоминание; и в конце концов он достиг котла, посмотрел вниз и содрогнулся. Вокруг обода котла вилось пламя, словно крапчатые, пятнистые, святящиеся рептилии, словно кобры с капающими губами, окрашенные багровым и алым кровью жертвы; пламя вилось вокруг душ неправых людей и падших ангелов с разрушительным жаром пылающих тел, очищая покрытых струпьями духов в суровом испытании, а дым, синий, черный, серый – так грехи этих душ освобождались от чистой, духовной материи, – свивался в мрачные, гротескные, зловещие гирлянды. Дальше, в центре котла, пламя возносилось на тысячи футов в высоту в муках и страдании, тут и там расплавляя скалы, разрывая их на куски так, что они падали вниз с громким рокотом, словно открывая черные гибельные провалы. А пламя все еще взмывало вверх, распространялось, закручивалось, разветвлялось, красное, синее, желтое; и когда чернокрылый ангел Смерти бросал еще одну душу, полную гордости и несправедливости, в котел, всегда разносились оглушительные крики и визг, и пламя выстреливало выше, еще выше. Ахмед смотрел. Он не отводил взгляда. Как он мог это пересечь? Казалось, можно только переплыть это пламя, как реку. И снова соблазн коснулся его. Он вернется. Он слишком слаб, чтобы перенести это испытание. Любопытно, что одновременно с этой мыслью, с самим осознанием своей слабости, что-то укрепляло его решимость и в то же время закаляло силу воли. Ибо едва он признал свою слабость, его гордость умерла; когда его гордость умерла, его смирение возросло; когда его смирение возросло, его вера в милость Аллаха укрепилась; и когда его вера укрепилась, он увидел, сначала неясно, а затем более и более четко, что из океана огня выступают камни, камни, казалось, нетронутые кипящим, шипящим водоворотом огня, – «камни Веры», как именует их древняя арабская хроника. Первый камень был всего в нескольких футах от края. Ахмед смерил расстояние глазами. Да, сказал он себе, прыгнув высоко и прямо, он мог достичь его. И снова он посмотрел в пылающее море. За первым он увидел второй камень, словно небольшой островок с плоской вершиной; за вторым – третий, четвертый, пятый, целую цепь камней; и на противоположной стороне котла он увидел сверкающий, как святой серебряный Грааль сквозь багряную завесу огня, прозрачный поток воды, который струился из базальтовой стены – «поток божьего Милосердия», согласно древнему манускрипту, который донес до нас историю Багдадского Вора. Ахмед стремился к прохладе этого потока. Стремление росло. Он решился. Он рискнет отправиться в путешествие по ненадежному мосту из камней. Он прошептал короткую, пылкую молитву: – El-hamdoo ‘lillahi Rub el-alamin – да будет вся слава Богу, Господу Миров! Затем он прыгнул с края со всей своей гибкой, чистой, молодой силой – прыгнул высоко и прямо, без тени страха в сердце. Он приземлился на первый камень, немного вздрогнул, затем удержал равновесие; его проворные голые пальцы вцепились в скользкий камень. И снова он пробормотал молитву: – Yah abeyd Ullah, la ilah ill’ Ullah, wahed Ullah – истинно я заявляю, что нет Бога, кроме Господа Бога – единственного Господа Бога! Снова он прыгнул, пока пламя вздымалось под ним жестокими и красными языками, не замечая огня, просто не замечая. Так он достиг третьего камня, четвертого, пятого, и с каждым сильным, наклонным, прямым прыжком его уверенность становилась сильнее, пока наконец он не оказался на противоположной стороне котла, где окунул лицо, руки и душу в прохладную, исцеляющую воду «потока божьего Милосердия». Все равно, благодарный, униженный, сбросивший свою гордость, как запачканную тюрбанную ткань, он все еще оставался прежним Ахмедом, веселым и радостным, с постоянной шуткой на устах, вечной насмешкой в сердце; и, оглянувшись на кипящий, шипящий водоворот огня, он сказал: – Если бы принцу Персии пришлось перепрыгнуть через этот котел, то – клянусь зубами и честью! – его жирное тело расплавилось бы и испарилось бы на небо, как гора сала, шкворчащая на гигантской сковороде. Если бы принцу Монголии пришлось это предпринять, то – хайа! – его гордая и надменная душа накормила бы это пламя так, что оно воспарило бы до самого Седьмого Зала Благословенного, где пророк Мухаммед – хвала ему! – сидит на своем семиступенчатом троне славы. И я сомневаюсь, что божественные предки индийского принца сильно ему помогли бы. Решительно, неплохо быть вором – по крайней мере, исправившимся вором! Весело рассмеявшись, он покинул ущелье Холма Вечного Огня, Холма Гордости, и твердо пошел вперед, пока в начале третьей луны не натолкнулся на мудрого отшельника – отшельника в самом деле такого мудрого, что он один в этой части мира – возможно, во всей Азии – знал все о изъянах лошади, рассуждениях кошки, громе облаков, поступках женщин и грядущей удаче мужчин. – Я ищу волшебный сундук, который лежит за вон тем горизонтом, – сказал Ахмед и поведал о своих поисках. Отшельник ответил Ахмеду: – Опрометчивая юность! Сотни лет я ходил по этой земле. Многие следовали той тропой – и никто не вернулся. Ты на верной дороге, но тот будет владеть сундуком, кто первым пересечет Долину Чудовищ и Сад Зачарованных Деревьев. Что касается последнего, – сказал отшельник, – твое остроумие и одаренность помогут тебе, а с первым – твоя сила, твоя смелость, твой меч. Ахмед улыбнулся. – Хорошо, – ответил он, – что я потерял свою гордость, пересекая Холм Вечного Огня. В противном случае я мог бы сказать: в том, что касается остроумия и одаренности, базары заточили мои мозги до острия иглы, в то время как моя сила и смелость – во имя Аллаха и во имя Аллаха, – скромность не позволяет мне сказать тебе правду о них! Затем он снова стал серьезным. Ибо ему показалось, как будто из дальних далей, перекрывая расстояние, послышался голос Зобейды, побуждающий его, говорящий ему: «Я люблю тебя, Ахмед! Я верю тебе истинно! Я буду ждать тебя!» Голос пришел к нему вместе со всепроникающим чувством сладости и мира. Он пришел с веянием жасмина и запахом бархатцев, тихим звоном далеких серебряных колокольчиков и приглушенным рыданием однострунной гитары. И на самом деле в этот самый момент высоко в комнате башни гарема Зобейда думала о Багдадском Воре. Она смотрела из окна на восток, где в движении сумерек сбившийся в кучу, припавший к земле Багдад накалялся до красно-коричневого, затем охлаждался до ровного, чистого серого цвета. – Верни мне моего любимого, о Аллах! – Такая молитва слетала с ее губ. – Добрый Аллах! Верни его мне! Я люблю его… как же я люблю его… Глава VI В описании приключений принца Индии во время поисков величайшей редкости на земле мы сталкиваемся не с отсутствием, а с изобилием, многословным, необычным избытком величественного материала, в котором нам приходится отделять плевела от зерен и наоборот. Ведь современные работы индусских поэтов, теологов и историков, написанные на самом классическом и самом изящном санскрите, насчитывают более семи тысяч огромных томов, витиеватых и причудливых, поражающих восточной манерой выражения и иллюстрированных бесчисленными очаровательными миниатюрами. Поэтому, прочитав и переварив каждый из них, мы решили привести здесь только краткое изложение самой короткой из этих работ, которая начинается набожно и церемонно: «Rung ho! – Приветствуем богов! Приветствия и коленопреклонения Сурье, Солнцу; Ваю, Ветру; Яме, Судье Душ; Варуне, Регенту Воды; Притви, Земле; Лакшми, раздающей Богатство! Приветствия всем домашним богам! Приветствия также Вишну, Шиве и Дурге!