Следующие несколько часов пролетели не то что бы незаметно, но как-то нечувствительно. Осознание реальности пришло на опустевшей пачке сигарет и пятой рюмке кальвадоса. «Так. Шестая будет лишней», – казалось, мысль Виктора единственная реальная вещь в наплывающем мороке опьянения, но и эту реальность он осознанно погасил, ну и хрен с ней. – Гарсон, повторить! Гарсон, чуть помедлив, повторил, но Виктор не торопился опрокинуть и эту порцию мерзкого, по правде говоря, яблочного самогона. «Фигово, видать, герои Ремарка жили, раз глотали это пойло в товарных количествах. Да кто бы сомневался!» – думал Федорчук, зажав рюмку в ладонях, согревая резко пахнущий напиток. В дальнем углу кафе только что пришедший пианист уже «орюмился» прямо за инструментом, судя по мелкой таре, какой-то огненной водой и, потирая озябшие руки, оглядывал полупустой зал. Выдержав приличествующую случаю паузу, заиграл что-то вроде регтайма. Музыка, даже такая примитивная, вызвала у Виктора ностальгию по тем временам, когда он сам садился за инструмент и для себя или друзьям исполнял что-нибудь «душевное». «Какая такая ностальгия, – почти разозлился он, – этого нет, не было и, возможно, не будет совсем. Ты понимаешь, идиот, совсем не будет!» Виктор усмехнулся сам себе, встал из-за стола и решительно направился к пианисту. – Месье позволит? Не беспокойтесь, у меня музыкальное образование… Музыкант огляделся по сторонам, как бы ища поддержки или спрашивая совета у окружающих, но не нашел ни того ни другого. – Да, конечно. «Клиент всегда прав!» – усмехнулся Виктор. Сел за пианино, закрыл глаза и для разминки начал играть «К Элизе». Пианист иронично улыбнулся, услышав не совсем уверенное исполнение такой «ученической» вещи. Но руки Федорчука приноравливались к незнакомому, к тому же и не очень хорошо настроенному инструменту. И откуда-то из глубины, из прошлой жизни, к Виктору пришла мелодия, а вслед за ней явились и слова: Дай вам Бог, с корней до крон Без беды в отрыв собраться, Уходящему – поклон, Остающемуся – братство[62]. Виктор не осознавал поначалу, что не только играет, но и поет. По-русски. Поет, забыв об осторожности, конспирации, наплевав на все условности. Вспоминайте наш снежок Посреди чужого жара, Уходящему – рожок, Остающемуся – кара. Последний раз он пел эту песню, когда провожали Олега на ПМЖ в Израиль. Тогда все изрядно набрались и, не стесняясь, плакали друг у друга на плече, так, как это могут только русские мужики. Степан все порывался что-нибудь сломать. Еле удержали. Всяка доля по уму, И хорошая и злая, Уходящего – пойму, Остающегося – знаю. «Крыса ты, Федорчук, энкаведешная. Душегуб. Хапнул миллиончик и скрылся, каторжанин, – с неожиданной яростью подумал Виктор, – сука ты, братец-кролик!» Но в конце пути сияй, По заветам Саваофа, Уходящему – Синай, Остающимся – Голгофа. Виктор сжал зубы, хотя глаза и выражение лица выдали бы его сейчас – что называется – «с головой». Решение бьющейся в подсознании все последние дни проблемы – созрело. И тут на его плечо легла рука пианиста. – Я не знаю, о чем вы сейчас пели, месье. Простите, я не понимаю вашего языка, но послушайте меня, пожалуйста! Жизнь дается человеку всего одна, всегда есть возможность исправить ошибку, если же вы покончите с собой, ваши грехи останутся здесь как неоплаченный долг. Еще раз простите… – Спасибо, месье музыкант, и прощайте. Виктор встал из-за пианино и прошел прямо к вешалке-якорю, по пути бросив на свой столик несколько купюр, оделся, подхватил чемодан и вышел из кафе. Дождь продолжал моросить, Федорчук шел прочь от порта в сторону железнодорожного вокзала. Долги нужно возвращать. Всегда. Но для этого необходимо вернуться в Париж. Виктор Федорчук, Париж – Ницца – Париж. 14–16 января 1936 года Сообщение Виктор получил через тайник на Монмартре – один из многочисленных «почтовых ящиков» Особой группы НКВД в Париже и расшифровал спустя час на квартире, снятой на имя Гастона Руа, места «для маневров» ему не оставили. Тут уж или служи, или беги. «Куратор», своевременно извещенный о смене паспорта и личности Вощинина, назначал встречу в Ницце, в отеле «Альгамбра». На завтра, послезавтра «и далее – по стандартному графику». Нельзя сказать, что дисциплина в «группе Яши» в полной мере походила на военную, тем более – по отношению к некадровым сотрудникам Иностранного отдела, но и вольности дозволялись лишь в строго отмеренных пределах. Шаг влево, шаг вправо, прыжок на месте… Вытряхнув пепел от сожженного сообщения и блокнотного листка с расшифровкой в раковину умывальника, Федорчук задумчиво помешивал остатки обгоревшей спичкой, пытаясь осмыслить содержание только что полученного распоряжения. «Прибыть по указанному адресу в назначенное время» – тут все предельно ясно и двойной трактовки не предусматривает, но что означает требование соблюдать «особую внимательность и осторожность при подходе к месту встречи»? Зачем, спрашивается, повторять прописные истины при жестком ограничении объема текста, способного вместиться в обычную телеграмму? Картинка не складывалась, хоть убей! «Или ситуация развивается таким образом, что и встречу отменить нельзя, и… очко играет?» Возможно, кто-то встал на их след, и теперь куратор перестраховывается, пытаясь и дело сделать, и под раздачу не попасть. Осторожно пустив воду – холодную, разумеется, а какой еще ей быть в недорогой меблирашке, из вычурного бронзового крана, Виктор смыл пепел, руки намылил куском сероватого мыла с резким химическим запахом и тщательно ополоснул. «Черт! – ругнулся он, среагировав наконец на запах. – Мыло-то, похоже, хозяйственное… вот поленился достать из несессера свое, туалетное, теперь мучайся. А раздражение если на коже?.. – и тут же, без паузы оборвал себя: – Ты о чем думаешь, умник? Кожу ему, видите ли, жалко! Белая кость, голубая кровь… Тут в любой момент тебе башку могут оторвать за художества, но об этом ты не думаешь…» И уже неважно, от кого пришли такие мелочнобытовые мысли: от самого Виктора или от «барчука» Митеньки, главное, что они отражали внутренний раздрай Федорчука, так толком еще и не пришедшего в себя после поездки «за зипунами» в Гаагу. Захотелось выпить чего-нибудь крепкого и «сногсшибательного», вроде давешнего гаврского кальвадоса. Тупо долбануть градусом по мозгам… Но только захотелось, а за хотенье денег пока не берут. «Так и сопьешься, от избытка чуйств, болезный… – прокомментировал Виктор спонтанный и такой русский по сути порыв растрепанной души. – Хорошо, хоть объявление в газету успел дать. Или поторопился? Впрочем, что сделано, то сделано. Степан сейчас в Англии, по амбарам с сусеками „в Сасексе“ метет, Олежка – где-то по Европе мотается по делам фашистским. Так что будем считать, зазор по времени у нас есть. Или я один такой гордый и отважный, что остаться решил?» Виктор собрал вещи в саквояж, который, по сути, так и не начал по-настоящему разбирать после приезда и заселения. Оставил у консьержки записку, на всякий случай – «А случай, он, знаете ли, разный бывает… потому напишу, что уехал дней на пять…» – и сразу же, практически без паузы, посетовал на невозможность срочно заказать такси обычным телефонным звонком. – А еще говорят: прогресс, век скоростей… – раздраженно пробурчал он, вызвав одобрительный кивок немолодой дамы, следившей за приходящими и уходящими жильцами, впрочем, не отвлекаясь от столь скоростной работы спицами, не глядя на вязание, что Виктор, увидев такой профессионализм, чуть не рассмеялся. Авто до Лионского вокзала, откуда отходили поезда на Ниццу, Федорчук «поймал» через пару минут, но пришлось периодически подгонять шофера, неспешного, кряжистого и седоусого дядьку – типичного уроженца Нормандии. Времени катастрофически не хватало. Хорошо еще, что на Лазурном берегу по зимнему времени мертвый сезон, и билеты не нужно заказывать заблаговременно. Но, шутка ли, без малого тысяча километров в один конец! Почти сутки в поезде… Глядя на серые, точно по погоде, парижские улицы, сменяющие одна другую за окном видавшего виды «Рено» – «ползет, как черепаха беременная, прости господи!» – Федорчук пытался припомнить, сколько тогда – в его время – занимала поездка на скоростном экспрессе из Парижа в Ниццу… Выходило, что никак не больше шести часов. И совершил ее Виктор как минимум дважды в оба конца, как только позволили свободное время и средства, открывая для себя европейские исторические курорты, описанные русскими классиками. Проспав почти всю дорогу в купе полупустого вагона, где он оказался единственным пассажиром, Федорчук сошел на перрон вокзала в Ницце, чувствуя себя значительно лучше, чем вчера… «И позавчера – тоже. А всего-то и нужно было: выспаться толком, не пить алкоголь – переспать и недопить, – мысленно улыбнулся Виктор, – ну и курить поменьше». Отказав подбежавшему было носильщику, ибо отдавать нетяжелый, в общем-то, саквояж следовало считать пижонством, Виктор направился к камерам хранения. Обменяв саквояж и некоторую сумму в сантимах на жестяную бирку с номером, Федорчук прошел через зал ожидания, полюбовался на богато украшенный вестибюль вокзала и, придав лицу выражение «мне не до вас», просочился через ряд скучающих на привокзальной площади таксистов. От вокзала до «Альгамбры» – прохладный приморский ветерок придавал мыслям дополнительную бодрость – полчаса неспешным шагом, никак не больше. Дождя нет, а до условленной встречи еще три часа. «Состоится она или нет? – думал он, неторопливо шагая по городским улицам. – Будем считать, что состоится, так что вопрос с ночлегом пока отнесем к несвоевременным». По крайней мере, с номерами проблем быть не может – мертвый сезон, а даже близ вокзала гостиниц имелось никак не меньше дюжины. Незаметно проверяясь, впрочем, так и не обнаружив слежки, Виктор вышел на авеню Вильбуа Марей к отелю «Альгамбра», но не напрямую, а описав широкую дугу, через бульвар Симье и авеню имени бельгийского короля – тезки мультяшного кота-миротворца – Леопольда. Дорога заняла почти два часа: Федорчук, не забывая проверяться, дважды попил кофе, съел несколько булочек с корицей, выпил рюмку коньяка и прочитал какую-то местную газету трехдневной давности – разнообразных «заведений» по пути хватало с избытком. По его мнению, сложившемуся еще в той жизни, Ницца несла на себе неизгладимую печать курортной провинциальности. За гордыми названиями авеню и бульваров скрывались узкие, не шире, чем в Гааге, улочки, изредка застроенные невысокими, в два-три этажа, домами, летом утопавшие в зелени деревьев.