– Я всегда просто решала проблемы по мере их поступления, независимо от того, как себя чувствовала. Долгие годы я втайне думала: «Когда я начну разваливаться на части?» Полагаю, это происходит сейчас. Эта мысль возвращает нас к тому утру, когда произошел инцидент в домике на дереве. Хезер говорит, что когда она подметала двор, то почувствовала, что «больше не может». Все ее тело болело. Казалось, что мозг пылает огнем. – Вся сокрушительная тревога, которая приходит с аутоиммунными проблемами, вместе с беспокойством за состояние дочери оказались непосильными для меня. Я больше не могла всех опекать и заботиться о каждом, – Хезер отпивает глоток своего коктейля из капустного и морковного сока с имбирем. – Поэтому я спряталась в домике на дереве. Затаилась там на несколько часов, пока члены семьи искали меня. И это в мои-то пятьдесят пять лет! Пока она сидела в домике, ее уже не впервые посетила мысль о том, что «женщины много работают и заботятся обо всех. – Мы делаем вид, что все в порядке, когда на самом деле у нас все плохо. Мы просто отодвигаем в сторону свои потребности, чтобы растить и воспитывать наших прекрасных детей, – она проводит рукой по коротко стриженым волосам у виска, пока продолжает говорить. «С самого начала мы думаем, что все будет хорошо. Мы станем счастливой семьей, здоровые дети будут прилежно учиться в колледже и получать стопроцентную материнскую поддержку. Но потом вдруг оказывается, что у детей не все хорошо. И у меня нехорошо. От этого возникает ощущение безысходности. Теперь уже моя дочь страдает, а я, несмотря на все свои усилия, просто не могу ей помочь. Она не всегда по-доброму относится ко мне, втягивает меня в свои проблемы и одновременно набрасывается с обвинениями. Моя семья вываливает свои беды на меня. Я десятилетиями растила детей, ухаживала за всеми и прятала свой страх, боль или усталость ради того, чтобы они чувствовали себя уверенно. Я делала все это для того, чтобы у них все было хорошо. И тем мне менее, мы все равно страдаем. Так не должно было случиться». В то утро все разом обрушилось на нее, и она рыдала, спрятавшись в старом, рассохшемся домике на дереве. – Родственникам и знакомым мы не все рассказывали о себе, – объясняет Хезер. – Мы говорили, что у меня ревматоидный артрит, и что у нашего сына определили СДВГ. Но мы не рассказывали о трудностях Дэйва, о том, что я принимаю золофт или о том, что Джейн сидит на прозаке и была вынуждена несколько недель не ходить в колледж на первом курсе из-за приступов паники. Мы живем с этим в эпоху Facebook среди людей, которые демонстрируют свою идеальную жизнь, отпуска и премии. Мы не размещаем комментарии о том, что происходит в нашем доме. Людям не стоит знать всю правду о своих знакомых. К примеру, недавно, когда Хезер ехала на поезде в Нью-Йорк за Джейн, она рассказала о случившемся близкой подруге, которая знала о паническом расстройстве ее дочери, лекарствах и терапии. А она ответила «О Господи, а теперь-то что за драма?» – Мы все страдаем, – продолжает Хезер. – Но Джейн особенно, потому что она несет отпечаток семейной наследственности и выросла с тем фактом, что ее отец едва не погиб и родители имеют хронические заболевания. Хезер видела в собственной семье, что происходит по мере того, как люди с расстройствами мозга становятся старше. Ее дед очень рано умер от болезни Альцгеймера, а двое из троих ее дядей страдали от жестокой депрессии. – Я видела, как разворачивались психические расстройства у каждого из них, и это выглядело жутко, – говорит она. По ее словам, это было все равно что наблюдать, как один за другим расползаются стежки на старом лоскутном одеяле, унаследованном от предков. – Я не хотела, чтобы с нашей жизнью произошло то же самое, – говорит Хизер. – мне кажется, что все эти заболевания мозга похожи на черную дыру в здравоохранении. Это значит, что пациентов, вроде членов моей семьи, тоже затягивает в нее. Кажется, что новых решений больше не осталось, и мы топчемся на месте со старыми идеями: диета, физические упражнения, лекарства, когнитивно-поведенческая терапия, диалектическая поведенческая терапия, и так далее, – говорит она. – Но этого просто недостаточно. Я должна помочь себе и своей семье двигаться дальше и пережить всю ту дрянь, в которой мы барахтаемся до сих пор. По словам Хезер, это слабое утешение, но она знает, что проблемы ее семьи не уникальны и они не одиноки, особенно в том, что происходит с ее дочерью. Она достает недавнюю статью New York Times из ярко-зеленой кожаной сумки и кладет ее на мой кухонный стол. Я уже читала ее; там обсуждается кризис повышенной тревожности у современной молодежи. Многие мои знакомые, родители и педагоги делились этим материалом в социальных сетях. Хезер меняет коричневые очки в черепаховой оправе на красные для чтения и смотрит на статью, а потом указывает пальцем на один абзац и передает мне. В нем говорится о растущем количестве случаев повышенной тревожности, депрессии, расстройств обучения и настроения в школах или колледжах. – На каждой педагогической конференции, куда я отправляюсь, учителя говорят: «Послушайте, с нашими учениками происходит что-то большое и загадочное, и особенно это касается девочек. У наших девочек далеко не все в порядке». Я соглашаюсь с Хезер, что это неоспоримая тенденция. Тревожная тенденция большого масштаба Статистика подростковой женской депрессии и тревожности в США поражает воображение. За последний год каждая шестая девочка-подросток сообщала о клинической депрессии[98]. В исследовании ста тысяч детей[99], проводившемся с 2009 по 2014 год, ученые обнаружили, что депрессия у девочек начинается гораздо раньше, чем у мальчиков, часто уже в возрасте одиннадцати лет. К семнадцати годам до 36 % девушек[100] сообщает о депрессивных эпизодах, которые характеризуются «чувством вины и стыда, ощущением собственной бесполезности и бессонницей». Это вовсе не эпизоды минутной слабости и неуверенности в себе. Согласно данным Национального института здоровья[101], в 2016 году три миллиона подростков в возрасте от двенадцати до семнадцати лет сталкивались с одним или несколькими эпизодами большого депрессивного расстройства. А это каждый седьмой подросток в Соединенных Штатах, и опять-таки в основном девочки. Разумеется, эпидемия затрагивает и юношей. Мальчики страдают от депрессии и тревоги примерно в три раза реже девочек, но намного чаще сталкиваются с расстройствами обучения, расстройствами аутистического спектра, поведенческими расстройствами и нарушениями внимания (которые часто сосуществуют с тревогой). На сегодняшний день неясно, что способствует этой тенденции. Существует перечень обычных «подозреваемых»: может ли поколение современных подростков (включая Джейн и Иена, близнецов Хезер) испытывать неблагоприятное воздействие токсичной культуры социальных сетей? Или они подвергаются чрезмерному стрессу из-за высоких нагрузок перед поступлением в колледж, которые навязывает наша система образования? Или родители слишком баловали их, поэтому когда они сталкиваются со стрессовыми факторами реальной жизни, то у них не оказывается необходимых навыков для преодоления проблем? Или они слишком легко теряются даже при столкновении с незначительными препятствиями либо ситуациями, которые они не могут контролировать? И какая часть этой тенденции повышает риск развития психических расстройств? Это еще не решенная загадка, над которой задумываются социологи. Иногда Хезер было так тяжело помогать Джейн бороться с проблемами в подростковом возрасте и ранней юности, что, по ее словам, «я думаю, это усугубило мои собственные душевные и физические недуги». Действительно, после того, как у Джей появились симптомы психического расстройства, то у Хезер развилось ее второе аутоиммунное заболевание: болезнь Шегрена. – Стресс Джейн – это мой стресс, – говорит она. Даже ее недавняя срочная поездка ради того, чтобы привезти Джейн домой из Нью-Йорка и нанести экстренный визит психиатру, не была чем-то особенным, если верить современным исследованиями. Подростковая психиатрическая практика и частные лечебные пансионы для подростков переживают времена бурного расцвета. В 2014 году 535 педиатров из поликлиник[102] в малых городах и из крупных больниц сообщили о беспрецедентном росте симптомов тревожности и депрессии у детей в возрасте от шести до семнадцати лет. С 2010 по 2013 год[103] количество детей с диагнозом тревожного расстройства увеличилось на ошеломительные 72 %, депрессии – на 47 %, аутизма – на 52 %, а расстройств пищевого поведения – на 29 %. В 2017 году два педиатра из университета Вандербильта изучили тенденции в тридцати двух педиатрических клиниках. Они обнаружили, что в процентном отношении количество детей и подростков, госпитализированных из-за суицидальных мыслей или попыток самоубийства в США, увеличилось в два раза за последние десять лет. Авторы исследования написали: «Мы отметили, что за последние два-три года все больше мест в наших больницах занимают дети не с пневмонией, а с суицидальными мыслями и намерениями»[104]. Разумеется, страдают не только дети и подростки[105]. Взрослые люди, как и Хезер, которые находятся в середине жизни, тоже сталкиваются с удивительным ростом психических и когнитивных расстройств. Уровень самоубийств среди взрослых людей резко увеличился[106] в США за последние десять лет. В 2018 году он достиг максимума за пятьдесят лет. Не удивительно, что по мере роста уровня депрессии возрастает и уровень злоупотребления наркотиков. Только в 2017 году 52 000 американцев умерли от передозировки героином[107]. Болезнь Альцгеймера представляет отдельную проблему в сфере здравоохранения. В наши дни пять миллионов человек, или каждый девятый, старше шестидесяти пяти лет страдает ей. И хотя общее старение нации играет здесь не последнюю роль, это не объясняет того факта, что все больше американцев заболевает в более молодом возрасте. Это явление даже получило название «синдром раннего развития болезни Альцгеймера». Что стоит за растущим уровнем раннего развития болезни Альцгеймера, депрессии, наркомании, самоубийств среди взрослых и эпидемией изнурительной тревоги среди подростков? Какое отношение к этому могут иметь крошечные микроглиальные клетки? Ответы на эти вопросы приводят к сдвигу существующих парадигм. Они предлагают новый способ понимания мозга, который обещает повести такие семьи, как у Хезер, по пути к долгожданному облегчению и выздоровлению. Глава 7 Современная эпидемия мозга Дори Шафер, «научная дочь» Бет Стивенс и «научная внучка» Бена Барреса, является целеустремленным и энергичным исследователем. Через десять лет после того, как она появилась на научной сцене в качестве молодой аспирантки в лаборатории Стивенс и изобрела революционную методику наблюдения за микроглией, уничтожающей синапсы, она стала видным ученым и лауреатом многих наград. Шафер работает профессором нейробиологии в медицинском колледже Массачусетского университета и продолжает изучать роль микроглии в множестве заболеваний на всем протяжении человеческой жизни[108]. Я смотрю на Шафер – первого человека, который под микроскопом в реальном времени наблюдал, как микроглия уничтожает синапсы, – и спрашиваю, согласна ли она, что новая область научного развития дает нам понимание причин роста нейрописхиатрических и нейродегенаретивных расстройств, которые мы наблюдаем в разных возрастных группах. Она соглашается, что это чрезвычайно важный вопрос в наше время, которым только сейчас начали задаваться многие исследователи. – Пока что мы лишь наблюдаем поверхностные эффекты влияния окружающей среды на здоровье мозга, – признает она. – Однако когда мы задаем такой вопрос, то должны подумать, как конкретно эта среда влияет на микроглию. Может ли что-то в окружающей среде заставлять крошечные клетки вырабатывать больше факторов воспаления и поглощать синапсы, что приводит к развитию болезней? – Микроглия существовала всегда, еще до того, как мы приблизились к пониманию ее функции в здоровье мозга, – объясняет Шафер. – Так что с этой точки зрения ничего не изменилось. Разумеется, генетика играет роль в том, какие люди более подвержены развитию определенных заболеваний в разные периоды своей жизни. Гены, которые спровоцировали у Хезер развитие дистимии, с большой вероятностью привели к тревожному расстройству и у ее дочери Джейн. Однако в мире не существует генетических эпидемий. Гены не изменяются настолько быстро, в пределах одного поколения. Сама по себе генетика не может объяснить тенденцию психических заболеваний. В какой-то степени, поясняет Шафер, это обусловлено факторам улучшения диагностики: все больше медработников учатся распознавать и заниматься профилактикой психических расстройств и нездоровых привычек на ранней стадии их развития. Также все больше педиатров сознают опасность развития когнитивных и нейропсихиатрических расстройств у детей и подростков. И поскольку увеличивается продолжительность жизни населения, усилия общественного здравоохранения позволили нам узнать о болезни Альцгеймера, поэтому все больше стареющих американцев получают диагноз раньше. Но более высокие показатели диагностики не могут полностью объяснить эти ошеломляющие тенденции. Итак, если микроглия не изменилась, нет генетических эпидемий, более качественная диагностика не объясняет этот рост полностью, что же является основной причиной? – Наша среда сильно изменилась за такой короткий период времени, – говорит Шафер с широкой открытой улыбкой и пепельно-русыми волосами до плеч. – За последние сто лет мы претерпели огромные изменения в своем рационе, подверглись воздействию большого количества токсичных химикатов в окружающей среде – и в современной повседневной жизни наблюдается гораздо больше хронических факторов социального стресса. – Мы знаем, что подростки, особенно девочки, подвержены более сильному психологическому давлению в нашей культуре, – говорит она. – Это сравнительно недавняя тенденция. – Она поясняет: – По мере становления девушками мы постоянно получаем социальные намеки относительно образа тела и гендерных ролей. Мы все время находимся начеку из-за сексуальных приставаний в школе и на рабочем месте; мы видим женские истории в средствах массовой информации. У молодых девушек есть веские причины для беспокойства, когда они оценивают свое положение и безопасность в обществе. Принимая во внимание повсеместное проникновение социальных сетей, в современную цифровую эпоху большинство девушек подвержены психосоциальным стрессовым факторам – нескончаемому потоку историй о насилии или несправедливостях по отношению к женщинам, а также комментариям, критикующим женское тело. Девушки часто сражаются со стрессом в полном одиночестве; в современном обществе нам часто не хватает широких социальных связей и родственной близости, которые смягчают его последствия. – Теперь нам известно, что хронический стресс изменяет тело и мозг, – добавляет Шафер. По ее словам, все эти токсичные воздействия приводят к событиям в периферической иммунной системе, которые влияют на мозг, и наоборот. «Интересно, что эти события воздействуют и на микроглию». Отчасти, проблема состоит в том, что «нам трудно определить конкретное внешнее воздействие», объясняет Шафер. Тысячи триггеров – токсины внешней среды, нездоровое питание, факторы хронического стресса – складываются в одно целое и оказывают кумулятивное воздействие на иммунную систему и микроглию, что приводит к неуправляемым воспалительным реакциям и новой потере синапсов со временем. Нам известно, что микроглия общается с иммунными клетками организма. Мы также знаем, что ее можно легко спровоцировать на нейровоспалительную реакцию или уничтожение синапсов. И сделать это можно с помощью тех же стимулов, которые вызывают телесное воспаление. Тогда почему микроглия, которая должна выполнять роль защитных иммунных клеток мозга, у многих людей превращается из ангела-хранителя в опасного убийцу синапсов и разрушителя нейронных связей всего за несколько поколений? Для ответа на вопрос нужно совершить короткое путешествие в прошлое. Микробы, патогены и человеческое поведение